Инерция пацифизма

Выступая в последние месяцы на многочисленных круглых столах и телевизионных ток-шоу, эксперты стали говорить о том, что пора что-то менять в общественных науках. Что именно — формулируется далеко не всегда, но инстинктивно ощущается. Это «что-то» унаследовано от позднего СССР и связано с отношением к проблемам войны и мира, а теперь оно приобретает особую актуальность в связи с 79-й годовщиной Великой Победы. В брежневском Советском Союзе возникла особая культура массового и элитарного пацифизма, которая до сих пор не получила должного осмысления, хотя актуальность ее анализа очевидна: позднесоветский пацифизм, будучи важным ресурсом советской дипломатии, стал расходиться с новыми реалиями.

Сегодня перед российским обществом стоит более серьезный вызов, чем реформа вооруженных сил, экономики и образования. «Пацифистская инерция» брежневских и горбачевских времен пока мешает нам в полной мере воспринять переход к следующему туру борьбы великих держав. Возможно, в биполярном мире 1970-х гг. такое наивно-пацифистское мироощущение было закономерным — опосредованные конфликты шли где-то далеко на периферии, не затрагивая при этом чувства народа. Но в мире, где снова стали возможными военные конфликты средней и высокой интенсивности (включая обстрел российских населенных пунктов), такой пацифизм становится опасной иллюзией. Борьба великих держав продолжается, и 1945 или 1991 гг. были не точками, а многоточием.

Выступая в последние месяцы на многочисленных круглых столах и телевизионных ток-шоу, эксперты стали говорить о том, что пора что-то менять в общественных науках. Что именно — формулируется далеко не всегда, но инстинктивно ощущается. Это «что-то» унаследовано от позднего СССР и связано с отношением к проблемам войны и мира, а теперь оно приобретает особую актуальность в связи с 79-й годовщиной Великой Победы. В брежневском Советском Союзе возникла особая культура массового и элитарного пацифизма, которая до сих пор не получила должного осмысления, хотя актуальность ее анализа очевидна: позднесоветский пацифизм, будучи важным ресурсом советской дипломатии, стал расходиться с новыми реалиями.

Откуда пришёл пацифизм

Алексей Фененко:
Мир после СВО

В научной литературе понятие пацифизма используется в двух значениях: 1) идеология, постулирующая самоценность мира и неприемлемость войны; 2) глубинный пацифизм, как общее настроение общества. На протяжении большей части истории проблемы пацифизма не существовало: война считалась таким же естественным явлением, как восход Солнца. К войне преобладало стоическое отношение: таков, мол, закон Бога или истории, и не нам, смертным, менять его по своему хотению.

Сегодня у нас принято осуждать так называемых «диванных стратегов» — людей, не воюющих, а обсуждающих военные действия. Между тем в XIX в. считалось нормой, что в светских салонах и прессе рассуждают о ходе военных действий, а люди, далёкие от войны, спорят, ссорятся, плетут интриги, обсуждая вопросы боевых действий. Читатели «Войны и мира» Л.Н. Толстого или «Севастопольской страды» С.Н. Сергеева-Ценского помнят, с какой легкостью люди того времени говорили о войне, словно о погоде или придворных интригах. Преобладала мораль: люди воевали, воюют и будут воевать веками, мечтать об ином мире так же глупо, как пытаться предотвратить наступление ночи.

Как идеология пацифизм появился в эпоху Просвещения, т.е. в XVIII в.: просветители утверждали, что общество, построенное на разумных основания, откажется от войны как определённого института. Отсюда вытекала и знаменитая концепция «вечного мира», предложенная позднее немецким философом Иммануилом Кантом. Однако Просветительский пацифизм был дискредитирован Французской революцией и последовавшими за ней Наполеоновскими войнами: получалось, что разум и Просвещение принесли с собой не мир, а ещё более страшную войну. В Россию идеологический пацифизм пришёл ещё позже — через учение Л.Н. Толстого, осуждавшего войну как таковую. Правда, оно так и осталось узким движением «толстовцев», маргинализировавшимся с началом Первой мировой войны.

Другой, массовый пацифизм как нежелание общества воевать набрал популярность в Европе после Первой мировой войны. Именно тогда по региону стало распространяться ощущение, что «это последняя война», позиция «никогда больше» и вопрос «а сам ты пойдёшь в окопы?». Эрнест Хемингуэй, Эрих-Мария Ремарк, Анри Барбюс оставили нам описание этой атмосферы, противоположной по духу той, которая царила во Франции конца XIX в., когда призывы к войне-реваншу были частью обычной жизни общества. По итогам Второй мировой войны победители попытались насадить такое мировоззрение в Германии, Италии и Японии. Успешно или нет — пока сказать трудно: эти общества то ли приняли, то ли сделали вид, что приняли пацифистскую философию. В сами США пацифизм пришёл только в 1960-х гг. и продержался не больше 15–20 лет — до начала рейгановской эпохи; тогда американское общество вновь стало воспринимать ограниченную войну не просто как норму, а как интересное телевизионное шоу.

В России не было пацифистского ответа на Первую мировую войну. Напротив, в межвоенный период в СССР преобладала идеология, что новая война неизбежна и каждый должен быть готов к труду и обороне. На это накладывалась романтическая мечта о «Мировой Революции» — последней «великой войне» пролетариев и буржуинов. Шла подготовка к большой войне, к которой готовили абсолютно всех — и рабочих, и красноармейцев, и комсомольцев, и пионеров. Неслучайно, что межвоенный период стал «золотым веком» советской военной мысли [1]: временем появления трудов И.И. Вацетиса, В.К. Триандафиллова, А.А. Свечина, М.Н. Тухачевского, В.М. Примакова, А.Н. Лапчинского. Все они рассматривали войну как естественное явление, не сковывая свои рассуждения пацифистскими или гуманистическими рамками. Военные теоретики раннего СССР также выносили за скобки факт наличия химического оружия, чьи отдельные виды по поражающим действиям вполне сопоставимы с ядерным. Примечательно, что позднесоветские авторы в предисловиях к своим работам призывали делать скидку на время и понять, что тогда не было «борьбы за мир». Слишком разительным был контраст с лейтмотивом позднесоветской военной мысли «генералы умеют, но не любят воевать».

Пацифизм в официальной советской риторике стал появляться примерно в середине 1930-х гг. Показательно, кстати, что летом 1933 г. на страницах французской газеты «Le Matin» была опубликована статья «Причины советского пацифизма». Тогда СССР вступил в Лигу Наций (прежде мы ее клеймили как оплот империализма) и стал выдвигать всевозможные проекты коллективной безопасности. Ближе к 1941 г. заговорили о том, что надо оттянуть войну, не поддаваться на провокации и т.д.

После Второй мировой войны ситуация изменилась. Социологи выделяют три основных причины зарождения пацифизма у советского народа. Первая — шок от потерь Великой Отечественной войны. Отчасти, видимо, это так, хотя странно, почему не было такой же реакции на Первую мировую и Гражданскую войны. Вторая — изменение социального состава элиты. После Второй мировой войны страна стала заниматься, что называется, «выходом из села». Шел процесс раскрестьянивания страны, большинство руководящих постов в партии занимали люди с крестьянскими корнями. Однако крестьянину в силу его психологии милитаризм неприятен и чужд. Третья: Советский Союз попытался сделать идею борьбы за мир своей внешнеполитической опорой. Уже с 1948 г. СССР пытался взять лидерство во Всемирном конгрессе сторонников мира, старался привлечь на свою сторону пацифистское движение через молодежные фестивали, многочисленные организации маршей мира.

К перечисленным трем можно добавить и четвёртую причину. В годы Второй мировой войны изменилась системная роль СССР. Он перестал быть левой оппозицией Версальскому порядку, став одним из создателей нового порядка — Ялтинского. Последнее, кстати, потребовало от СССР и роспуска Коминтерна, и смены гимна на новый «Союз нерушимый республик свободных…», отличавшийся по духу от «Интернационала». Призывать к войне за «слом буржуазного порядка» стало бессмысленным, ведь Ялтинский порядок гарантировал СССР одно из приоритетных мест в международных отношениях и создавал беспрецедентное ощущение внешней безопасности.

Иван Тимофеев:
Безграничен ли человеческий разум?

Переломный момент для советской идеологии наступил 12 марта 1951 г., когда Верховный Совет СССР принял закон «О защите мира». В нем указывалось, что «пропаганда войны, в какой бы форме она ни велась, подрывает дело мира, создает угрозу новой войны и является ввиду этого тягчайшим преступлением против человечества». Более того, закон постановлял «лиц, виновных в пропаганде войны, предавать суду и судить как тяжких уголовных преступников». Этот закон порывал с традициями раннего СССР: теперь пропаганда «Мировой Революции» и «революционной войны» была объявлена недопустимой и становилась практически невозможной. Более того, под пропаганду войны теоретически можно было притянуть любую работу по истории и международным отношениям. Выходом становилась культура эвфемизма — обязательное наличие предисловия с авторскими оценками, выражением миролюбивой позиции, необходимости борьбы за мир, клеймлением «агрессивной политики империалистов / реваншистов».

Отсюда вытекали особенности идеологии позднего СССР: обязательное обозначение моральной позиции исследователя по отношению к любой международно-политической проблеме. Такое «морализаторство» вело к резкому ограничению интеллектуального поиска: об этом не стоит не только писать, но и размышлять, коль скоро это «безответственно» и «аморально». Ещё более опасным стало нарастание своеобразного интеллектуального инфантилизма: вера авторов в то, что их позиция о приемлемости или неприемлемости какого-то явления на что-то реально влияет. Все это вело к подмене изучения реальных процессов их моральной оценкой и наносило удар по объективному знанию.

Брежневский консенсус

Брежневский СССР хорошо вписался в эту идеологическую парадигму. Теоретической основой советской внешней политики в этот период стала принятая «Третьей программой КПСС» в 1961 г. концепция трёх революционных сил современности: социалистические страны под руководством СССР, пролетариат западных стран и национально-освободительные движения в колониях и «третьем мире». Поддержка второго допускалась исключительно мирными средствами, третьего — ограниченным вмешательством. Зато на уровне практической политики брежневское руководство стремилось проводить политику разрядки с Западом на основе идеи «общих ценностей». Возник своего рода «брежневский консенсус» — представления как элиты, так и общества о том, что мы живем в мирное время и действуем в логике мирного времени, а новой большой войны «не может быть потому, что не может быть никогда».

В рамках этой парадигмы в СССР сложился «пацифистский дискурс» как смесь марксизма и левого пацифизма. Поначалу он подавался на официальном уровне как концепция «мирного сосуществования капитализма и социализма», но затем его стали усваивать широкие слои советской интеллигенции. На уровне официальной дипломатии этот дискурс представлял собой выдвижение инициатив о разоружении и укреплении международной безопасности. На уровне массового сознания он состоял из простых, но понятных лозунгов: «Лишь бы не было войны», «Миру — мир!», «Никогда больше!».

Фундаментом советского пацифизма стали идеи 1960-х гг. о невозможности победы в ядерной войне. Именно в это время появляются расчёты о катастрофических последствиях применения ядерного оружия. В 1970-х гг. в СССР выходит масса осторожных публикаций о том, что в ядерный век не действует формула немецкого военного мыслителя Карла фон Клаузевица, согласно которой война есть продолжение политики другими средствами. Советские авторы все чаще подчеркивали, что ядерное оружие кладёт конец политике, ставя под угрозу само существование человечества. Отсюда следовали два вывода. Первый: мировую войну вряд ли кто-то осмелится начать, если она завершится всеобщим разрушением и гибелью. Второй: у СССР и Запада есть общие цели — не допустить гибели человечества, точнее, Ялтинского порядка. «Новое мышление» М.С. Горбачева было просто логическим завершением этой тенденции.

Институт США и Канады АН СССР периодически публиковал американские наработки в военной сфере, в том числе в области ядерного сдерживания. Но было необходимо сопровождать их обязательными предисловиями в духе, что это «буржуазная идеология, а мы за мир и против войны». К буржуазным идеологиям в брежневском Советском Союзе относили, кстати, и столь популярные сегодня в нашей стране теории ядерного сдерживания, и стратегическую стабильность — их критиковали за стремление американских империалистов подменить ими борьбу за мир. Развитие советской военной науки было вынесено на страницы полузакрытого журнала «Военная мысль». На уровне официальной идеологии рассуждения о новой большой войне не приветствовались — строптивым напоминали, что пропаганда войны в СССР запрещена законом 1951 г.

Отношение к так называемому Западу в хрущевском и брежневском СССР тоже было непростым. С одной стороны, Запад во главе с Соединенными Штатами был безусловным противником в холодной войне; с другой, Ялтинский порядок в годы Второй мировой войны СССР создавал с ключевыми западными державами — США и Великобританией. Именно в союзе с ними были выработаны устав ООН и основные принципы послевоенного международного права. Тот факт, что СССР заседал с США, Великобританией, Францией и Китаем в одном Совбезе ООН (и вместе с ними был его постоянным членом), было наследием антигитлеровской коалиции. Это само по себе делало конфронтацию с Западом относительной: страны заседали в общем Совбезе ООН и следовали базовым правилам игры в «ялтинском мире».

Симпатия к Западу существовала в советском обществе со времён Второй мировой войны. Советские люди помнили союз с США и Великобританией; многие полагали, что холодная война — временное явление, которое разрушило естественный характер антигитлеровской коалиции, причём вина за него лежала не только на США, но и на сталинском СССР. Другие полагали что возвращение Москвы и Вашингтона к сотрудничеству для решения глобальных проблем человечества — это возрождение антигитлеровской коалиции, духа союзничества образца 1943–1944 гг.; для третьих СССР и США и вовсе были едва ли не естественными союзниками против континентальной Европы, которую в годы Второй мировой войны объединил Третий Рейх, и маоистского Китая. Идеи позитивных отношений с США имели в позднем СССР намного более глубокие корни, чем это рисуется в многочисленные телевизионных передачах о холодной войне. Именно от Л.И. Брежнева и А.А. Громыко горбачевская дипломатия унаследовала идеи «конвергенции» и «общеевропейского дома» — сближения и даже слияния советского коммунизма с западноевропейской социал-демократией.

В позднем Советском Союзе пацифизм декларативно осуждался. Молодёжные субкультуры вроде хиппи осуждались за отказ от воинской службы. Чаще всего их привлекали по статьям «хулиганство», «тунеядство», «уклонение от призыва на срочную службу в вооружённые силы». Однако в контексте Закона 1951 г. популяризация роли вооруженных сил как инструмента ведения войны не приветствовалась. Тезис об «ответственной» политике становился обязательным для любых работ по военной тематике, которые не должны были становиться излишне жесткими по содержанию. Показательно, что в СССР, в отличие от США, не было снято ни одного фильма о виртуальной Третьей мировой войне — никаких «Сто часов до Рейна» или «Первого удара», что контрастировало с кинопродукцией на тему будущей войны 1930-х гг.

Отсюда вытекали и победившие в брежневском СССР представления о незыблемости итогов Второй мировой войны. В 1970-х гг. представления о том, что в мир могут вернуться межгосударственные войны, агрессивный национализм, культ войны и колониализм, казались многим советским людям издевательством над здравым смыслом. Мысль о том, что Вторая мировая была не последней, а наш мир так же преходящ, как все до него, казалась запредельной. Поколение «наивных либералов» 1980-х гг. не пришло из пустоты, а выросло в том числе на этой внеисторичной идеологии.

Пацифизм и советская система

Вадим Козюлин:
Военная сила в международных отношениях: место для шага вперед

Советский пацифизм оказался явлением многогранным, затронувшим все сферы жизни советского общества. Каждое из проявлений пацифизма имело как позитивные, так и негативные для советской системы последствия. Позитив был хорошо виден в так называемые «золотые 1970-е», негатив стал заметен позднее, когда обозначенные тенденции получили своё развитие.

У позднесоветской элиты сформировалось беспрецедентное в истории России чувство внешней безопасности, без которого, кстати, были бы невозможны ни Перестройка, ни распад СССР. Для элиты становилось гораздо более важным, кто занимает какой пост, чем Дж. Шлессинджер или Дж. Картер с их программами перевооружения. А в таком случае можно спокойно проводить над страной любые эксперименты.

Ощущение внешней безопасности вело к формированию целого слоя профессиональных «борцов за мир» — их карьера была тесно связана с разрядкой, разоружением, диалогом с западными странами и регулярными поездками на Запад. В последнее время в России много говорят о предательстве позднесоветской элиты. Подозреваю, что массового предательства не было — шел более сложный процесс. Пацифизм породил слой «профессиональных разоруженцев», для которых главным стали сами по себе переговоры о сокращении вооружений (об этом, кстати, писал Сергей Михалков в своём знаменитом стихотворении 1961 г. «Будь готов»: «И, однако, мы готовы, // Ради Мира и Труда // С этой техникою новой // Распрощаться навсегда»). А отсюда оставался уже один шаг до идеи отказаться от чего-то в одностороннем порядке, сделать жест доброй воли. На Западе это понимали и делали ставку на взаимодействие с этим слоем советской номенклатуры и интеллигенции.

Пацифистский дискурс помогал СССР привлекать на свою сторону международное пацифистское движение и завоевывать симпатии многих стран. Но Запад переиграл его на поле «борьбы за мир». В 1955 г. после антивоенного «Манифеста Рассела — Эйнштейна» возникло Пагуошское движение учёных, выступавших за мир, разоружение и международную безопасность. Таким образом, перед советской полуоппозиционной интеллигенцией открылось уникальное окно возможностей. Ее представители примкнули к движению и заговорили о том, что наука встала против войны, а ученые всех стран — братья, которые должны сдерживать амбиции своих государств. При этом они забывали о том, что подобные настроения были распространены в XIX в., но не предотвратили мировые войны следующего века. Через Пагоушское движение в Советском Союзе начала формироваться мощная прослойка интеллигенции, которая через борьбу за мир становилась полулегально оппозиционной советской системе.

В этом социальном слое на волне разрядки нашли плодородную почву идеи «глобальной общности человечества». Через борьбу за мир в советском обществе укреплялась идея о том, что сверхдержавы должны решать глобальные проблемы человечества сообща. Сама концепция «Отечество — Земля» была позаимствована советским обществоведением у Римского клуба и его недосказанных, но математически выстроенных прогнозах. Эти футурологические сценарии предотвращения глобальной катастрофы, подаваемые как решение общих задач человечества, затем перешли к дипломатии М.С. Горбачёва.

На уровне массового сознания внедрялась идея «лишь бы не было войны». У народа, пережившего тяжелейшие потери Второй мировой войны, эти слова стали девизом жизни как минимум двух поколений. При этом мало кто задумывался над тем, что у этой фразы может быть неприятное продолжение: «Если война — самое ужасное, то для ее предотвращения можно и капитулировать, особенно если капитуляция будет оформлена в почетной форме». Отсюда постепенно вырастала идея необходимости «сброса» с себя сначала региональных конфликтов, затем — «третьего мира», затем — соцлагеря. Она вырастала в самой советской номенклатуре, а не привносилась искусственно из США.

Все это имело свою подпорку в виде утверждавшейся в СССР особой культуры отношения к войне. Со времён «хрущевской оттепели» утверждался особый критический взгляд на Великую Отечественную войну. Так называемая «лейтенантская проза», «солдатская проза» становились скрытой критикой советской системы. Они популяризировали взгляд на войну со стороны простого солдата — вчерашнего крестьянина, вынужденно идущего воевать. Именно он, «Ванька взводный», выиграл войну вопреки действиям сталинского руководства и генералов. Официальная идеология как будто одергивала этих полудиссидентов через официальные фильмы Ю. Бондарева и Ю. Озерова, показывая и мудрое советское руководство, и «правду солдата». Но только как будто. Официальное празднование Дня Победы всегда проходило как «праздник со слезами на глазах», сопровождалось скорбью от потерь и закреплением идеи, что та война была последней.

Отсюда оставался один шаг до нигилистического отношения к проблематике войны, закрепленный в массовой культуре художественными произведениями В.П. Некрасова, В.С. Гроссмана, В.П. Астафьева. Ю.М. Нагибина. Эти авторы создали образ войны как бессмысленного действия, которая настолько трагична, что даже неловко рассуждать о какой-то политике или стратегии. «Война испытывает на прочность все человеческие качества. Здесь невозможны полутона — жизнь и смерть сходятся в непримиримой схватке. И всякий раз ты примеряешь на себя ее исход» — пишет об их творчестве Михаил Швыдкой. С точки зрения художественного творчества это было объяснимо. Но популяризация такого взгляда на войну в массовой культуре и идеологии мешала научному изучению феномену войны по формуле Клаузевица как «продолжения политики другими средствами». Исследователям, пытавшихся рассматривать его с формалистически-нейтральных позиций, сразу напоминали, что не хорошо, мол, «играть в геополитику» на фоне трагедии простого солдата. (Диапазон здесь был разный — от вежливого «Война — это не игрушка, мы не американцы!», до наивного «А ты сам побудь в окопе, потом пиши!» — но суть оставалась одинаковой). Проанализировать Вторую мировую войну как одну из войн, то есть в контексте предыдущих и последующих военных конфликтов, стало не просто: автор должен был в буквальном смысле слова пройти по тонкому льду, чтобы его не обвинили то в милитаризме, то в «пренебрежении к жизни солдата». Выходом стало привнесение в научные работы обязательных эмоциональных штампов о «недопустимости», «невозможности», «ужасности» и т.д. Произошло смешение научного и художественного дискурсов, ведущее к морализации проблемы, что препятствовало ее объективному изучению. Иногда в неформальной обстановка мне доводилось услышать интересное объяснение этого явления: «Русский человек вообще не верит в войну» (Вариант: «Война неприятна русскому человеку»). Однако читая русскую классическую литературу, мы с удивлением заметим, что приближение Отечественной войны 1812 г. или Русско-турецкой войны 1877 г. не вызывало ни у кого признаков неверия. Напротив, общество вполне верило в готовность противника пойти на них. Никто наивно не говорил: «Но как не хотелось в это верить», ибо категория «хотения» выносилась в то время за скобки при взгляде на реальных мир с позиций позитивизма. Такое отношение к войне было результатом именно позднесоветской мысли с ее обязательным отношением к войне как к катастрофе и осуждением, отторжением анализа войны как простого политического явления.

Алексей Фененко:
Почему мы полюбили Америку?

Уже в 1970-х гг. ИМЭМО АН СССР и другие центры советской социологии осторожно били тревогу. В советском социуме укоренилась идея о том, что армия — это выгодный социальный лифт, выгодная карьера, доступ к материальным благам (особенно служба за границей), но не реальная война; а офицер не должен воевать. Именно поэтому война в Афганистане и первые потери в ней стали таким шоком для советского общества. Оно вдруг осознало, что армия идёт воевать, и никакое ядерное оружие и страх «ядерной зимы» от этого не спасёт.

Распространённым типом советского интеллигента становился человек, искренне недоумевавший, как же люди продолжают воевать, если наука уже доказала, что это плохо. Эти идеи стали основой мировоззрения в период ранней Перестройки: какая разница, сколько у кого вооружений, если наша общая задача — спасти Землю? Исподволь здесь утверждалась мысль, что ради этого СССР может многим и поступиться. «Да неужели могут воевать в наше время?» «Да как же это — воевать, когда есть ядерное оружие?», «Да они сумасшедшие» или «Да это все наша пропаганда придумывает».

Эту диалектику показал российский политолог Борис Межуев. Советская интеллигенция в своей массе была лишена интереса к внешнеполитическим проблемам: у нее преобладал фокус на социальном и критический пафос по отношению к своему государству. В результате идея «мира любой ценой» стала перерастать в культ «общечеловеческих целей», а за ними — и готовности уступать ради их достижения. Позднесоветская интеллигенция приветствовала «брежневский консенсус», хотя ее растущие симпатии к США постепенно перерастали его содержание и смыслы.

Пацифизм и современность

С распадом СССР Россия оказалась в положении перманентно воюющей страны. Однако представления о том, что Вторая мировая война обязана быть последней большой войной в истории человечества, мешали увидеть наступающие перемены.

В последние годы в России развернулась дискуссия о том, где именно российская внешняя политика ошиблась в отношениях с Западом. Полагаю, что как таковой ошибки российских экспертов не было. Среди отечественных политологов много профессионалов высокого класса, знатоков как отдельных западных стран, так и Запада как единой системы США — НАТО — ЕС. Ошибки были заложены в 1960-х гг. и носили системный характер, во многом они были связаны с остаточной инерцией позднесоветского пацифизма.

Первая ошибка — непонимание, что у отечественных и западных экспертов разный взгляд на природу международных отношений. Преобладавшая в СССР марксистская идеология делала упор на проблемах классовой борьбы и классовой солидарности: пролетариат разных стран чувствует общность своих интересов, а буржуазия — своих. Отсюда, кстати, проистекала наивная вера сначала в то, что пролетариат западных стран будет готов поддержать СССР, а затем — что с переходом России к капитализму ее примут в «западное сообщество». Но англо-американские школы всегда рассматривали международные отношения как борьбу национальных государств. Вопрос состоял в ее форме и методах в зависимости от эпохи.

Вторая ошибка — перенесение советского нормативного восприятия мира на мировоззрение западных (прежде всего — англосаксонских) элит. Мышление экспертного сообщества в СССР было перенасыщено морально-ценностными категориями: «прогрессивно — реакционно», «справедливо — несправедливо», «право — агрессия» и т.д. Но для англосаксонских элит, воспитанных в категориях политического реализма, это советское морализаторство было странным. Оправданно то, что приносит пользу нам, а что ее не приносит, то должно быть ликвидировано или перепрограммировано нам на пользу. Для них либеральная риторика была или способом получить доступ к ресурсам, или оформлением собственной власти.

Третья ошибка — оценка роли Второй мировой войны. Советское общество убедило себя в том, что больше такая война не должна повториться, что было вызвано шоком от огромных потерь. На Западе, однако, никакого трагизма в отношении Второй мировой войны не было: американцы, англичане, французы считали ее «просто войной» — не первой и не последней в истории. Там холодно полагали, что законы борьбы за гегемонию и баланс сил продолжают действовать и после Второй мировой войны.

Российская мысль долго не принимала американские и британские наработки в области ядерной эскалации — возможности неядерной войны между ядерными державами. Поветрием американской военной мысли 1970-х гг. стало размышление на тему войн между великими державами без применения ядерного оружия — подобно тому, как во Второй мировой войне не применялось химическое оружие. Позднее на смену ему пришли разработки на тему замены ядерного оружия высокоточными системами. На протяжении долгого времени эти наработки отрицали многие отечественные эксперты по логике «этого не может быть потому, что не может быть никогда». Однако Фолклендская (1982) и Китайско-вьетнамская (1979) войны доказали, что межгосударственные вооруженные конфликты без применения ядерного оружия вполне возможны. Учитывая опыт конфликтов России с Грузией и Украиной, мы уже не можем игнорировать подобные подходы как фантастические.

Иллюзии пацифизма и наступления нового мира во многом помешали российскому обществу заметить, что Запад перестроил повестку прав человека в повод для начала войн. Уже в 1993 г. там появились термины «новый интервенционизм», «гуманитарные интервенции», «операции по принуждению к миру». Устав ООН разрешает объявлять войну только в порядке самообороны. Американцы придумали через гуманитарные интервенции и «принуждение к миру» механизм, как начинать войну без процедуры ее формального объявления. Наши правозащитники остались в 1970-х гг. с их идеей верховенства прав человека в международных институтах. А тематика прав человека, как показали конфликты на Балканах 1990-х годов, уже становились инструментом начала войны.

Четвертая ошибка — вера в то, что Ялтинский порядок — это последний порядок в истории человечества. Советская элита всерьез поверила, что мир ООН и послевоенного права — это мир едва ли не навсегда и надо играть строго по правилам. Отсюда и родился пресловутый термин «ответственная политика», если понимать под таковой недопущение распада ялтинского порядка. На Западе (прежде всего в США и Британии) этот мировой порядок воспринимали как временную комбинацию, вроде Священного союза в Венском порядке. Пока советское (а за ним и российское) руководство думало над тем, как его укрепить, на Западе размышляли над тем, как его пересмотреть в свою пользу.

Алексей Фененко:
Как возвращаются войны

Где-то в этом поле следует искать истоки ещё одной тенденции отечественной мысли: глубинное неверие в готовность какого-либо народа (американцев, англичан, украинцев, немцев, финнов, японцев и др. — нужное подчеркнуть) воевать. За ним стоит тоскливо-трагическое отношение позднесоветского общества к итогам Великой Отечественной войны: «С войной покончили мы счёты // Пришел конец и ей самой…». Даже мысли о том, что когда-то все может измениться, советскому обществу образца 1985 г. казались невозможными. Здесь сходились в единое целое экспертное «В мировоззрении людей после Второй мировой произошли глубокие перемены» и народное «Ну что они все лезут?». Выходить из этих рамок российское общество начало только после опыта военного конфликта в Чечне и операции НАТО в Югославии.

Здесь уместно вспомнить наблюдения политолога В. Цымбурского: для позднесоветского общества категории «война» и «мировая война» стали соотноситься исключительно с опытом Второй мировой войны. «Открывающее этот этап министерство А.А. Гречко примечательно реставрационистскими тенденциями, возвратом к рассуждениям о присущих социализму качествах, служащих постоянным источником силы для Советской Армии», — указывал он в совместной работе с А.А. Кокошиным и В.М. Сергеевым. Это восприятие Великой Отечественной войны как «войны всех войн» было поддержано массовой культурой брежневского и горбачевского периодов. Однако в американо-британской традиции Вторая мировая играет такую же роль, как и остальные войны. Вполне возможно, что будущая мировая война будет больше напоминать тлеющие на периферии войны раннего Нового Времени, не затрагивая напрямую территории великих держав. Понять многовариативность войн с возможной экстраполяцией этой многовариативности в будущее — задача, стоящая перед российской политологией.

***

Сегодня перед российским обществом стоит более серьезный вызов, чем реформа вооруженных сил, экономики и образования. «Пацифистская инерция» брежневских и горбачевских времен пока мешает нам в полной мере воспринять переход к следующему туру борьбы великих держав. Возможно, в биполярном мире 1970-х гг. такое наивно-пацифистское мироощущение было закономерным — опосредованные конфликты шли где-то далеко на периферии, не затрагивая при этом чувства народа. Но в мире, где снова стали возможными военные конфликты средней и высокой интенсивности (включая обстрел российских населенных пунктов), такой пацифизм становится опасной иллюзией. Борьба великих держав продолжается, и 1945 или 1991 гг. были не точками, а многоточием.

1. См: Кокошин А. А. Армия и политика. Советская военно-политическая и военно-стратегическая мысль. М.: Международные отношения, 1995;