Геополитика Русской революции: вердикт альтернативной истории?

В последнее время входят в моду исследования в области альтернативной (counterfactual) истории, надо полагать, как следствие разочарований, связанных с упущенными возможностями для подлинного «нового начала» в мировой политике после окончания холодной войны. Как заметил А. Арбатов, США бездарно упустили исторический шанс создать многосторонний, согласованный с другими центрами силы миропорядок. Скольких войн и кризисов, а главное, недоразумений в отношениях Россия — Запад можно было бы избежать.

Но все это — легкий вариант: слишком все очевидно, как если бы в истории действительно «орудовали двоечники». Сложнее с более отдаленными поворотными моментами в истории, такими как Первая мировая война и Революция в России в 1917 г. Так, обращает на себя внимание сборник статей по истории Русской революции «Исторически неизбежно?», вышедший в 2016 г. в Кембридже под общей редакцией бывшего посла Великобритании в Москве Тони Брентона1. Темы статей — что было бы, если бы не убийство П.А. Столыпина, не Первая мировая война, не отречение Николая II, не возвращение Ленина в страну с помощью германского Генштаба, не недоразумение между Корниловым и Керенским, если бы Ленин был арестован 24 октября и т. д. Не все историки согласились участвовать в этом проекте, полагая, что история не имеет сослагательного наклонения. Но многие приняли приглашение, исходя из того, что такие исследования помогают лучше понять те или иные события, глубже вникнуть в их суть и, возможно, убедиться в их неотвратимости.

Конечно, здесь открывается обширное поле для игры воображения, что не стоит путать с подлинным историческим творчеством, но результаты могут быть весьма интересными и даже полезными. В Европе продолжают отмечать 100-летие Первой мировой, благо на Западе перемирие было подписано только 11 ноября 1918 г. Собственно, еще предстоит и заключение Брестского мира на Востоке. Итак, что было бы, если бы… российская армия не смогла открыть боевые действия в Восточной Пруссии уже в августе, не дожидаясь завершения мобилизации, или этого оказалось бы недостаточным, чтобы сорвать выполнение плана Шлиффена на Западном фронте (откуда были переброшены два пехотных корпуса и кавдивизия) и «Чудо на Марне» не свершилось?

В последнее время входят в моду исследования в области альтернативной (counterfactual) истории, надо полагать, как следствие разочарований, связанных с упущенными возможностями для подлинного «нового начала» в мировой политике после окончания холодной войны. Как заметил А. Арбатов, США бездарно упустили исторический шанс создать многосторонний, согласованный с другими центрами силы миропорядок. Скольких войн и кризисов, а главное, недоразумений в отношениях Россия — Запад можно было бы избежать.

Но все это — легкий вариант: слишком все очевидно, как если бы в истории действительно «орудовали двоечники». Сложнее с более отдаленными поворотными моментами в истории, такими как Первая мировая война и Революция в России в 1917 г. Так, обращает на себя внимание сборник статей по истории Русской революции «Исторически неизбежно?», вышедший в 2016 г. в Кембридже под общей редакцией бывшего посла Великобритании в Москве Тони Брентона [1]. Темы статей — что было бы, если бы не убийство П.А. Столыпина, не Первая мировая война, не отречение Николая II, не возвращение Ленина в страну с помощью германского Генштаба, не недоразумение между Корниловым и Керенским, если бы Ленин был арестован 24 октября и т. д. Не все историки согласились участвовать в этом проекте, полагая, что история не имеет сослагательного наклонения. Но многие приняли приглашение, исходя из того, что такие исследования помогают лучше понять те или иные события, глубже вникнуть в их суть и, возможно, убедиться в их неотвратимости.

Конечно, здесь открывается обширное поле для игры воображения, что не стоит путать с подлинным историческим творчеством, но результаты могут быть весьма интересными и даже полезными. В Европе продолжают отмечать 100-летие Первой мировой, благо на Западе перемирие было подписано только 11 ноября 1918 г. Собственно, еще предстоит и заключение Брестского мира на Востоке. Итак, что было бы, если бы… российская армия не смогла открыть боевые действия в Восточной Пруссии уже в августе, не дожидаясь завершения мобилизации, или этого оказалось бы недостаточным, чтобы сорвать выполнение плана Шлиффена на Западном фронте (откуда были переброшены два пехотных корпуса и кавдивизия) и «Чудо на Марне» не свершилось?

О критической важности событий в Восточной Пруссии писала Барбара Такман в своих «Августовских пушках» еще в 1962 г. Исход войны был во многом предрешен в августе 1914 г. — все теперь решали пространство и время, то есть ресурсы, которые были на стороне Антанты, а также то, что принято называть превратностями войны. К числу таковых, в частности, можно отнести транспортный коллапс накануне Февральской революции, связанный с переброской войск на Румынский фронт (он рухнул под напором немцев, а Бухарест вошел в войну на стороне Антанты под влиянием Брусиловского прорыва).

В первые же месяцы решался исход других войн: нашествия Наполеона, когда он не смог разбить русские армии поодиночке или когда они соединились под Смоленском; Великой Отечественной и Второй мировой — когда армии нацистской Германии не смогли выйти на линию Архангельск — Астрахань к 22 сентября. Тем не менее войны продолжались, неся неисчислимые бедствия и страдания, которыми и измерялись эти пространство и время. Как продолжалась и Первая мировая, хотя к началу 1915 г. уже определился характер этой бойни и весной можно было бы ее завершить «миром без победителей», но не хватило политической воли, сказались взаимная демонизация, потребность взвалить ответственность за совсем «неевропейское» кровопролитие на противника и растерянность элит перед назревшей качественной трансформацией европейского общества, грозившей потерей контроля над ситуацией в собственных странах. Всеобщее избирательное право стало важнейшим результатом Первой, а «социализация» экономики — Второй мировых войн.

1941-й год в 1914-м?

Как итоги Первой мировой войны влияют на мировую политику сто лет спустя. Лекция Алексея Фененко

Больше чем достаточно оснований исходить из неизбежности Первой мировой войны. Дело не только в стремлении к ней Германии, где верхи хотели как-то сдержать набиравших силу социал-демократов. Проблемы, причем куда более серьезные, были у Австро-Венгрии, но также у Франции, которая проигрывала Германии в деле индустриализации. Британские верхи уже лет 30 не могли совладать с проблемой введения гомруля в Ирландии. Хватало и других проблем. Очевидны англо-германские противоречия — между двумя наиболее близкими во многих отношениях европейскими странами.

Не менее серьезные проблемы существовали и на уровне всей европейской политики. Так, англо-французское «Сердечное согласие» 1904 г. не было формальным военно-политическим союзом, что питало иллюзии Берлина относительно того, что англичане не примут участия в европейской войне. Собственно, главной миссией российского посла в Лондоне того времени Александра Бенкендорфа было подвигнуть англичан к тому, чтобы они более четко и публично определились в данном вопросе, что могло предотвратить развязывание войны в 1914 г. Миссия эта, к сожалению, провалилась.

Абсурдность занятой Лондоном двусмысленной позиции заключалась в том, что правильно понятые интересы Великобритании, причем в русле традиционной политики «блестящей изоляции» и роли гаранта европейского равновесия, отрицали возможность доминирования любой державы на европейском континенте. Поэтому министру иностранных дел Э. Грею не стоило большого труда убедить кабинет Асквита, что у Великобритании нет выбора, как только вступить в войну на стороне России и Франции и объявить войну Германии (4 августа). Это в том числе к вопросу о вреде секретной дипломатии и ее катастрофических последствиях для мира в Европе, неспособности сделать четкий стратегический выбор в качественно изменившейся ситуации. Последнее повторилось, хотя и с менее катастрофическими последствиями, в связи с окончанием холодной войны, когда вместо нормативности формального урегулирования в Европе США и Запад выбрали «гибкость» и хеджирование против России.

Россия, будучи хуже всех подготовлена к войне, не могла не разделить эту европейскую трагедию как ввиду сложившегося баланса сил на континенте, так и по причине неприемлемости для Санкт-Петербурга, как и для Лондона, доминирования на континенте Германии. Все эти соображения останутся постоянной величиной европейской политики на протяжении всего ХХ века.

Как свидетельствует британский историк Доминик Ливен в своей книге «Навстречу огню. Империя, война и конец царской России» [2], хотя германские архивы после войны были подчищены, из венских архивов следует, что одной из главных целей войны для Берлина было не допустить превращения России, пусть даже при значительных германских инвестициях в ее экономику, в преобладающую экономическую державу Европы. На это указывали высокие, сопоставимые с современными китайскими темпы экономического развития России накануне войны. По германским оценкам, еще 15 лет такого ускоренного развития — и Россию было бы не догнать с ее людскими и природными ресурсами. Данное обстоятельство важно учитывать в общем анализе ситуации, не замыкаясь на Балканы, проблемы которых послужили спусковым крючком этой европейской катастрофы.

Если наложить кальку развития событий на ход Второй мировой войны, то получается, что реализация плана Шлиффена означала бы 1940 год в 1914-м, то есть быстрое поражение Франции с вытеснением англичан с континента. Здесь не приходится напрягать воображение, поскольку именно так и случилось в действительности, только 26 лет спустя. Для России это означало бы 1941 год в 1914 году. Исходя из развития оборонной промышленности в России в ходе войны, прежде всего производства снарядов, которое достигло пика к моменту Революции 1917 года, можно предположить поражение России в войне со странами Четверного союза, включая Австро-Венгрию, Болгарию и Оттоманскую империю, к которым наверняка присоединилась бы и Румыния (так было, за исключением Турции, во Вторую мировую войну).

Все основания и для параллелей с Крымской войной 1854–1856 гг., только на этот раз все не ограничилось бы Крымом и незначительными военными действиями и демонстрациями на Балтике и в Арктике. Речь уже шла бы о поражении на протяжении всего фронта от Черного до Баренцева морей. Мир, подписанный в Брест-Литовске в марте 1918 г. советским правительством по настоянию Ленина, позволяет судить о том, какова бы была примерная цена поражения на этот раз. Прибалтика с Польшей, конечно, были бы аннексированы Германской империей, а Финляндия и Украина превратились бы в протектораты Берлина. Крым, как показали планы уже гитлеровской Германии, отводился для колонизации; от нашего военного присутствия на Черном море пришлось бы отказаться и топить свой флот. Турки, понятно, потребовали бы контроля в той или иной форме над Закавказьем. Геополитика потому и является таковой, что связана с географией и сравнительно постоянными «фактами на местности». Поэтому не представляется парадоксальным то, что Россия в лучшем случае оказалась бы тогда в нынешних границах на западе и юго-западе.

Поражение, как и в Крымской войне, было бы обусловлено внутренним состоянием России, созревшей для революции. Монархия вполне могла бы быстро эволюционировать в конституционную.

У власти в стране в любом случае оказалось бы прогерманское правительство. Страну ждала бы модернизация извне под германским контролем. Вряд ли бы в ту пору нашлись Минины и Пожарские. Для противостояния такой перспективе требовалась куда более мощная мобилизационная мотивация, которой не могло быть у глубоко расколотого общества. Произошло бы то, чего не допустил в свое время Александр Невский или народ в Смутное время. России было бы трудно сохранить свою духовную и культурную идентичность, включая литературу XIX века. Пришлось бы заимствовать бисмарковскую конституцию, все прусское «рациональное» государственное устройство.

Европу и мир ждал бы новый вариант биполярности, уже внутризападной — между англосаксами (Британская империя и США) и Германской континентальной империей. Последняя бы стремилась в сторону Британской Индии и раздела/кооптации Китая (который после Синьхайской революции 1911 г. был расколот на фактически независимые провинции с собственным военно-политическим руководством) во взаимодействии с Японией, которой пришлось бы отказаться от своей британской ориентации (согласно договору 1902 г.), что и произошло во Вторую мировую. Первый шаг был сделан Японией с созданием марионеточного государства Маньчжоу-Го на северо-востоке Китая в 1932 г. — итогом сотрудничества с фактическим правителем всего этого региона Чжан Цзолинем.

Константин Пахалюк:
Когда для России закончилась Первая мировая? К 100-летию Брест-Литовского мирного договора

Ядерное оружие рано или поздно, скорее всего в те же сроки, что и в реальной истории, появилось бы по обе стороны новой линии глобальной конфронтации. Надо полагать, это было бы на порядок опаснее, так как и те и другие исповедовали бы одну и ту же западную политическую культуру, основанную на апологии силы/власти и контроля. Особых идеологических противоречий между ними не было бы, хотя можно предположить, что императив необходимости фактического порабощения других народов Европы, прежде всего славянских, был бы источником процессов, схожих с фашизмом/нацизмом. При этом Берлин выступал бы от имени европейской цивилизации и под лозунгом рационализма.

Россия оказалась бы в русле германской внешней и внутриимперской политики. Что касается внутреннего положения России, то к этому правящие и тогда уже компрадорские классы побуждала бы необходимость установления прочного контроля над ситуацией в стране. Можно только гадать, как бы разрешались противоречия европейского общества, которые, собственно, и послужили главной причиной катастрофы Первой мировой войны, но очевидно, что переход к всеобщему избирательному праву и широкопредставительной демократии был бы значительно заторможен на континенте. Ни Китай, ни Индия не имели бы никаких шансов, а процесс деколонизации был бы также отложен во времени. Роль «четкого антиимпериализма большевистской революции» в пробуждении Востока признает Зб.Бжезинский [3]. Надежды могли бы быть связаны только с развитием противоречий внутри самой Германской империи и с результатами ее соперничества с англосаксами.

Следует иметь в виду и то, что маккиндеровский Хартленд, то есть континентальная Евразия, целиком оказался бы под контролем Германской и Японской империй. Балтийское, Черное и Средиземное моря стали бы внутренними для Германии, и Британский флот вряд ли смог бы там действовать. История Германии показала, на что способна «фаустовская душа» западного человека в своем полете в бесконечное пространство, поэтому нельзя исключать последующей фашизации всей Евразии. Достаточно вспомнить, что фашистские, полуфашистские и иные тоталитарные режимы преобладали на континенте в межвоенный период. Это относилось и к полуоккупированной Франции (Виши) во Вторую мировую. Во всех отношениях представляется верным утверждение о том, что Первая мировая война закончилась в 1945 г.

Главное, наверное, в том, что сходные по своему полуфеодальному мироощущению и милитаристской философии прусское юнкерство и слой самураев, осевшие в военной касте и госаппарате двух стран, обеспечивали бы предсказуемое внутреннее развитие Евразии в направлении авторитаризма/ тоталитаризма и сохранение ориентира на внешнюю агрессию. Нельзя также исключать в той или иной форме Холокост, так как все европейское еврейство оказалось бы на территории, прямо контролируемой Германией (черта оседлости в Российской империи проходила по территории Украины и Белоруссии). Уместно также помнить довоенные погромы в самой России (как и в ходе Гражданской войны), а также наличие протофашистских партий и организаций собственно российского происхождения. Словом, не было бы никакой реальной альтернативы западному мироощущению в его агрессивной протестантской форме, причем по обе стороны Атлантики. Реформация как «матерь всех революций» на Западе, докатившаяся в реальной истории до России, безраздельно определяла бы «человекобожеское» (Достоевский) миропонимание и политику биполярного Запада.

Такое развитие событий сохраняло бы Оттоманскую империю под властью не менее агрессивного младотурецкого режима. Значит, Ближний Восток с его нефтью оказался бы под контролем Германии, кайзер которой накануне войны провозгласил себя «защитником всех мусульман». Договоренность между Берлином и Лондоном о железной дороге на Багдад в канун войны, а также происки Германии на Ближнем Востоке и в Иране в межвоенный период и в ходе Второй мировой войны также указывают на это направление германской экспансии.

О «воровских шатаниях русского народа»

В широкой общественной дискуссии по Революции 1917 г. в России часто фигурирует этот выпад И. Бунина в его «Окаянных днях». Куда более достойной реакцией на Революцию был «Апокалипсис нашего времени» В. Розанова. В любом случае если и прибегать к этой характеристике, то ее следует отнести на счет всего русского народа, включая правящие классы и интеллигенцию, и на протяжении куда более длительного исторического периода, чем канун Революции. Если вспомнить о Смутном времени, то там «воровские шатания» обнаружили бояре, а спасать страну от иностранного нашествия пришлось простому народу под водительством Минина и Пожарского. Тогда над страной нависла реальная угроза модернизации извне с потерей идентичности, культуры и самого Российского государства. Это сделало возможной модернизацию Петра Великого, которая была вполне суверенной. Собственно, вся история России заставляла выбирать между внешней принудительной и суверенной. Вполне возможно, что так стоял вопрос и после распада Советского Союза. Суверенный вариант на этот раз оказался возможен отчасти благодаря тому, что на Западе сочли естественным ходом вещей «автоматическое» присоединение/вступление России в западное сообщество на его условиях за отсутствием других идеологических альтернатив и моделей развития.

Надо ли особо останавливаться на интеллигенции и ее нигилистических шатаниях, осужденных Достоевским, причем не только в «Бесах»? 50 лет систематического террора против властей, начиная с выстрела Каракозова и в том числе убийство царя-освободителя Александра II, лежат целиком на совести русского освободительного движения. Реакция Александра III, включая русификаторские тенденции, усугубляла положение дел, снижая шансы на либеральную альтернативу существующей власти. В итоге за все пришлось расплачиваться в 1917 г. Вместо спасения страны от Революции Временное правительство ударилось в интриганство, дважды перенося выборы в Учредительное собрание. Действовали так, как если бы они контролировали время. «Не поняли друг друга» Корнилов и Керенский, вследствие чего добавилась еще одна следственная комиссия, которая отвлекала внимание и ресурсы от главного. Провозглашения Республики 1 сентября практически никто не заметил. Но главное, тогдашняя власть и не помышляла о выходе из войны, находясь под плотной опекой представителей союзников.

Иван Тимофеев:
Железная рука в бархатной перчатке: принципы, определившие американский век

Разумеется, всегда были смердяковы, которые жаждали иноземного завоевания собственной страны. Были и те, кто считал, что был достоин родиться в европейской стране. Всегда хватало тех, кто готов был ради сиюминутной выгоды пустить страну по ветру. Уже на нашей памяти разбрасывались суверенитетом, вовсе не понимая, что речь идет о международной правосубъектности. Бездарно была упущена возможность преобразования КПСС в социал-демократическую партию (зачем тогда понадобился пост Президента Советского Союза?).

Будет уместным в данном контексте обратиться к сравнительно недавней истории других стран, включая западные. Виши — наиболее яркий пример. Упоминания заслуживают и англичане, тоже экспериментировавшие с фашизмом (Новая партия О. Мосли, в рядах которой поначалу оказались и вполне порядочные люди, такие как Г. Никольсон, впоследствии возглавлявший Би-би-си и тесно сотрудничавший с У. Черчиллем в его правительстве). Речь не только об общей политике умиротворения нацистской Германии, но и о прогерманской партии в британском истеблишменте, которую возглавляло семейство Асторов (именно леди Астор — фигурантка известного анекдота с У. Черчиллем, которому она «дала бы выпить яду, если бы была его женой», так что эпизод далеко не случаен). К этому следует добавить прогермански настроенного Эдуарда VIII, который, проживая во Франции уже после отречения, как выяснилось, шпионил для Гитлера, когда разъезжал по позициям британских войск в период «странной войны» (сентябрь 1939 – апрель 1940 гг.).

У. Черчилль, интуитивно занявший правильную позицию по отношению к нацизму, оказался на обочине британской политики. Потребовались операция немцев в Норвегии и наступление через Бельгию во Францию, чтобы он смог вернуться во власть. Кстати, в своих дневниках тогдашний советский посол в Лондоне И. Майский описывает встречу с У. Черчиллем в его поместье Чартуэлл 4 сентября 1938 г., то есть незадолго до Мюнхенского сговора. Он сказал И. Майскому, что у него в подвале хранится бутылка вина 1793 года, которую он хотел бы распить с послом «за победу Великобритании и России над гитлеровской Германией» [4]. В целом ставка европейских элит на сильную Германию как противовес и противоядие Советскому Союзу не имеет себе равных в истории Европы по политической безответственности и близорукости.

Начиная с Александра Невского, который предпочел быть данником Золотой Орды, чем утерять веру и культуру под властью Тевтонского ордена, — то, что называют «выбором Александра Невского» (не надо забывать, что раскол Вселенской церкви произошел в 1054 г., христианство Киевская Русь приняла из Византии, а в годы княжения Александра Невского Византия была на 50 лет преобразована в Латинскую империю после взятия Константинополя крестоносцами в 1204 г.), — Россия неизменно выбирала в конечном счете суверенную модернизацию, которая обеспечивала независимость страны и ее право на историческое творчество. Без этого выбора вся европейская и мировая история была бы другой.

Так, на протяжении последних трех веков Россия была неотъемлемой частью европейского баланса сил, служила надежной гарантией от установления одной из континентальных держав (наполеоновской Францией и затем Германией) контроля над континентом. С момента объединения Германии «железом и кровью» под властью Пруссии в 1870 г. Россия играла ключевую роль в сдерживании германской агрессии и решении того, что стало называться — «германским вопросом». Ф. Тютчев еще за 20 лет до объединения предсказал, что это обернется страшной катастрофой для самой Германии и всей Европы (он допускал лишь объединение Германии как федерации, что и произошло после двух мировых войн) [5].

Такое развитие стало прямым следствием Крымской войны, которую западные историки сейчас называют «ненужной». Этот эвфемизм, надо полагать, служит признанием того, что эта война — «нулевая мировая» и, по определению британского историка Орландо Файджеса, — «первая тотальная» [6] — разрушила созданную на Венском конгрессе (1815 г.) систему коллективной безопасности в Европе, так называемый «европейский концерт» (не будем забывать, что тогда в Европе преобладали империи и что других государств, помимо великих держав, было мало).

Особую ответственность на себя взяло британское правительство Пальмерстона, которое настаивало (в отличие от французов и притом что на британцев приходилось лишь 20% численности общих войск антироссийской коалиции) на ограничительных статьях Парижского мирного договора, которые явились беспрецедентным для европейской политики унижением одной из великих держав и объясняли частичное самоустранение Санкт-Петербурга от европейских дел, что и сделало возможной Франко-прусскую войну. Ранее унижение от Пруссии испытали Дания (отторжение Шлезвига-Голштейна совместно с Австрией), а затем и сама Австрия. Таким образом, от Крыма прослеживается прямая линия к скатыванию Европы к трагедии Первой мировой войны: агрессия и империализм, энергии которых давал выход колониализм, вернулись «домой».

Андрей Кортунов:
Семь споров о 14 пунктах

Трудно не согласиться, особенно два века спустя и не цепляясь за слова, с тезисом П. Чаадаева в его первом философическом письме: «Про нас можно сказать, что мы составляем как бы исключение среди народов. Мы принадлежим к тем из них, которые как бы не входят составной частью в род человеческий, а существуют лишь для того, чтобы преподать великий урок миру. Конечно, не пройдет без следа и то наставление, которое нам суждено дать, но кто знает день, когда мы вновь обретем себя среди человечества и сколько бед испытаем мы до свершения наших судеб?» [7].

В этом действительно оказался большой исторический смысл: без «советского вызова» не было бы послевоенной «социализации» западноевропейской экономики. В том же русле развивалась Америка в результате «нового курса» Ф.Д. Рузвельта и послевоенных мер правительства, связанных с демобилизацией (достаточно сказать, что причастные к ипотечному кризису 2008 г. жилищно-ипотечные корпорации «Фредди Мак» и «Фанни Мэй» были не чем иным, как гос-предприятиями, элементами социалистической экономики).

Трудно сказать, на каких путях по обе стороны Атлантики решалась бы проблема вызревшего в канун Первой мировой войны системного кризиса западного общества, связанного в том числе с тем, что З. Бжезинский назвал «массовым политическим пробуждением». Фашизация в разных областях, включая опыт перонизма в Аргентине, и засилье мафии в профсоюзном движении Америки подсказывают альтернативные пути (в послевоенной Италии мафия была фактически интегрирована в то, что мы бы сейчас назвали «системой»). Да и сам нацизм не стал ли он примером того, куда не надо развиваться западному обществу, своего рода экспериментом, поставленным в контролируемых при решающей роли России условиях (если просто не за наш счет)? Надо полагать, логика истории была в том, чтобы изгнать этого беса европейского самосознания на его же почве (по существу это явление мало чем отличалось от того, что творилось в колониях, включая рабовладение и работорговлю).

В той же России имелся аналогичный, но весьма ограниченный и запоздавший опыт контроля властей над рабочим движением и поддержания социального мира в форме организации Гапона и зубатовщины. Но к нацизму Россия/Советский Союз не имели никакого отношения. Ницше — не Шопенгауэр, который действительно оказал влияние на российское освободительное движение. Ницше, а он наряду с морфологией Гёте является источником анализа О. Шпенглера [8], дал основание Ф. Фукуяме сказать о том, что западная философия до сих пор не преодолела отрицания равенства человеческого достоинства [9. Тогда, наверное, легче согласиться с Пушкиным, который стал фокусом синтеза русской «задушевности» (по О. Шпенглеру, признак культуры, не достигшей стадии цивилизационной оцепенелости) и европейского Просвещения и в неотправленном письме П. Чаадаеву (от 19 октября 1836 г.) писал: «Хотя лично я сердечно привязан к Государю, я далеко не восторгаюсь всем, что вижу вокруг себя; как литератора — меня раздражают, как человек с предрассудками — я оскорблен, — но клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам Бог ее дал» [10].

Неизбежно встает вопрос о том, как относиться к цене нашего исторического опыта после 1917 г. Но в истории не как в магазине, когда можно прицениться к приобретаемой вещи. Выбирая судьбу, а выбор этот не укладывается в категории сознания и разума, нация берет на себя ответственность за последствия, о которых мало кто имеет представление. Хотя большевики вполне сознавали все уроки и последствия Французской революции, ее опыт террора.

В своих душевных исканиях Толстой решил «рискнуть миром», большевики же вполне осознанно «рискнули» реальным миром в образе огромной страны. Речь не об оправдании — а это массовый террор, коллективизация, чистки, ГУЛАГ, то, как для нас началась Великая Отечественная война, штрафбаты, приказ 227 и заградотряды (а еще есть книга С. Алексиевич «У войны не женское лицо», а также другая ее книга «Соло для детского голоса», которую не каждый взрослый решится прочесть), — а о том, что исторический выбор, будучи сделан в 1917 г., уже нес в себе, как зародыши, всю эту ужасную цену нашего исторического опыта, которому, конечно, должна быть дана нравственная оценка. Эта цена сопоставима с ужасами промышленной революции в Великобритании, которые породили марксизм и о которых писал Достоевский по итогам посещения Всемирной выставки 1862 г. («Зимние заметки о летних впечатлениях» в «Дневнике писателя»). А это в том числе «работные дома» с их казарменным режимом и детский труд. То, что там увидел Достоевский, по мнению В. Розанова, стало последним искушением писателя, которое он не смог преодолеть, а именно смысл невинного (детского) страдания.

Смысл нашей истории: «отражение иного»

Константин Пахалюк:
Память о Первой мировой и «мягкая сила» современной России

Бывший архиепископ Кентерберийский Роуэн Уильямс в своем исследовании творчества Достоевского приходит к выводу о том, что его произведения — «единственный в своем роде пример христоцентричной апологетики», что автор «продолжает вопрошать своих читателей, в силах ли они помыслить, что человечество лишь тогда становится самим собой, когда является отражением иного — и, соответственно, какова цена неустанного утверждения такого человечества в мире, который, кажется, только и делает, что отрицает его» [11]. И вопрос этот, как он полагает, не только литературный и теологический, но и политический, причем современный. Можно допустить, что таким образом высший иерарх англиканской церкви дает теологическое разрешение дилеммы Толстого — между этим миром и евангельскими заповедями.

Но не будет ли такой подход во всех его частях, включая цену, верен и в отношении оценки исторического пути России и его ключевых эпизодов? И что тогда считать судьбой России, которая пробивала себе дорогу, несмотря и вопреки «воровским шатаниям» самих русских людей? Легко предположить, что это должен быть образ России, отраженный в русской литературе. Именно наша литература, сохраненная советской властью в том числе как антидот авангардистским искушениям, стала средством духовного спасения страны и сделала возможным трансформацию, запущенную в середине 1980-х.

Г. Адамович в своем «Одиночестве и свободе» писал, что «все можно допустить, во всем можно ошибиться, только не в том, наверно: это, то есть гнет, казарма, насилие, находилось и находится в жесточайшем разладе с самой сущностью России, с «русской душой», какой она отразилась в лучшем, что мы вспоминаем из прошлого». Отсюда его вывод: «То, что нехотя, хмуро, угрюмо Запад постепенно выпускает из рук, Россия должна бы когда-нибудь вернуть в преображенном виде, умудренная всем своим опытом, научившаяся многому такому, чего он и вообще никогда на знал» [12].

Леонид Гроссман, в свою очередь, в статье о Тургеневе отмечал: «Умирающий Тургенев словно учит нас, что в дни тягчайших сомнений в призвании и судьбах родины абсолютная ценность ее духовных достижений должна служить незыблемой опорой нашей веры в ее великое будущее... Своими прощальными словами он не колеблясь указал знак спасения в духовном достоянии своей нации. Не может быть, чтобы смерть воцарилась там, где просияли творческие ценности высшего порядка» [13].

Другим ориентиром должно выступать сохранение способности к историческому творчеству. Стать частью Германской империи или войти в ее политическую орбиту означало бы отказ от того и другого, полный разрыв с тем выбором, который сделали и не раз подтверждали наши предки. Можно только отнести на счет неисповедимых путей истории тот факт, что атеистический Советский Союз стал формой сохранения нашей духовности и приверженности собственной роли в делах Европы и мира. Биполярность холодной войны означала продолжение доминирования европейской цивилизации в мировых делах, поскольку идеология каждой из сторон основывалась на различных продуктах европейской политической мысли. Собственно, поэтому были неслучайными конвергенционные моменты в межвоенный период и после войны.

Просматривается закономерность в том, что Победа в Великой Отечественной войне, как бы подведя черту под всей предшествовавшей жертвенной историей России, стала величайшим духовным достоянием современной России. Российский исследователь С.А. Королев, рассматривая нашу историю через призму идеи О. Шпенглера о псевдоморфозе, отмечает, что все историческое бодрствование России было псевдоморфным, начиная с призвания варягов и Крещения Руси, а в годы Великой Отечественной войны, «примерно с 1943 года, русское и европейское находят вторую жизнь в псевдоимперском».

Автор цитирует В.Л. Цымбурского: «Эта псевдоморфоза, я охотно признаю, дала удивительные культурные достижения. Породила действительно «цветы необычайной красоты». Но при этом она характеризовалась постоянным напряжением между европейскими формами и неевропейскими смыслами... В России развивается геополитическая традиция, соотносящая ее судьбу с судьбой Европы, выстраивающая сюжеты, по которым Россия призвана играть определяющую роль в участи мира, сперва европейского, затем глобального объединенного мира, выстраиваемого и создаваемого Евро-Атлантикой» [14].

Кира Годованюк:
70 лет Победы: британский взгляд

Заслуживает внимания знаменитая записка бывшего министра внутренних дел П. Дурново Николаю II, поданная в феврале 1914 года [15]. Его прогноз о том, что война будет длительной и приведет к революции в России и Германии в случае их поражения, вполне оправдался, причем России он предсказывал именно социалистическую революцию. То есть и он, как бы от обратного, признавал, что перед Русской революцией стояла двойная задача: проведение эксперимента с социалистическими идеями и недопущение доминирования Германии на континенте. К этому можно было бы добавить вызревший прорыв в новое искусство в форме русского авангарда и кардинальное решение проблемы положения женщины в обществе, кстати, до сих пор недосягаемое в большинстве стран Запада.

П. Дурново исходил из того, что Германия и Россия представляют «консервативное начало цивилизации» и поэтому должны быть вместе. Другое дело, что жребий относительно самой войны и участия в ней России к тому времени был брошен. А что касается прогерманского позиционирования России в европейской политике, то из анализа самого П. Дурново следует, что Россия не могла рассчитывать на равноправие с Германией, тем более если бы мы допустили ее доминирование в Западной Европе, то есть предоставили бы Францию ее судьбе. Это в корне противоречило бы всем постулатам геополитики и смыслу самой германской агрессии с ее идеей «жизненного пространства».

Другой момент — в Берлине знали, что Россия будет готова к войне не раньше 1917 г., а значит, действовали на упреждение. «Революционный вариант» действий германского Генштаба также не менял сути дела. Пойдя на Брестский мир, немцы, отмечает Д.Ливен в своей статье в сборнике «Исторически неизбежно?», как и все остальные, не верили в прочность советской власти и рассчитывали взять свое потом, когда бы определился исход войны на Западе. Ничья на Западе их вполне бы устроила, и они стали бы спасителями Европы от большевизма. Другое дело, что не выдержала сама Германия — и революция произошла у немцев. Как полагает Д. Ливен, успешную внешнюю интервенцию Германия могла бы возглавить и в случае победы Революции 1905 года. Нельзя исключать, что в 1918 и 1919 гг. нам помогли 14 пунктов Президента США В. Вильсона с его идеями самоопределения, а значит, и известным антиимпериалистическим зарядом, так как они не позволили Берлину «прикарманить» приобретенное по Брестскому миру.

П. Дурново предупреждал против включения в империю Галиции, что произошло при Сталине. Но одним из побочных продуктов советской индустриализации стала ликвидация экономической зависимости всей страны от промышленного потенциала Украины. Соответственно, натянутым было утверждение З. Бжезинского о том, что без Украины Россия не восстановит статус глобальной державы, что и подтвердили события последних лет. Трудно гадать, какой была бы индустриализация России под германским присмотром.

Не следует забывать, что П. Дурново был лидером правых в Государственном совете и черносотенцем, что убедительно говорит в пользу того, что пойди Россия по этому пути, а он не был заказан, как показала последующая история, в том числе русской эмиграции и германской оккупации, нам пришлось бы разделить ответственность за все деяния восторжествовавшей на континенте Германии, то есть отвечать не только за Шопенгауэра, но и за Ницше. Так, американский историк Стивен Коткин в своей книге «Сталин: в ожидании Гитлера, 1929–1941» отмечает, что Гитлер преобразовал маргинальную Немецкую рабочую партию в нацистскую «с помощью настроенных рьяно антисемитски эмигрантов из бывшей Российской империи» [16]. Известны пронацистские шатания Д. Мережковского, В. Шульгина и других видных деятелей русской эмиграции. В данной связи интерес могут представлять и воспоминания А.Г. Достоевской о пребывании в Дрездене зимой 1869–1870 гг., где в обществе выходцев из России преобладали те, кто не мог примириться с отменой крепостного права. Так что хватало чисто российского материала для участия в германской политике на разных исторических этапах. Но именно на этих путях и было в принципе возможным спасение страны от Революции.

Россию пытались «расшатать» в германском вопросе извне. С момента своего объединения Германия сначала стараниями Бисмарка, а потом и без него прилагала усилия к тому, чтобы так или иначе нейтрализовать Россию на французском направлении. В 1873, 1881 и 1884 гг. заключался Союз трех императоров (с участием Вены), а в 1887 г. между Россией и Германией был заключен секретный Договор перестраховки, срок действия которого истек в 1890 г. и который также исключал союзные отношения в случае нападения Германии на Францию. В 1905 г. последовала аналогичная история с Бьеркским договором, который был подписан, но не заключен по той же причине.

Сергей Чернявский:
Германский реваншизм – мост между мировыми войнами

Таким образом, с российской стороны твердо выдерживалась линия на поддержку Франции перед лицом агрессивных посягательств Берлина, которая восходит к Военной тревоге 1875 г., когда немцы попытались снова напасть на Францию, чтобы нанести ей поражение, после которого она уже не оправится. Версаль бросил Германию и Советский Союз в объятия друг друга. Наиболее близко Москва подошла к сотрудничеству с Берлином в результате Пакта о ненападении 1939 г., но это был вынужденный выбор в ответ на западную политику умиротворения нацистов. Ллойд Джордж вечером 22 августа 1939 г., когда уже стало известно о поездке Риббентропа в Москву, сказал И. Майскому: «Я давно этого ожидал. Я еще поражен вашим терпением. Как вы могли столь долго вести переговоры [летом 1939 г.] с этим правительством [Н. Чемберлена]?» [17]. Как использовалась эта отсрочка войны, напоминавшая Тильзитский мир с Наполеоном, уже другой вопрос.

Таким образом, расколотая Россия, беременная революцией, не могла ни при каком варианте прогерманского позиционирования рассчитывать на сохранение суверенитета и самостоятельности. Нацисты неслучайно жгли книги, и нам рано или поздно пришлось бы отдать свою душу, как это, возможно, и предвидел Александр Невский. Россия, несмотря ни на что, в том числе идеологическое родство с Германией, интуитивно следовала своим путем, который на уровне практической политики нашел выражение в геополитических императивах. Получается, что эта геополитика вполне отвечала и нравственному императиву в русле библейской мудрости о «жизни своей за други своя».

До сих пор многим на Западе трудно поверить в то, что Советский Союз смог победить нацистскую Германию после поражений летом 1941 и 1942 гг., выиграть битву на Курской дуге. Тот же Макс Гастингс в статье, посвященной 70-летию Победы над Германией, писал: «Если бы Гитлер не напал на Россию и русские не сопротивлялись бы со стойкостью и духом самопожертвования, которые недостижимы в западных демократиях, мы, возможно, продолжали бы бороться с ним до сих пор. Крайне маловероятно, чтобы британские и американские армии когда-либо смогли бы самостоятельно одержать победу над вермахтом» [18].

Если должна была восторжествовать рациональность, то победить должна была Германия, но решающее слово оказалось за историей и провиденциальностью, орудием которых стала Россия в полном согласии с другой библейской истиной: «Ибо какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит?» (Марк, 8-36). Поэтому необходимо с учетом всей совокупности известных нам фактов задаться вопросом: могла ли иная Россия, чем та, с которой столкнулась Германия во Второй мировой войне, одержать верх над нацистской военной машиной и сделать это убедительно и бескомпромиссно и тем самым закрыть военное измерение германского вопроса?

Достоевский в «Дневнике писателя» в канун 1861 года писал о том, что «русская идея, может быть, будет синтезом всех тех идей, которые с таким упорством, с таким мужеством развивает Европа» [19].

В Пушкинской речи незадолго до смерти он вполне определенно высказывается о «европейской тоске» русской души и призвании России «разрешить европейские противоречия уже окончательно». В заключение он также говорит о той тайне, которую унес с собой Пушкин. С позиций сегодняшнего дня можно предположить, что этой тайной мог быть отказ России от прогерманского варианта обустройства в мире, что позволило ей — независимо от режима и идеологии — играть модерирующую роль в деле обеспечения торжества идеалов Просвещения в условиях, когда все европейское развитие после Французской революции на деле было направлено на их отрицание. Важным свидетельством тому были Гаагские мирные конференции 1899 и 1907 гг., созванные по инициативе России. Но к нам тогда не прислушались.

Современная геополитическая конструкция Евро-Атлантики: тандем, треугольник и т. д.

Ольга Малинова:
Увековечивание памяти о «забытой войне» и дилеммы российской политики идентичности

История XIX и XX веков показала, что Запад состоит из двух центров силы, обладающих собственной политической философией. Один из них — англо-американский, или англосаксонский, другой — германский. В первом случае приоритет отдается индивидуальной свободе как естественному праву, во втором — «рациональному государству как механизму реализации категорических императивов», обоснованному классической немецкой философией. Эти различия вполне заявили о себе в трагедиях ХХ века. Россия в своих различных инкарнациях — Российской империи и Советского Союза — неизменно выступала на стороне первых, и в этом не может не быть заключен глубокий исторический смысл.

Более того, Россия, по сути, выступала в фактическом тандеме с Америкой в определении судеб Европы. В 1917 г. именно американцы заменили Россию в нарушенном нашей революцией европейском балансе сил. Другое дело, что американцы не смогли навязать Лондону и Парижу «мир без победителей», то есть создание подлинной общерегиональной системы коллективной безопасности на континенте, которая предотвратила бы Вторую мировую войну. 14 пунктов В.Вильсона так и не были реализованы в своей главной части. Но примечательно уже то, что в январе 1918 г. в Конгрессе США приветствовали идеи советского Декрета о мире. Как и предсказывал А. де Токвиль почти 200 лет назад, Америка и Россия, «двигаясь с различных отправных пунктов», прочно взяли в свои руки судьбы Европы и мира в ХХ веке [20], что особенно проявилось в годы холодной войны.

Никто не мог предположить (за исключением разве что англичан), что германский вопрос вновь заявит о себе с окончанием холодной войны и повторным объединением Германии. На этот раз получилось так, что европейский интеграционный проект разрушается агрессивной экономической мощью Германии, не подвергшейся деиндустриализации в рамках глобализации. Более того, при Г. Шрёдере в рамках программы реформ «Повестка дня — 2010» немцы затянули пояса, и в итоге страна оказалась с мизерной нормой потребления (54% ВВП, у США и Великобритании — 69 и 65% соответственно) и запредельным профицитом текущего счета платежного баланса (8,6% ВВП в 2016 г.) [21]. Вновь над Европой нависла неопределенность, добавляющая нестабильность в общий системный кризис западного общества. В свое время «Хандельсблат» назвала Маастрихтский договор «Версальским мирным договором без войны» [22].

Британский экономист Дэвид Марш, специализирующийся на проблематике единой валюты, отмечает, что экономические интересы Германии уже выходят далеко за рамки еврозоны, а единая валюта вместо того, чтобы сделать Германию слабой, только укрепила ее, обеспечив ей конкурентные преимущества посредством «слабого» евро (по оценкам, в случае выхода Германии из еврозоны ее национальная валюта ревальвируется на 100% с разрушительными последствиями для германской экономики). В итоге ФРГ обречена на мучительный для всех мезальянс в форме еврозоны. Причина — «Германия не прошла через школу истории, которая позволила бы ей сделать трудный выбор в ответ на этот вызов; самые смелые надежды таких кризисных управляющих, как Ангела Меркель, сводятся к элементарному выживанию» [23].

Роджер Коэн писал на страницах «Интернэшнл Нью-Йорк таймс» (14 июля 2015 г.): «Германский вопрос вернулся. Совместимо ли германское доминирование с дальнейшей европейской интеграцией или оно окажется разрушительной силой?.. Германские методы хороши для немцев. Но если Берлин теперь хочет, чтобы все европейцы следовали этим методам, Европа, которая предоставила послевоенной Германии путь к спасению, развалится». Как отмечает Саймон Купер уже на страницах журнального приложения «Файнэншл таймс» (за 4/5 июля 2015 г.), задумав евро, Ф. Миттеран и Г. Коль, ничего не понимая в экономике, руководствовались соображениями политики и истории.

В то же время выборы в сентябре 2017 г. показали, что укрепилась и вошла в Бундестаг антисистемная «Альтернатива для Германии» (ее влияние в восточных землях — не «привет от ГДР» и не результат повторного объединения?). Идя на участие в коалиции с А. Меркель, СДПГ, по сути, отдает «Альтернативе» роль официальной оппозиции и рискует будущим самой партии, которая в сложившихся условиях нужна Германии как никогда прежде. В свое время социалисты во главе с Эбертом, Шейдеманом и Носке (последнему принадлежит знаменитая фраза «Кто-то должен быть кровавой собакой») подавили революцию в Германии вполне в духе «рационального государства». Теперь руководство партии предпринимает попытки помешать молодежи, которая ринулась записываться в партию (как это было в случае с поддержкой молодежью лидера британских лейбористов Дж. Корбина и демократа Б. Сандерса в США), чтобы заветировать это решение партийного истеблишмента.

В этих условиях НАТО, вернувшаяся после иллюзий глобальной роли к изначальной функции территориальной обороны, не менее странным образом сохраняет свой смысл для США в плане сдерживания Германии (по известной формуле, согласно которой альянс должен «обеспечить американское присутствие в Европе, не пускать туда Россию и сдерживать Германию»). Можно предположить, что формулой современного европейского равновесия должен быть треугольник Вашингтон — Берлин — Москва — так бы и случилось, если бы Россию пригласили в НАТО, то есть произошла бы взаимная эмансипация «тройки» с прорывом в равноправное сотрудничество и взаимное сдерживание, раз взаимного доверия пока мало.

Как свидетельствует бывший пресс-секретарь Президента СССР А. Грачев, до распада Советского Союза Париж и Берлин были серьезно настроены на радикальную трансформацию европейской архитектуры безопасности. Немцы говорили о планах создания без американцев Совета европейской безопасности с участием СССР [24]. Но все эти планы рухнули, надо полагать, из-за распада СССР, хотя, кажется, логика подсказывает, что такой проект был тем более необходим. Вина, как это ни прискорбно, лежит и на Г. Коле, который увлекся интеграцией Восточной Германии, хотя мог настоять на приглашении в НАТО России как условии продолжения германского членства в альянсе.

Но ничто не окончательно в истории. В свете Стратегии национальной безопасности Президента Д. Трампа [25] НАТО превращается для США в бизнес-проект, ориентированный на содействие реиндустриализации Америки через развитие ВПК. 100 лет назад Россия, будучи третьей силой в Европе, создала окно возможности для вовлечения Америки в дела Европы, чем американцы, к сожалению, не смогли вполне воспользоваться. Россия также ушла с зернового рынка, а рубль ушел с валютного. Америка обогатилась талантами многих представителей русской эмиграции первой волны, уже не говоря о том, что еврейская эмиграция из Российской империи началась до Революции.

Вряд ли приходится удивляться наметившейся ныне конвергенции между двумя странами на уровне миропонимания. Тезис администрации Д. Трампа о «мире сильных суверенных и независимых государств» к тому же звучит как приговор объединенной Европе, по крайней мере еврозоне, поскольку единая валюта воспринимается в Америке как средство манипулирования курсом немецкой марки («немецкая марка в овечьей шкуре»). Очевиден антигерманский заряд брекзита.

Александр Крамаренко:
Будущее отношений России и Запада: русская точка зрения (по В. Вульф и О. Шпенглеру)?

Вопреки изначальным ожиданиям администрация Д. Трампа укрепляет свои позиции в стране, получив поддержку «родной» Республиканской партии. Яркое свидетельство тому — содержание и тон первого послания Президента Д. Трампа «О положении страны». Первые обвинения, предъявленные спецпрокурором Р.Мюллером (16 февраля 2018 г.), указывают на то, что теперь его расследование направлено на антироссийскую профилактику протестного электората, включая недопущение укрепления позиций сторонников Б. Сандерса в Демпартии.

В целом же протестный электорат на Западе воспринимает Россию как оплот традиционного консерватизма (в отличие от идеологии П. Дурново) в борьбе с либеральным и глобализационным перебором элит. Как пишет британский политолог Д. Гудхарт в книге «Дорога куда-то», общество раскололось на космополитичное меньшинство и укорененное в собственных странах большинство, которое требует демократической подотчетности от власти, привыкшей кивать на императивы глобализации или делегированные Брюсселю полномочия [26]. Отсюда лозунг «независимости» у англичан и его специфический вариант у Д. Трампа.

По опросу, проведенному в декабре 2017 г. в странах ЕС Фондом Бертельсмана, Президента В.В. Путина поддерживают 32% опрошенных, в то время как Д. Трампа только 23% (надо полагать, сказывается двойной антиамериканизм в Европе — электората и элит, причем последние не могут простить Президенту США «предательства» общезападного дела) [27]. В США пророссийские симпатии значительной части электората Д. Трампа объясняются еще и особенностью американского сознания, которое всегда на стороне слабака-одиночки (underdog), одерживающего верх над превосходящим по силе и влиянию противником. Собственно, таков был путь России с середины 1980-х и в 1990-х гг. Стоит ли говорить об опасности для Германии оказаться на этот раз в охранительной роли державы статус-кво и в авангарде западных элит в их противостоянии этой стихийной суверенизации?

Геополитический ландшафт Евро-Атлантики дорисовывают страны Центральной и Восточной Европы, как оказалось, сохранившие в «советском плену» способность к историческому бодрствованию и готовые противостоять любому диктату. В 2006 г., находясь не у дел и делая выводы из провального президентства Дж. Буша-мл., бывшая госсекретарь в администрации Б. Клинтона М. Олбрайт опубликовала книгу «Могущественные и Всемогущий», в которой поставила следующий вопрос: Западу тоже необходимо «обратиться к таким трансцендентным вопросам», как «история, идентичность и вера» [28]. Трудно уйти от предположения о том, что президентство Д. Трампа, отражающее чаяния «оставшейся за бортом» белой Америки, является ответом в том числе и на этот вопрос. И в этом, наверное, еще один элемент нового конвергенционного момента между Америкой и Россией, причем независимо от того и вопреки тому, что наблюдается на геополитической поверхности наших отношений.

М. Олбрайт также апеллирует к речи Дж.Ф. Кеннеди (в июле 1957 г., когда он еще был сенатором), где он обозначил в качестве главного для внешней политики Америки «тест на империализм» [29]. Что было логично «по следам» сорванной в октябре 1956 года, в том числе усилиями Вашингтона, Суэцкой авантюры Лондона и Парижа. Уместно добавить, что, как и Россия после Крымской войны, США после Версаля самоустранились от европейских дел и ушли в изоляционизм, тем самым взяв на себя ответственность за последующее развитие событий на европейском континенте.

Поскольку речь идет об англосаксах, уместна следующая фраза из романа Джона ле Карре «Лудильщик, портной, солдат, шпион»: «Без русского [имеется в виду представитель советского посольства в Лондоне, который был связным завербованного агента в МИ6] представление стало чертовски провинциальным» [30]. Автор, который как-то заметил, что разведка является «духовным домом» британской политэлиты, интуитивно высвечивает набравшую, причем не только за период холодной войны, инерцию самоидентификации англосаксонского истеблишмента от обратного — в тесной связке с русским противником. Было бы наивным что-то выстраивать в Европе без американцев. Поэтому на обозримую перспективу мы обречены на негативно-позитивные отношения, или, другими словами, конфронтацию и сотрудничество одновременно. Хотелось бы надеяться, что модерирующую роль со стороны Запада возьмет на себя Германия — это поможет избежать ремилитаризации европейской политики и, возможно, закрыть германский вопрос раз и навсегда. А к услугам германской промышленности будет огромный потенциал развития России, то есть «назад в будущее» — возвращаемся к 1913 году?

Источник: Международная жизнь.

1. Historically Inevitable? Turning Points of the Russian Revolution / Edited by Tony Brenton. London: Profile Books, 2016.

2. Lieven D. Towards the Flame. Empire, War and the End of Tsarist Russia. Allen Lane: Penguin Random House, UK, 2015.

3. Brzezinski Zb. Strategic Vision. America and the Crisis of Global Power. New York: Basic Books, 2012. P. 28.

4. The Maisky Diaries. Red Ambassador to the Court of St.James’s 1932-1943 / Edited by Gabriel Gorodetsky. Yale University Press, 2015. P. 124-125.

5. Тютчев Ф.И. Россия и Запад. М.: Культурная революция, Республика, 2007. С. 56, 87-88.

6. Figes O. Crimea. London: Penguin Books, 2011.

7. Чаадаев П.Я. Философические письма; Апология сумасшедшего. М.: Терра, 2009. С. 87 -107.

8. См.: Шпенглер О. Закат западного мира. М.: Альфа-книга, 2010.

9. Fukuyama F. Nietzsche: A Philosophy in Context // The New York Times. May 7, 2010.

10. Пушкин А.С. Письма в 3-х т. М.: Захаров, 2006. Т. III, С. 373.

11. Р. Уильямс, архиепископ Кентерберийский. Достоевский: язык, вера, повествование. М.: РОССПЭН, 2011. С. 280.

12. Адамович Г. Одиночество и свобода. М.: Республика, 1996. С. 324-325.

13. Гроссман Л. Литературные портреты. М.: РИПОЛ классик, 2010. С. 226-227.

14. Королев С.А. Псевдоморфоза как тип развития: случай России //Философия и культура. 2009. №6. С. 72-85.

15. См.: http://www.ruthenia.ru/sovlit/j/407.html

16. Kotkin S. When Stalin faced Hitler // www.foreignaffairs.com/articles/russia-fsu/2017-09-19/when-stalin-faced-hitle

17. The Maisky Diaries... 217-218.

18. Max Hastings for The Daily Mail // The Daily Mail. May 7, 2015.

19. Достоевский Ф.М. Политическое завещание. Сборник статей за 1861-1881. М.: Алгоритм, Эксмо, 2006. С. 12-13.

20. Alexis de Tocqueville. Democracy in America. Wordsworth Classics of World Literature. 1998. P. 170-171.

12. Европа XXI века. Новые вызовы и риски / Под ред. Ал.А.Громыко и В.П.Федорова. М. и СПб.: Нестор-История, 2017. С. 20.

22. Кафруни А. Двойной кризис Европы: трагедия и логика могущества Германии // Валдайские записки. 2015. №10. С. 7.

23. Marsh D. Europe’s Deadlock. New Haven and London: Yale University Press, 2016. P. 73-75, 123-124.

24. См.: Грачев А. Ностальгия по утопии // Мир перемен. 2017. №3.

25. Крамаренко А. Стратегия национальной безопасности Д.Трампа: «независимая Америка» и «мирное сосуществование»? http://russiancouncil.ru/analytics-and-comments/analytics/strategiya-natsionalnoy-bezopasnosti-d-trampa-nezavisimaya-amerika-i-mirnoe-sosushchestvovanie-/

26. См.: Goodhart D. The Road to Somewhere. The Populist Revolt and the Future of Politics. London: Hurst, 2017.

27. http://russiancouncil.ru/analytics-and-comments/columns/dayfigure/32-protiv-23-v-evrope-putin-populyarnee-trampa/

28. Albright M. The Mighty and the Almighty. Reflections on America, God, and World Affairs. New York: Harper Perennial, 2007. P. 281.

29. Ibid. P. 217.

30. John le Carré. Tinker, Tailor, Soldier, Spy. Sceptre, UK, 2011. P. 400.