«Черные лебеди» глобализации

Глобальный карантин против коронавируса разделил экспертное сообщество на сторонников возвращения прерогатив национального государства и на апологетов создания прообраза мирового правительства. При этом на второй план отошли две важные проблемы. Первая — общества всех развитых стран продемонстрировали высокую способность к мобилизации. Вторая — наша цивилизация на протяжении всего одного месяца пережила невероятный эксперимент по ограничению гражданских прав, которые еще недавно представлялись неотъемлемой частью жизни человека. Достаточно отметить, что впервые после Второй мировой войны самые либеральные демократии США и стран ЕС увидели нормы продуктового снабжения и жесткое ограничение прав граждан на передвижение.

Сегодня это вызвано необходимостью борьбы с пандемией, однако в перспективе мобилизационная система вполне может стать альтернативой глобализации. Даже если большинство личных свобод будут восстановлены в ближайшем будущем, наша цивилизация едва ли забудет опыт их почти мгновенного свертывания. Зато реалистичным становится образ мобилизационного будущего, которое, как казалось еще недавно, навсегда ушло в прошлое.

Закат очередной глобализации происходит не из-за непонятно откуда взявшихся «черных лебедей». В его основе лежит объективный процесс: деструкция глобального экономического пространства при одновременном усилении технического потенциала для сферы государственного контроля. К началу XXI в. развитие информационных технологий позволило быстро манипулировать общественными настроениями и голосами на выборах, что само по себе усилило потенциал государственного регулирования. Нынешний мобилизационный опыт вполне может стать своеобразным рубежом для перехода от мира глобализации к миру национально-ориентированных экономик, который, по факту, уже происходит.

Теория государственного управления выдвигает три критерия его эффективности: 1) соответствие целей управления и политической культуры данной страны; 2) устойчивость такого соответствия, если оно было найдено политическими элитами; 3) наличие в распоряжении государственных институтов ресурсов для такого управления. Современный уровень развития ИИ позволяет резко усилить потенциал такого управления на национальном уровне по сравнению с последней «антиглобализационной» волной середины ХХ в. Мировая система к началу 2020-х гг. подходит к периоду реализации этого потенциала. Вопрос только в том, какое событие легитимизирует этот давно назревавший переход.

Глобальный карантин против коронавируса разделил экспертное сообщество на сторонников возвращения прерогатив национального государства и на апологетов создания прообраза мирового правительства. При этом на второй план отошли две важные проблемы. Первая — общества всех развитых стран продемонстрировали высокую способность к мобилизации. Вторая — наша цивилизация на протяжении всего одного месяца пережила невероятный эксперимент по ограничению гражданских прав, которые еще недавно представлялись неотъемлемой частью жизни человека. Достаточно отметить, что впервые после Второй мировой войны самые либеральные демократии США и стран ЕС увидели нормы продуктового снабжения и жесткое ограничение прав граждан на передвижение.

Сегодня это вызвано необходимостью борьбы с пандемией, однако в перспективе мобилизационная система вполне может стать альтернативой глобализации. Даже если большинство личных свобод будут восстановлены в ближайшем будущем, наша цивилизация едва ли забудет опыт их почти мгновенного свертывания. Зато реалистичным становится образ мобилизационного будущего, которое, как казалось еще недавно, навсегда ушло в прошлое.

Максим Чупилкин:
История эпидемий предсказывает глобализации оптимистичное будущее

Сколько глобализаций?

Современное экспертное сообщество и во многом массовое сознание воспитано на линейном восприятии прогресса, согласно которому мир идет от отсталых форм и отношений к более прогрессивным. (Отсюда удивления и авторов, и читателей: «Ну как же так, в XXI веке…»). Мысль о том, что глобализация может закончиться, кажется большинству наших современников чем-то невероятным. При этом мы успели забыть, что в прошлом уже были три или четыре глобализации. Каждая из них казалась современникам вечной, а ее окончание — чем-то немыслимым, и все-таки каждая из них однажды закончилась.

Современные исследователи часто называют эпоху эллинизма III–II вв. до н.э. протоглобализацией. После походов Александра Македонского в IV в. до н.э. в Средиземноморье и на Ближнем Востоке стало возникать единое экономическое и политические пространство с однотипными формами ведения хозяйства, политическими режимами, политическими культурами и языком. Купец или ремесленник могли свободно, без всяких ограничений перевезти товар от Карфагена до индо-греческих царств. Скрепами этого пространства стали маршруты Средиземного моря, проходящие через Родос, Александрию, Карфаген и Сицилию. Движение судов базировалось на системе маяков, опоясывавших Средиземное море и выступавших технической основой эллинистической глобализации.

Особенностью эллинистического периода стало повсеместное распространение древнегреческого языка и культуры, а также взаимопроникновение греческой и восточных культур. Интеллектуальными столпами этой протоглобализации стали грандиозные библиотеки Александрии и Пергама, открытые для всех свободных граждан. К эллинистическому пространству подключались и два сильнейших негреческих государства: Римская республика и Карфаген. Для образованного римлянина или карфагенянина не знать эллинские язык и философию было примерно так же странно, как для нашего современника не знать английский хотя бы на уровне чтения. Свободный гражданин мог за время своей жизни сменить много государств. Повсюду он встречал примерно одинаковые города, одинаковые бытовые условия, одинаковый эллинский язык, одинаковые папирусные свитки и одинаковые политические системы — своего рода смесь древнегреческих полисов и монархий Древнего Востока.

В I в. до н.э. на смену эллинистической глобализации пришла римская. Западная Европа, Средиземноморье и Причерноморье стали единым хозяйственным и культурным пространством. Повсюду господствовали латинский язык и греко-римская культура; свободный гражданин мог беспрепятственно проехать от Британских островов до Пантикапея (современная Керчь), от малоазиатской Миры до Колонии Агриппины (современный Кельн). Вершиной Римской глобализации стало введение императором Каракаллой в 212 г. н.э. Римского гражданства для всех свободных людей империи. Закономерно, что через 150 лет в Римской империи утвердилось христианство: религия, постулирующая равенство всех народов перед Богом. Наверное, образованному римлянину конца IV в. гибель его мира и воцарение на его основе серии варварских королевств показалась бы мрачной легендой. Но Вторая (378–382 гг.) и Третья (395–410 гг.) готские войны в считанные годы перечеркнули «римскую глобализацию», открыв дорогу Великому переселению народов.

Локальные «глобализации» происходили в рамках любых имперских объединений Средневековья: Арабского Халифата (VII–IX вв.), китайской империи Тан (VII–IX вв.), Монгольской империи и созданного ей «Pax Mongolica» (XIII–XV вв.), с которым активно взаимодействовала и католическая Западная Европа. В каждой из этих империй формировалось свое региональное пространство с едиными торговыми и хозяйственными связями, языком, культурой. В известном смысле и сама Западная Европа в эпоху высокого Средневековья была единым политическим пространством, связанным системой вассально-ленных отношений и противостоящей другим цивилизациям. Пока речь шла, скорее, о регионализации в рамках империй, чем о глобализации. Тем не менее современникам было непросто представить себе конец каждой из этих систем: людям своего времени они казались реальностью и нормой на века.

К/ф "Тайна Карпатского замка" (Чехословакия, 1981)

Настоящей «первой глобализацией» стал XIX век: эпоха от окончания Наполеоновских войн до начала Первой мировой войны, когда мир обрел экономическое единство. У «первой глобализации» была материально-техническая основа в виде мировой финансовой системы на базе золотого стандарта. Первым шагом к ее созданию стало введение Британским банком золотого обеспечения фунта стерлингов в 1816 г. С этого времени британский фунт превратился в мировое расчетное средство. Курсы остальных валют соотносились с его курсом, а, соответственно, и с ценами на золото. Оформление мировой валютной системы произошло в рамках международных Парижских соглашений 1867 г. Каждая валюта должна была получить золотое содержание, что позволяло устанавливать ее золотой паритет. Если государство не имело золотого обеспечения национальной валюты, его финансовые операции осуществлялись на мировом рынке через ту валюту, к курсу которой «привязывалась» его финансовая система.

Экономическая система той глобализации базировалась, как и современной, на свободном передвижении капиталов, товаров и услуг. В то время эта система обозначалась английским словосочетанием «free-trade». Страны, не желавшие открывать ворота «свободному рынку», быстро получали Опиумные войны или бомбардировки Нагасаки 1864 г., заставлявшие их снять таможенные барьеры. Кредит немецкого или швейцарского банка можно было спокойно оформить и в Санкт-Петербурге, и в Париже; купить английский костюм или цейсовскую оптику — и в Риме, и в Бухаресте, и даже в Нагасаки. Степень взаимозависимости мира XIX в. хорошо описывает пассаж французского социолога Гюстава Лебона, созданный в 1896 г.: «Прождав три месяца и безотлагательно нуждаясь в этом металле, я обратился к одному из торговых домов Берлина. Несмотря на то, что в этот раз дело шло о заказе лишь в несколько франков, я получил ответ с обратной почтой, и пластинка металла указанных мною размеров была доставлена через неделю... Оттого количество германских торговых домов в Париже все увеличивается, и, как это ни противно патриотическому чувству публики, она принуждена обращаться к ним. Пойдешь туда за незначительной покупкой, а потом станешь постоянным клиентом».

Эти связи были не локальной торговлей соседних стран, а носили именно транснациональный характер. Вновь предоставим слово современнику Гюставу Лебону: «Год тому назад, — читаем мы в Journal, — один южноамериканский купец хотел предпринять ввоз во Францию и Германию шкур местных ягнят. Через посредничество нашего консула и министерства торговли он вошел по этому делу в сношения с одним из наших комиссионерских домов, после чего отправил этой французской фирме 20 000 шкур, сделав одновременно такую же отправку в Гамбург одному германскому торговому дому, с которым он вступил в соглашение. Спустя год обе фирмы послали ему счета по продаже». С начала XIX в. до 1914 г. объем мировой торговли в самом деле вырос почти в 100 раз. Что до транснационализации связей, то идея «монополистического капитализма», где монополии чуть ли не уравниваются с государствами, была высказана еще в самом начале ХХ в. Идея замены государства транснациональными корпорациями была разработана более ста лет назад.

В политической науке стала банальной идея о том, что современная глобализация базируется на Интернете и свободе передачи информации. Глобализация XIX в. также базировалась на свободной передаче информации посредством телеграфа. Скорость его развития для своего времени не уступала скорости развития Интернета. С начала 1830-х гг. началось использование электрического телеграфа в германских государствах, России и Великобритании. В 1843 г. шотландский физик Александр Бейн запатентовал конструкцию электрического телеграфа, которая позволяла передавать изображения. В 1858 г. была установлена трансатлантическая телеграфная связь. Затем был проложен кабель в Африку, что позволило в 1870 г. установить прямую телеграфную связь Лондон — Бомбей через релейную станцию в Египте и на Мальте. Именно создание телеграфа сделало возможным быстрое распространение информации и регулярное движение пароходов и поездов — ключевых транспортных средств позапрошлого века. Что касается свободы распространения информации, то она не уступала современной, а временами и превосходила ее. Только один пример: в годы Крымской войны в Петербурге можно было свободно купить как британские, так и французские газеты, что было немыслимо во время войн XX в.

Сериал "Достоевский" (Россия, 2011)

Американский политолог Джеймс Розенау выдвинул идею о том, что в глобализированном мире новыми символами международных отношений стали турист и террорист. Чтобы усомниться в этом, достаточно прочитать романы Ф.М. Достоевского о Европе 1860-х гг., наполненной туристами в Баден-Бадене и Ницце и самыми настоящими «сетевыми террористами» вроде Ставрогина и Верховенского. «Миллениалы живут в кредит на съемных квартирах, ездят на каршеринге, едят фаст-фуд, работают в коворкингах, а все зарабатываемое вкладывают в путешествия. Они ни к чему не привязаны, у них нет ничего своего и в собственности. Они эту собственность даже не создают, а только самовыражаются», — пишет российский военный эксперт Евгений Крутиков. Но разве это не копия мира XIX в., когда по свету почти полжизни свободно разъезжали всевозможные Эрасты Фандорины и принцы Флоризели, получая острые ощущения? Никто даже не ставил вопросы о просроченной визе или о ввезенном оружии, право иметь которое было у любого человека XIX в. Не существовало и профессиональных ограничений на передвижения: русский офицер, гуляющий по Парижу или Нагасаки, был столь же обычен, как австрийский офицер на балу в Париже или Санкт-Петербурге, а прусский археолог без всяких виз беспрепятственно поднимался на египетские пирамиды и пил кофе у Омер-паши.

Глобализация XIX в. оставила нам удивительный памятник — роман Жюля Верна «Дети капитана Гранта», где в 1864 г. английский лорд Гленарван и его спутники свободно проехали вдоль 37 параллели. Для этой поездки им не требовалось брать отпуска на работе или переходить на отпуск без содержания, не требовалось оформлять визы и волноваться об их просрочке. В дороге ни разу не возникало затруднения с отправкой телеграммы из Патагонии или Австралии, всегда под рукой была свежая газета. Никто не препятствовал ввозу ими личного оружия и не требовал оформления каких-либо таможенных деклараций. Ни разу и нигде у героев не возникало проблем с местным населением: английский или французский язык был знаком любому. Аналогично в другой повести Жюля Верна «Замок в Карпатах» никто не поинтересовался, каким образом венгерский граф свободно ввез оружие в Италию. Современный глобальный мир не имел и половины тех свобод, какими обладал свободный мир позапрошлого столетия.

Критики возражают, что глобализация XIX в. была элитарной, в то время как современная носит массовый характер. На самом деле, все было почти наоборот: США, Австралия, Новая Зеландия, ЮАР создавались европейскими мигрантами именно в XIX в. Итальянские, польские, ирландские, английские, еврейские, венгерские бедняки могли без всяких виз и гринкард уезжать на постоянное место жительство за океан — как Атлантический, так и Индийский. Немецкая иммиграция в Россию была настолько активной, что охватывала почти все слои населения: от чиновничества и аристократии до поволжского крестьянства. Понятия «нелегальная миграция» не существовало: любой мигрант считался желанным поселенцем, а благосостояние страны измерялась количеством ее населения. Упоенные пропагандистскими штампами мы не замечаем, что наша глобализация так и не восстановила в полном объеме свободы того времени.

Российский политолог А.В. Кортунов приводит интересные данные, доказывающие верхушечный характер нашей глобализации: «В настоящее время лишь около 20% валового глобального продукта экспортируется, только 17–19% туристов пересекают границы своих стран, в среднем только 9% продукции транснациональных корпораций производится вне страны происхождения, только 7% продолжительности всех телефонных разговоров приходится на международные звонки, только 3% людей постоянно проживают за пределами стран своего рождения». Добавим от себя, что глобализация XIX в. была по этим показателям намного более масштабной. И, несмотря на это, она закончилась в 1914 г.: мир на 30 лет вступил в эпоху изолированных друг от друга национальных экономик, основанных на системе протекционизма.

Эти примеры доказывают, что глобализация так же смертна, как человек, этнос или культура. В прошлом существовало несколько глобализационных систем, судьба которых завершилась крахом. Но если это так, почему нынешнюю глобализацию, даже не восстановившую по ряду параметров уровень прошлой, мы считаем необратимой и вечной?

Алексей Кузнецов:
Коронавирус как диагноз системного застоя

Откуда летят черные лебеди?

В современной политической науке популярна теория «черных лебедей». Она пришла к нам из теории экономических рисков. Ее автором был американский социолог Нассим Николас Талеб, опубликовавший в 2007 г. работу «Черный лебедь. Под знаком непредсказуемости». В ней он ввел известную аббревиатуру «события тип „черный лебедь“» (TBS, The Black Swan). Причиной появления этой аббревиатуры послужил исторический казус. До 1697 г. считалось, что лебеди бывают только белыми, однако голландская экспедиция Виллема де Вламинка обнаружила в Западной Австралии популяцию черных лебедей. Поэтому понятие «черный лебедь» стал обозначать неожиданное событие, «точку бифуркации», которая резко и неожиданно меняет ход истории.

На эту теорию можно посмотреть с иного ракурса. В ее основе лежат несколько этических аксиом, которые предопределяют сам ход размышлений вокруг TBS.

Во-первых, сторонники «черных лебедей» считают резкие исторические сломы аномалией, а не нормой. Мысль о том, что всего 70-80 лет назад мы жили в мире, где политическая карта постоянно менялась в результате революций, войн и потрясений, кажется теоретикам TBS чем-то невероятным. Например, то, что мы называем «популизмом» и «недопустимой риторикой», было нормой в мире между двумя мировыми войнами. Почему наш мир — это вечная стабильность, а не, например, состояние между двумя периодами нестабильности, остается не проясненным.

Во-вторых, теория «черных лебедей» подчеркнуто внеисторична. Она исходит из постулата, что вся мировая история осталась в прошлом, а после 1960 или 1970 гг. наступил какой-то принципиально иной мир, в котором нет и не может рисков, революций, войн, потрясений, амбициозных и агрессивных политиков. Должно наступить «вечное спокойствие», в котором любой кризис — это аномальный «черный лебедь». Хотя почему, собственно, после 1970 г. мы должны вступить в мир без кризисов, войн и революций, остается под вопросом.

Теория «черных лебедей» игнорирует метод «обратной проекции»: осознания, что в мире и до нас были общества, считавшие что они достигли «вечной стабильности». В «Век Просвещения» Тридцатилетняя война (1618–1648 гг.) считалась «варварством, которое не повторится». В XIX в. «последней войной» считались Наполеоновские войны, а революции — недопустимой крамолой. (Все это очень напоминает модные концепции о необходимости сохранять стабильность любой ценой и «быть ответственными»). В том же XIX в. общепринятой была идея, что человечество в будущем пойдет по пути науки, счастья и прогресса, а Ф.М. Достоевский, утверждая обратное, казался едва ли не чудаком. Надо ли напоминать, что в последовавшую затем эпоху мировых войн либеральный и относительно мирный XIX в. казался воплощением наивности?

В-третьих, понятие «черные лебеди» означает, что мировой порядок, созданный по итогам Второй мировой войны, — это норма на все времена. Любая подвижка в его рамках, будь то хрестоматийные распад СССР или теракты 11 сентября 2001 г., кажется невероятной и возникшей из ниоткуда. Создатель теории TBS Нассим Талеб выделил несколько типов заблуждений, приводящих к излишней уверенности в собственной способности анализировать будущее: 1) склонность больше верить в информацию, полученную из своего окружения и/или информационного поля; 2) применение теории игр к реальной жизни; 3) ретроспективная вера в предсказание будущих событий на основании анализа произошедших. Я бы добавил и четвертый, более важный тип — вера в окончание исторических потрясений после Второй мировой войны.

Отсюда парадоксальное смешение научных и морально-этических категорий. В публицистике, научных работах, выступлениях политиков часто звучит слово «неприемлемо». Нам неприемлемы войны, потери, изменения климата, экономические кризисы, катастрофы... словом, все то, что происходило в течение 5000 лет. В период относительной стабильности 1970-х гг. общественность и элиты убедили себя в том, что все это завершилось навсегда, и мы живем по другую сторону мировой истории. Уверившись однажды в стабильной безопасности, они посчитали «неприемлемой» ее потерю, что звучит весьма наивно. Наверное, элитам и общественности «великих держав» в 1860-х гг. была «неприемлема» трансформация Венского порядка, сложившегося по итогам Наполеоновских войн. Для кого-то неприемлемыми были распад Римской, Франкской или Британской империи, что, заметим, никак не помешало этим событиям произойти.

Другой пример — популярные дискуссии о борьбе с «глобальными проблемами». Мы как-то забываем, что само понятие «глобальные проблемы» может существовать только в рамках нашего Ялтинско-Потсдамского порядка, постулирующего равенство народов и рас и ограничение суверенного права государств на ведение войны. В мировом порядке, постулирующим неравенство государств и естественность экспансии, глобальных проблем не существует. Переход к подобному «не-ялтинскому» порядку будет означать и ликвидацию самого понятия «глобальные проблемы». Сценарий, немыслимый только в том случае, если мы считаем, что наш мир, установленный по итогам Второй мировой войны, — норма на все времена до скончания мира.

Андрей Кортунов:
Коронавирус: новый баг или фича мировой политики?

Гораздо лучше рассматривать «черных лебедей» не как случайности, а как оформление тех процессов, которые протекали в социуме или в межгосударственном взаимодействии. Распад СССР оформил процессы, протекавшие в позднесоветском обществе; 11 сентября стало финалом американской политики 1990-х гг. на Ближнем Востоке; финансовый кризис 2008–2009 гг. — результатом свободных транснациональных потоков капитала в рамках Ямайской финансовой системы. Вполне возможно, что нынешняя пандемия и введенный в ее результате беспрецедентный режим карантина — не залетевший из ниоткуда «черный лебедь», а финал развития тех процессов, которые вызревали под прикрытием глобализации.

Четыре звонка глобализации

Пару десятилетий назад политологи немало спорили о том, что лежит в основе глобализации: скорость передачи информации или рост транснациональных связей. На самом деле все это — последствие режима свободной торговли, который и выступает ее подлинной основой. Его основы были заложены в середине 1940-х гг. созданием Генерального соглашения по тарифам и торговле (ГАТТ), преобразованного в 1995 г. во Всемирную торговую организацию (ВТО). Одновременно на Бреттон-Вудской конференции 1944 г. были созданы институты контроля за глобальным движением капитала и финансовой политикой государств. Окончательно основа глобализации была создана Ямайской финансовой конференцией, учредившей систему плавающих валютных курсов и свободных торгов (FOREX). Информационные технологии (ИТ) или технологии искусственного интеллекта (ИИ) просто дали этой системе техническое обеспечение.

Создавшие эту систему державы-победительницы во Второй мировой войне попытались заполнить две лакуны прошлой глобализации. Во-первых, была введена система целевых кредитов под контролем МВФ и Всемирного банка с целью не допустить создания другими странами ВПК альтернативных державам-победительницам ВПК. Во-вторых, была создана система выдачи стабилизационных кредитов, которая была призвана не допустить повторения Великой депрессии 1929–1933 гг. Одновременно большинство развивающихся стран через систему расширенного кредитования МВФ попали в разряд «вечных должников», которые не имели никаких шансов для совершения экономического рывка.

Эти правила и были легитимизованы знаменитым Вашингтонским консенсусом 1989 г., постулировавшим усиление роли рыночных отношений, поддержание режима свободной торговли и уменьшение значения государственного сектора. Утверждение Вашингтонского консенсуса означало изменение структуры национальных экономик. В их рамках сокращалась доля государственной собственности и государственных инвестиционных проектов. Это затрудняло строительство индустриальных комплексов и, соответственно, создание военных потенциалов, альтернативных потенциалам Группы семи. Одновременно либерализация системы внешней торговли и привлечение инвестиций снижали способность государств контролировать национальную экономическую систему. В развивающихся странах возникали предпосылки для формирования социальной прослойки, ориентированной на транснациональные связи и определенные стандарты потребления.

Сценарий распада этой системы спрогнозировал еще в 2000 г. американский экономист Мануэль Кастельс. Он первым указал, что внутри системы глобальной экономики содержится непреодолимое противоречие. Экономика глобальных услуг требует все большей накачки объема денежной массы, чтобы потребители могли бесперебойно за них расплачиваться. Но объем денежной массы могли увеличивать только национальные правительства, что требовало усиления национального контроля над кредитно-денежной политикой. Это объективно вело глобальную экономическую систему к распаду на национальные или региональные сектора. «Парадокс Кастельса» на фоне триумфального расширения долларовой зоны и введения евро в 1990-х гг. остался почти незамеченным современниками. Между тем именно он и начал сбываться.

Первый звонок для глобализации прозвучал после террористических актов в Нью-Йорке и Вашингтоне, которые повлияли на отношение к ней американского общества. В 1990-х гг. глобализация воспринималась в Соединенных Штатах как исторически прогрессивное явление, построенное на либеральных принципах. 24 января 2000 г. президент Б. Клинтон в ежегодном послании Конгрессу даже заявлял, что процесс глобализации соответствует национальным интересам США. Осенью 2001 г. американские эксперты заговорили о том, что при определенных условиях глобализация может оказаться опасной для страны. В своем послании Конгрессу от 20 сентября 2001 г. Дж. Буш-мл. заявил, что прошло время, когда государства отдавали суверенитет наднациональным структурам: пришло время его возвращать. Призыв Дж. Буша-мл. имел практические последствия. 24 октября 2001 г. Конгресс США принял «Патриотический закон» (PATRIOT Act), который предполагал:

— ужесточение визового режима США за счет расширения полномочий систем пограничного и таможенного контроля;

— расширение контроля спецслужб над СМИ в вопросах предотвращения пропаганды терроризма;

— получение спецслужбами права контроля над IP-базой своих сотрудников;

— предоставление президенту США права снимать и назначать прокуроров (действовало до 2007 г.).

Андрей Кортунов:
Что нового мы узнали о глобализации?

На базе «Патриотического закона» в 2002 г. было создано Министерство внутренней безопасности США (Department of Homeland Security). Его задачей стало предотвращение террористических актов на территории США и минимизация причиненного ими ущерба. В 2004 г. был учрежден пост директора Национальной разведки в ранге члена правительства с правом координации деятельности всех спецслужб. Одновременно создавался Национальный контртеррористический центр (National Counterterrorism Center). Формально он получил весьма широкие полномочия: от контроля за финансированием разведслужб до координации их оперативных планов соответствующего профиля. Эти мероприятия администрации республиканцев создали новую повестку в дискуссиях о глобализации: возможность частичного ограничения гражданских прав ради защиты государства от террористических действий.

Пример США оказался актуальным для других стран, которые ввели контроль над свободой передвижения. Экономисты еще продолжали говорить о глобализации и «свободном мире», хотя государство шаг за шагом отвоевывало позиции. Улетая в США или Канаду, мы должны были в аэропорту вылета назвать адрес будущего проживания, показать копию приглашения, предоставить контактные данные приглашающей стороны, затем снять верхнюю одежду и обувь, проходя через металлодетекторы. Для получения американской визы мы сдавали отпечатки пальцев и проходили сканирование радужной оболочки глаза, которые проверяли на границе. Разумеется, либералы «миллениума» утверждали, что все это временно, списывали ужесточение мер на «специфику США» или утверждали, что все изменится с уходом Дж. Буша-мл. и неоконов. До поры это позволяло как-то объяснить парадокс, почему при глобализации ужесточаются, а не ослабевают системы пограничного и таможенного контроля. Но процессы деглобализации набирали силу.

Вторым звонком, показавшим пределы нынешней глобализации, стала неспособность выработать полноценный Устав ВТО. Для устранения этого препятствия с 2001 г. в столице Катара Дохе начался переговорный раунд, который так и не привел к ощутимым результатам. Перед его участниками встали три проблемы: продовольственная безопасность, законы об авторском праве (блокирующие возможность создания крупных национальных секторов производства без опоры на инвестиционную политику) и введение единой системы тарифов на энергоносители, ставящей в неравное положение страны с разными климатическими условиями. Снять их участникам переговоров так и не удалось. Этот факт продемонстрировал, что в рамках Ямайской системы большинство стран не собирались полностью отказаться от политики протекционизма.

Третьим звонком стал мировой финансовый кризис 2008–2010 гг. Дело было не только в относительно мягком обвале глобального рынка задолженностей. Гораздо важнее была реабилитация роли государственного вмешательства в экономику. Представленный осенью 2008 г. план министра финансов Генри Полсона предполагал предоставление государственных дотаций крупному бизнесу и выкуп Федеральной резервной системой долговых обязательств проблемных банков. Его реализацией стало принятие Конгрессом Чрезвычайного закона об экономической стабилизации и создание на его основе Управления финансовой стабильности. Другие страны пошли по тому же пути: 15 стран Евросоюза договорились ввести систему государственных гарантий для кредитов, привлекаемых банками; правительство России предоставило ликвидность банковской системы и «мягко» девальвировало рубль; Пекин принял программу переориентации экономики на внутренний спрос и перевода части долларовых резервов в золото. Международные соглашения «Базель III» 2010 г. устанавливали необходимость формирования кредитными организациями дополнительного резервного буфера капитала и вводили нормативы ограничения финансового рычага, допустимого для финансовых посредников с целью предотвратить появление новых необеспеченных деривативов. Национальное государство постепенно брало на себя функции экономического регулирования, что само по себе шло вразрез с идеологией «глобализации без границ» на основе ТНК и «новых акторов».

Другим итогом кризиса стала эрозия Вашингтонского консенсуса 1989 г., который справедливо называли правилами глобализации. На смену ему должен был прийти Сеульский консенсус — набор заявлений о принципах реформирования международной финансовой системы, принятых на Сеульском саммите Группы двадцати 11–12 ноября 2010 г. Полноценной заменой ему Сеульские декларации, конечно, не стали. Вместе с тем они стали выражением недоверия к Вашингтонскому консенсусу, каждое решение которого в Сеуле подвергали сомнению. Если требуется обеспечить «уверенный, устойчивый и сбалансированный рост», то очевидно, что предшествующий экономический рост не отвечал этим параметрам. Если нужно привлекать развивающиеся страны в качестве равноправных партнеров, то система Вашингтонского консенсуса была по определению неравноправной. Вашингтонский консенсус был явно делегитимизирован; на смену ему не пришло ничего.

Четвертый звонок для глобализации прозвучал в 2014 г., когда Россия и страны Запада ввели друг против друга экономические санкции и эмбарго. Проблема для глобализационной модели была не только в том, что ограничительные меры оказались долгосрочными. Гораздо важнее стало решение России о создании национальной платежной системы, что было дополнено в 2015 г. решением о создании расчетной системы банка БРИКС. Мир постепенно терял единую финансовую систему, созданную на основе двух мировых резервных валют — доллара и фунта стерлингов. Еще важнее, что эти системы возникали в условиях существования ВТО: великие державы, по сути, возвращались к системе протекционизма, обходя режим свободной торговли. Последовавшие затем торговые войны президента Д. Трампа с ЕС и КНР стали только продолжением и дальнейшим развитием возвращающегося протекционизма.

У санкционных войн было еще одно значимое последствие. Ни одна из них не привела к бунту ТНК против собственных правительств, хотя, согласно теории глобализации, именно это должно было произойти. ТНК соглашались потерять рынки сбыта (т.е. крупную прибыль), но выполняли решения руководства США, Германии, Италии, России, КНР. Транснациональный бизнес оказался подчиненным политике национальных государств и, по сути, не создал им никаких альтернатив. Тезис, что на смену миру государств приходит мир корпораций («новое Средневековье») на поверку оказался большим преувеличением. Корпорации по-прежнему играют по тем правилам и в тех пределах, которые им отвели национальные правительства.

На протяжении последних 20 лет масштабный глобализационный проект постепенно съеживался, внутри него шло укрепление национального государства. Пока оно не охватывало частную сферу, что создавало иллюзию сохранения глобализации, но в определенный момент это должно было произойти: вспомним постоянно звучавшие в США и странах ЕС голоса о необходимости ограничения информационных свобод из-за вмешательства то ли России, то ли КНР в их внутреннюю политику. Вопрос был в том, как и когда усилившееся национальное государство пересилит глобализационный проект. Возможно, в 2020 г. мы подошли к этому рубежу.

Владимир Коровкин:
Мировая экономика после коронавируса: перезагрузка?

Неглобальная альтернатива

В таком контексте мы можем иначе посмотреть на вопрос об обратимости глобализации. Представим наш мир, в котором нельзя купить иностранные товары на территории своей страны. Мы с удивлением заметим, что от глобализации не останется и следа. Отказ от свободного движения товаров сделает ненужными мировую резервную валюту и свободную конвертацию валют — зачем в условиях всеобщего протекционизма заключать такое количество мировых торговых сделок? Отказ от свободного движения капитала повлечет за собой крах транснационального сектора услуг и уход в прошлое многих связанных с ним профессий. Альтернативой социальному краху станет восстановление реального сектора производства, что потребует некоторой формы мобилизации.

Понятие «мобилизация» в узком смысле означает совокупность мероприятий, направленных на приведение вооруженных сил и государственных институтов в состояние военного положения. В широком смысле «мобилизационный проект» — это широкое использование военных (силовых) методов управления для достижения определенных целей. До недавнего времени понятие мобилизации казалось чем-то устаревшим: в мире еще по инерции сохранялся культ глобализации, открытости и всевозможных прав. Однако нынешний опыт борьбы с коронавирусом доказывает, что мобилизационные проекты вернулись.

Нынешняя «полумобилизация» была проведена всеми странами в рекордно короткие сроки. В течение всего одного месяца граждане большинства развитых стран лишились права свободно выходить из дома, приходить на работу, совершать покупки, пользоваться общественным транспортом, принимать знакомых и родственников и даже гулять по улице. Оправданы эти меры или нет — другой вопрос. Согласимся со специалистами-эпидемиологами, что оправданы. Интереснее другое: насколько быстро произошло свертывание гражданских прав в демократических странах и введение практически военного положения.

У современной мобилизации есть два последствия. В краткосрочной перспективе она требует от граждан всех развитых стран глубокой перестройки их образа жизни. Речь идет не только об ограничении прав на передвижение и выхода из дома; гражданам приходится переходить на онлайн-работу, а также менять стиль, переходя на онлайн-торговлю и посещая исключительно близлежащие магазины. Но в долгосрочной перспективе речь может идти о массовом исчезновении целой группы профессий, связанных со сферой услуг. Отказ от массового туризма приведет к гибели отрасли туристического и отельного бизнеса, а сокращение контактов с другими странами снизит спрос на профессии переводчика, юриста, продавца, экскурсовода и т.д.

Последствием такого перехода может стать социальный шок. Однако опыт социально-экономических трудностей перестройки, распада СССР и Югославии, балканских войн 1990-х гг. доказали, что современному социуму вполне по силам пережить эти потрясения. В прошлый раз эти шоки переживались ради подключения соответствующих стран к глобализации (в каком качестве и на каких условиях — другой вопрос), теперь шоки могут переживаться и ради выхода из нее. Последствием, разумеется, станут социальные потрясения, ухудшение уровня жизни определенных слоев населения, смена политических режимов, а, возможно, и территориальная дезинтеграция отдельных государств. Но кто сказал, что эти процессы после 2000 г. стали достоянием истории?

Важно понимать различие. Выход одной, даже крупной страны, из глобализационного процесса не будет означать его распад. Скорее, такая страна будет поставлена в положение международного изгоя со всеми вытекающими последствиями. (Или такая страна должна обладать колоссальным потенциалом для разрушения глобализации). Речь идет именно о разрушении самой ткани межгосударственного взаимодействия, т.е. принципов свободы торговли. Только в этом случае будет возможно формирование качественно иной, нелиберальной, экономической системы.

***

Закат очередной глобализации происходит не из-за непонятно откуда взявшихся «черных лебедей». В его основе лежит объективный процесс: деструкция глобального экономического пространства при одновременном усилении технического потенциала для сферы государственного контроля. К началу XXI в. развитие информационных технологий позволило быстро манипулировать общественными настроениями и голосами на выборах, что само по себе усилило потенциал государственного регулирования. Нынешний мобилизационный опыт вполне может стать своеобразным рубежом для перехода от мира глобализации к миру национально-ориентированных экономик, который, по факту, уже происходит.

Теория государственного управления выдвигает три критерия его эффективности: 1) соответствие целей управления и политической культуры данной страны; 2) устойчивость такого соответствия, если оно было найдено политическими элитами; 3) наличие в распоряжении государственных институтов ресурсов для такого управления. Современный уровень развития ИИ позволяет резко усилить потенциал такого управления на национальном уровне по сравнению с последней «антиглобализационной» волной середины ХХ в. Мировая система к началу 2020-х гг. подходит к периоду реализации этого потенциала. Вопрос только в том, какое событие легитимизирует этот давно назревавший переход.