Карнавализация политической жизни на Западе: смех сквозь слезы, или время «призывать клоунов»

Резкий рост антисистемных настроений электората, спровоцированный в 2008 году крупным сбоем в глобальной финансово-экономической архитектуре, где доминируют США. ГФК лишь вскрыл то, что скрывали статистика и печатный станок, — стагнацию среднего дохода семей (в США — с конца 70-х гг.), рост неравенства и разрушение среднего класса, служившего опорой западной демократии. Экономисты констатировали, что прежние резервы экономического роста были исчерпаны в послевоенный период и возобновился обычный для англосаксонского капитализма порядок, всегда работающий в пользу инвестиционных классов. Проявлением действия этого закона стала и глобализация, двигателем которой были интересы инвесторов. Картину дорисовывала финансиализация экономики, или, словами Дж.Стиглица, «финансовая алхимия». Эти настроения были заклеймены как «популизм» — вроде как широко распространенные, но, в Новоязе Оруэлла, неправильные, поскольку есть одна система и один порядок. Крах соцсистемы и распад СССР должны были доказывать их безальтернативность — позиция, на которой намертво стоят западные элиты до сих пор.

В условиях, когда элиты контролировали, в том числе через традиционные СМИ, общественные дебаты и не проявляли готовности сменить свой единый, усредненный политический курс, появились движения и политические деятели, выражавшие протестный настрой. Вовремя подоспели соцсети, создавшие неподконтрольное элитам информационно-медийное пространство. Усредненность западной политики, ставшей безальтернативной в том числе по вине левых партий (левые проявили себя лишь на уровне философской мысли — постмодерн, что, конечно, немало, но требует уйму времени для перевода в русло политического действия), фактически уничтожила конкурентную среду в политической жизни, то есть то напряжение, которое генерирует любое движение, и заставила вспомнить аристократическую критику демократии как царства серости и посредственности. Как и в финансовом секторе, в ход шли эвфемизмы и санкционирующая их политкорректность. Кризис элит, интеллектуальный и нравственный, вызвал к жизни тех, кто не только делом, но и словом и жестом противопоставлял себя истеблишменту, переставшему говорить с электоратом на одном языке. Поэтому не будет преувеличением сказать, что битва была проиграна элитами на ключевом поле — на уровне языка (тут тоже оказались правы постмодернисты, правда, не ведая того). Вот почему таким деятелям, как Н.Фарадж и Д.Трамп, было так легко, когда, разумеется, пришло их время, войти в политику — надо было просто начать говорить на понятном всем языке и называть вещи своими именами. Контраст был оглушительным. В кои веки люди услышали нормальное человеческое слово из уст политика! Трамп в дополнение ко всему установил через свой твиттер прямую, в обход традиционных СМИ, связь с электоратом. Достаточно было послушать Фараджа (на закрытых, для заинтересованного бизнеса, встречах, проводившихся консалтинговыми фирмами), причем задолго до решения Д.Камерона о проведении референдума по Брекзиту, чтобы понять всю опасность для истеблишмента этого деятеля, биржевого маклера и сына биржевого маклера, где и когда он получит общенациональную трибуну. Кстати, успех работы нашего посольства в Лондоне в Твиттере также был обеспечен на уровне языка — четкого, внятного и понятного широкой британской аудитории, иногда на грани дипломатичности, что дополнительно акцентировалось эффектом неожиданности — никто не ждал живого слова от бюрократического учреждения.

Без Джонсона и Брекзита не было бы и Трампа. В марте уже этого года Би-Би-Си поместила материал на тему «Получился бы из Трампа хороший комик?». Именно англичане раздвинули пределы возможного в критической для западных элит ситуации. Более того, англосаксы сами взялись закрывать свой износившийся глобальный проект, заодно продемонстрировав гибкость сложившихся у них систем, когда на вызов протестного электората смогли ответить ведущие политические партии: евроскептическое крыло консерваторов в Великобритании (оно приняло эстафету у партии Фараджа), а в США Трамп попросту «переписал на себя» Республиканскую партию. «Популисты» вошли в правящие коалиции в Италии и Австрии, а «Альтернатива для Германии» фактически стала официальной оппозицией в Бундестаге. Это явление распространилось на Восточную Европу и, как свидетельствует лидирующий на президентских выборах «шоумен» Владимир Зеленский, докатилось до Украины. Феномен Зеленского, поскольку дело происходит у наших границ (вся украинская эпопея Запада имела целью произвести впечатление на российское общество), ставит вопрос об указанном тренде применительно к России. В конце концов, мы не изымаем себя из общей европейской жизни — мы прошли через Революцию 1917 года и приняли участие в двух мировых войнах, развязанных в Европе, уже не говоря о холодной войне, которая была не чем иным, как совместным европейским предприятием — директорией по управлению миром. Нельзя, к примеру, исключать, что к власти на Украине придет популистско-националистический режим, который, если не коррумпируется на раннем этапе, попробует зачистить страну от прежней элиты, чтобы в том числе доказать свою «европейскость» по отношению к России (Саакашвили уже помахивает своим билетом в Киев на 1 апреля).

…Ядро карнавального мироощущения — пафос смен и перемен, смерти и обновления.

«Проблемы поэтики Достоевского», 1963 г., Михаил Бахтин

Всякий высокий юмор начинается с того, что перестаешь принимать всерьез собственную персону.

«Степной волк», Герман Гессе

В самой своей основе искусство есть политика, поскольку оно есть деятельность, приостанавливающая деятельность и переводящая в созерцание наши привычные смыслы и жесты и, таким образом, открывающая их для нового использования.

«Грядущее сообщество», Джорджо Агамбен

Кто бы мог подумать, что экскурс Бахтина, исследовавшего в том числе истоки жанровых особенностей полифонического романа Достоевского, в карнавальную традицию европейской культуры и литературы (тут вершина «Дон Кихот») может прийтись как нельзя кстати при анализе текущего этапа внутреннего развития западных стран, причем по обе стороны Атлантики. Достоевский своим полифонизмом преодолевал монологизм Нового времени, который на деле подменял единство бытия единством сознания, поскольку с точки зрения истины не может быть по-настоящему индивидуальных сознаний. В философии постмодернизма речь идет о преодолении тотальностей, которые в форме прежде всего идеологий детерминируют и объективируют человека.

Для того чтобы другим мыслителям понять бывшее очевидным для Достоевского, понадобился весь трагический опыт XX века. С этим пришло и осознание того, что фундаментальная редукция личности (по Шпенглеру, «фаустовской») человека западной культуры состоялась в результате Реформации, которая, пройдя через мрачное, черно-белое видение падшего мира, подготовила капитализм и стала мироощущенческим истоком потребительского социокультурного уклада с его претензией на универсальность. Тупик такого развития сначала в Советском Союзе, а теперь и на Западе лежит в основе того, что принято называть кризисом демократии и легитимности, ускоренному наступлению которого способствовал неолиберализм в экономике.

Карнавальный смех был ответом на псевдогероику Средневековья, Инквизицию, сумрак манихейства первых протестантов. Он на краткое время карнавального действа уничтожал все закостенелое, сам существующий порядок с его жесткой социальной иерархией и предопределенностью. Вспомним, что главным предметом у Умберто Эко в его «Имени розы» был трактат Аристотеля о смехе (в 1962 г. он опубликовал свое, как выяснилось впоследствии, не менее подрывное для любого порядка «Открытое произведение»). Потом стало не до карнавалов — пришли революции и войны, начиная с Нидерландской и Английской революций и Тридцатилетней войны, а с ними колониализм и имперское строительство.

Эта цивилизационная волна докатилась в прошлом веке до России, что, полагаю, дает ей право на встречное участие в делах Запада. Итак, что же указывает на то, что на Западе 400 лет спустя наступило карнавальное время?

Кира Годованюк:
Дискуссия длиной в сорок лет

Карнавал эпохи постмодерна

Во-первых, резкий рост антисистемных настроений электората, спровоцированный в 2008 году крупным сбоем в глобальной финансово-экономической архитектуре, где доминируют США. ГФК лишь вскрыл то, что скрывали статистика и печатный станок, — стагнацию среднего дохода семей (в США — с конца 70-х гг.), рост неравенства и разрушение среднего класса, служившего опорой западной демократии. Экономисты констатировали, что прежние резервы экономического роста были исчерпаны в послевоенный период и возобновился обычный для англосаксонского капитализма порядок, всегда работающий в пользу инвестиционных классов. Проявлением действия этого закона стала и глобализация, двигателем которой были интересы инвесторов. Картину дорисовывала финансиализация экономики, или, словами Дж.Стиглица, «финансовая алхимия». Эти настроения были заклеймены как «популизм» — вроде как широко распространенные, но, в Новоязе Оруэлла, неправильные, поскольку есть одна система и один порядок. Крах соцсистемы и распад СССР должны были доказывать их безальтернативность — позиция, на которой намертво стоят западные элиты до сих пор.

Во-вторых, в условиях, когда элиты контролировали, в том числе через традиционные СМИ, общественные дебаты и не проявляли готовности сменить свой единый, усредненный политический курс, появились движения и политические деятели, выражавшие протестный настрой. Вовремя подоспели соцсети, создавшие неподконтрольное элитам информационно-медийное пространство. Усредненность западной политики, ставшей безальтернативной в том числе по вине левых партий (левые проявили себя лишь на уровне философской мысли — постмодерн, что, конечно, немало, но требует уйму времени для перевода в русло политического действия), фактически уничтожила конкурентную среду в политической жизни, то есть то напряжение, которое генерирует любое движение, и заставила вспомнить аристократическую критику демократии как царства серости и посредственности. Как и в финансовом секторе, в ход шли эвфемизмы и санкционирующая их политкорректность. Кризис элит, интеллектуальный и нравственный, вызвал к жизни тех, кто не только делом, но и словом и жестом противопоставлял себя истеблишменту, переставшему говорить с электоратом на одном языке. Поэтому не будет преувеличением сказать, что битва была проиграна элитами на ключевом поле — на уровне языка (тут тоже оказались правы постмодернисты, правда, не ведая того).

Вот почему таким деятелям, как Н. Фарадж и Д. Трамп, было так легко, когда, разумеется, пришло их время, войти в политику — надо было просто начать говорить на понятном всем языке и называть вещи своими именами. Контраст был оглушительным. В кои веки люди услышали нормальное человеческое слово из уст политика! Трамп в дополнение ко всему установил через свой твиттер прямую, в обход традиционных СМИ, связь с электоратом. Достаточно было послушать Фараджа (на закрытых, для заинтересованного бизнеса, встречах, проводившихся консалтинговыми фирмами), причем задолго до решения Д. Камерона о проведении референдума по Брекзиту, чтобы понять всю опасность для истеблишмента этого деятеля, биржевого маклера и сына биржевого маклера, где и когда он получит общенациональную трибуну. Кстати, успех работы нашего посольства в Лондоне в Твиттере также был обеспечен на уровне языка — четкого, внятного и понятного широкой британской аудитории, иногда на грани дипломатичности, что дополнительно акцентировалось эффектом неожиданности — никто не ждал живого слова от бюрократического учреждения.

Любопытно, что на карнавализацию политического процесса обратили внимание журналисты традиционных СМИ, в том числе британских. В реакции на появление в Италии в конце 2009 г. «Движения пяти звезд» с профессиональным комиком Беппе Грилло во главе они — свысока по отношению к итальянцам (а жанр и традиция карнавала в Средние века возродилась именно на Аппенинах) — вынесли такой вердикт: «Призывают клоунов». Собственно, к таковым западный истеблишмент относил и С. Берлускони. Тут, можно согласиться, инстинкт их не обманул, но чтобы в этом убедиться, пришлось дожидаться президентских выборов 2016 года в Америке. Как всегда и, возможно, даже не сознавая того, в тренде оказались сами англичане (помимо успеха Партии независимости и самого Фараджа на выборах 2015 года в Европарламент), когда в Парламент вошел Борис Джонсон, который затем возглавил официальную предреферендумную кампанию за выход из Евросоюза и стал министром иностранных дел в кабинете Т. Мэй. Конечно, он не профессиональный комик, но сложившееся реноме резко выделяет его на общем фоне деятелей традиционных политических партий, которые, как показал опыт Франции, могут быть «унесены ветром» в мгновение ока. Когда рушится выстраивавшаяся десятилетиями и веками политическая конструкция, в общественной жизни появляется новая система координат, где важна личность — яркая, неординарная, с верными инстинктами, созвучными настроениям всей страны. Такими деятелями были Черчилль и де Голль, когда закончилась катастрофой политика умиротворения Гитлера (ее апофеозом была Странная война). Отчасти это знакомо и нам по недавнему историческому опыту.

Алексей Бударгин:
Этажи британской политики: перспективы Партии независимости Соединенного Королевства

Без Джонсона и Брекзита не было бы и Трампа. В марте уже этого года Би-Би-Си поместила материал на тему «Получился бы из Трампа хороший комик?». Именно англичане раздвинули пределы возможного в критической для западных элит ситуации. Более того, англосаксы сами взялись закрывать свой износившийся глобальный проект, заодно продемонстрировав гибкость сложившихся у них систем, когда на вызов протестного электората смогли ответить ведущие политические партии: евроскептическое крыло консерваторов в Великобритании (оно приняло эстафету у партии Фараджа), а в США Трамп попросту «переписал на себя» Республиканскую партию. «Популисты» вошли в правящие коалиции в Италии и Австрии, а «Альтернатива для Германии» фактически стала официальной оппозицией в Бундестаге. Это явление распространилось на Восточную Европу и, как свидетельствует лидирующий на президентских выборах «шоумен» Владимир Зеленский, докатилось до Украины.

Феномен Зеленского, поскольку дело происходит у наших границ (вся украинская эпопея Запада имела целью произвести впечатление на российское общество), ставит вопрос об указанном тренде применительно к России. В конце концов, мы не изымаем себя из общей европейской жизни — мы прошли через Революцию 1917 года и приняли участие в двух мировых войнах, развязанных в Европе, уже не говоря о холодной войне, которая была не чем иным, как совместным европейским предприятием — директорией по управлению миром. Нельзя, к примеру, исключать, что к власти на Украине придет популистско-националистический режим, который, если не коррумпируется на раннем этапе, попробует зачистить страну от прежней элиты, чтобы в том числе доказать свою «европейскость» по отношению к России (Саакашвили уже помахивает своим билетом в Киев на 1 апреля).

Опыт России

Нам, как и остальным европейцам, отнюдь не чуждо карнавальное мироощущение. Политическим пространством у нас издавна была литература, причем остросатирическая, а затем и театр. В Перестройку и 90-е за отсутствием политиков (откуда им было взяться, если до этого не было самого политического процесса?) в поле зрения неизбежно попадали так или иначе известные стране лица — деятели искусства, журналисты, телеведущие, спортсмены и др. Если погружаться в историю, то первым celebrity в России был Толстой — отнюдь не политик. В советское время и сейчас присутствует культура анекдотов, по интенсивности которой и злости сюжетов, распространяемых уже через Интернет, можно судить о настроениях в обществе. Особый срез этой культуры представлен профессиональными комиками, такими как А. Райкин, М. Жванецкий, Г. Хазанов и другие. «Шоувумен» приняла участие в наших последних президентских выборах.

Константин Воронов:
Лабиринты европейского популизма: клише и сущность

С написанием этого материала совпало объявление Сергея Шнурова о роспуске своей «группировки». Закономерно встает вопрос, чем он будет заниматься, имея Инстаграм-аккаунт с 4,6 млн подписчиков (конечно, на порядок меньше, чем у Трампа) и стоимостью размещения на нем рекламы в 4,5 млн рублей, что говорит о материальной независимости. Кстати, недавно он дал весьма интересное интервью журналу «Россия в глобальной политике». Если кто-то захочет услышать в политике крепкое слово, а эта традиция у нас присутствует давно (Хрущев — яркий пример), то, наверное, лучше иметь дело с оригиналом, чем с эпигонами (читая Гессе и Гамсуна, ловишь себя на том, что они не идут ни в какое сравнение с оригиналами — Ницше и Достоевским).

По меркам сложившейся на Западе политической культуры президент В. Путин, начиная с его Мюнхенской речи в феврале 2007 г., котируется на уровне как минимум таких «возмутителей спокойствия», как Берлускони и Трамп — хотя бы по резкости/прямоте высказываний и неожиданности принимаемых решений, что делает российского лидера величиной, не просчитываемой западными столицами. Но сам разговор «прямым текстом» (blunt talk) в восприятии имеет оттенок простонародно-карнавального. Поэтому мы более чем причастны к тренду карнавализации западной политической жизни, по-разному содействуя дискредитации всей сложившейся в ней системы координат, но прежде всего посредством утверждения реальности своего национального существования. Надо полагать, отсюда симпатии значительной части общественного мнения западных стран к современной России. Сама тема «фейковых новостей»/«постправды», запущенная в оборот западными элитами в привязке к России, также говорит об этом. Но еще больше она говорит о неспособности властей предержащих на Западе понять то, что, например, поняли постмодернисты: каждый имеет право на свою правду и даже на свои факты, если «объективные» его не устраивают. Собственно, проблема как раз в том, что многих на Западе не устраивает та реальность и те факты, которые им уготовили элиты — они их просто не принимают и отрицают, как только могут.

Монологизм в литературе, как и идеология в политике, — это вещание истины. Теперь же истинно то, что находит широкий отклик у электората (у Трампа — Стена, миграционная политика в целом). Состояние гражданского конфликта в американском обществе мобилизует его электорат. Только естественно, что для кого-то точкой отсчета при этом служит Россия, добровольно распустившая свои дальнюю и ближнюю «империи», и ее текущая политика, твердое отстаивание суверенитета. Именно тема суверенитета, да еще в привязке к кризису демократии и эрозии принципа подотчетности власти объединяет нас с протестным электоратом Запада теперь, когда он добивается реального права голоса в делах своих стран.

На нашей стороне еще и то, что мы не подверглись протестантской редукции и можем широко смотреть на вещи, а этот взгляд всегда предполагал юмор и смех над собой, пусть иногда сквозь слезы. В целом наше карнавальное, соборное мироощущение — это все, как писала Вирджиния Вульф, о душе, а не о статусе, то есть о подлинной человеческой стихии — не о том, что призвано ее втискивать в смирительную рубашку прописных истин и догм. Западная политика утратила этот common touch, и сейчас элиты расплачиваются за это. Легче итальянцам: карнавалом пропитаны все фильмы Феллини (как и Бунюэля, поэтому им было трудно найти деньги на свои проекты). Значительно реже это встречается у англосаксов, и тем не менее это весь Стенли Кубрик, такие фильмы, как «Форрест Гамп» и «Заводной апельсин», если брать серьезное кино. Странным образом нас с англосаксами продолжает связывать литературная и театральная традиция, что может иметь значение в карнавальную эпоху. Назову Театральные ночи в Москве и очередную постановку британцем Д. Доннелланом в Театре им. Пушкина пьесы Фрэнсиса Бомонта «Рыцарь пламенеющего пестика» (1607 г.) — весьма своевременной в своём жанре пародии на рыцарский роман.

Александр Крамаренко:
Еще раз о Трампе, Брексите и прочей «мерзопакости»

«За все теперь настало время мести» (Гумилев)?

События последних лет, особенно Брекзит и Трамп, также показывают, что выхолащивание представительной демократии открывает путь к ее прямому варианту и настоятельно требует прямого разговора лидера с электоратом. Элиты пытаются противостоять этой ереси — отсюда муки Брекзита, стремление Брюсселя доказать, что это — путь в никуда (по Туску, «в ад»), что выйти можно, потеряв право голоса, но оставшись на коротком поводке у ЕС.

Еще одна причина происходящего — свой ресурс исчерпали политтехнологии, которые на протяжении 30 лет поддерживали на плаву безальтернативную, лишенную реального плюрализма политическую реальность. Это было бы невозможным без контроля элит над традиционными СМИ, конец которому положили соцсети. В Россию политтехнологии были привнесены в связи с президентскими выборами 1996 г. (американские участники этого проекта и специалисты по России, включая друга Клинтона и старшего зам. госсекретаря С. Тэлботта, всё уже давно описали, как всегда, не без высокомерия, ставя себе в заслугу «спасение российской демократии»). Они востребовали талантливых телевизионщиков. У нас появились свои политтехнологи, но это амплуа, похоже, изнашивается, что показал и кризис на Украине, где никакая политика не могла противостоять грубой силе, на которую сделал ставку Вашингтон, дабы гарантировать себе успех. Обращает на себя внимание и то, что этот метод политической работы процветает в «тучные времена», когда преобладает равнодушие к политике вообще, и не годится в кризисной, эмоционально заряженной ситуации.

Словом, между прямой демократией, прямым контактом с политиками и соцсетями есть непосредственная связь. Опыт Трампа дает тому убедительные доказательства. Причем такой контакт с электоратом надо поддерживать денно и нощно, в непрерывном режиме реагируя на все, что вызывает отклик у широкого общественного мнения. В этом современный метод поддержания политиками своего авторитета у электората — в отличие от прежней практики, когда после одномоментного факта своего избрания об электорате можно было забыть до следующих выборов. В этом также заявляет о себе императив постоянного проецирования политиком своей личности на все текущие события. Конечно, должна быть природная харизма. Отталкиваясь от опыта коллективной работы на Твиттере Посольства в Лондоне, могу сказать, что нам эту харизму обеспечивала принадлежность к России, ее культуре и связный с этим иной взгляд на вещи. Дополнительное напряжение, «разницу потенциалов» при этом обеспечивало обострение двусторонних отношений по официальной линии.

Иван Тимофеев:
Скотопригоньевск 2.0: США и Достоевский

Опыт Запада не может не иметь последствий для России, тем более что на протяжении последних десятилетий наблюдался процесс взаимовлияния и взаимозаимствования, и это в дополнение к более ранним — на протяжении всего XX века — конвергенционным моментам, главным из которых было создание социального государства в Европе и Северной Америке — так называемая «социализация экономики» в ответ на «вызов Советского Союза». Мы неизбежно что-то заимствовали из текущей практики Запада. Например, американизации подверглись наши СМИ, прежде всего работающие за рубежом, такие как RT. Противостоять им на Западе не смогли, оказавшись с ними лицом к лицу в едином интегрированном информационно-медийном пространстве, что вынудило власти искать следы «российского вмешательства» в свой политический процесс.

Элементы американизации были и в политике, включая заимствование практики первичных выборов, к которым у нас был допущен внепартийный электорат. Убедительные примеры заимствования у России, причем как на уровне политической практики, так и в области правительственной политики, дает Америка Трампа. Это и Прямая линия Президента В.Путина, которая у Трампа эволюционировала в твиты, и такие вещи, как приоритет суверенных независимых государств как ведущих акторов международных отношений, использование ВПК для реиндустриализации и даже претензия на статус глобальной энергетической державы (закреплены в Стратегии национальной безопасности США, декабрь 2017 г.).

Понятно, что вряд ли что-то существенное изменится в наших отношениях с США при Трампе, даже если он выиграет выборы 2020 г., что весьма вероятно. В мире не так уж тесно, особенно когда все сосредоточены на своих внутренних делах, проблемах своего развития. Достаточно будет того, что взаимное уважение двух лидеров гарантирует от столкновения с применением ядерного оружия. Куда важнее другое: своим примером, включая роспуск «империй» и восстановление глобального статуса страны, мы как бы вложились во внутриполитическое развитие США, в том числе в феномен Трампа. Отсюда следуют и элементы общности и незазорность заимствования у американцев. Таким образом, состояние российско-американских отношений и обострение между Россией и Западом в целом не меняют сути дела в части потенциальной общности проблем политической жизни, хотя, разумеется, и стоящих по-разному. На Западе политические механизмы исторически отыграли своё — у нас они только созревают: западники выходят из полуразрушенного здания, мы можем спуститься с лесов сооружаемого — и тогда все оказываемся на «площади» Достоевского в форме Интернета — в едином информационно-медийном пространстве, свободном от контроля элит. Всех может уравнять обнуление наработанной веками в Европе политической конструкции. И тогда Россия встретится с Европой не в НАТО и «недостроенной» ОБСЕ, что могло бы быть, но не случилось, а на средневековом карнавале. Можно сказать, что восстанавливается единство Европы, существовавшее до Реформации, а если брать Россию, то до Батыя.

Сейчас, когда у всех времена поменялись на «тощие» и как следствие растущей конвергенции/интегрированности виртуального политического пространства в Евроатлантике, причем несмотря и вопреки обострению межправительственных отношений между Россией и Западом, у нас появляется преимущество анализа опыта утверждения и функционирования нового, карнавального политического порядка в Евроатлантике. К тому же, факты и факторы политической жизни схожи (об этом убедительно писал Иван Крастев на страницах журнала «Россия в глобальной политике»). Так, утрачивают свое значение партии и партийная организация вообще, которые когда-то возродятся на новой основе. Если нам и придется что-то заимствовать, то мы будем брать то, во что так или иначе сами вложились. Другое наше преимущество — это запас времени в целых пять лет (в США и ведущих странах Западной Европы выборы пройдут через два-три года).

Роман Майка:
Твиттер Трампа: орудие калибром 140 символов

Ясно одно: выбирать будут «на площади», и никакие организации и административные ресурсы не помогут — скорее наоборот. Тот же Обама пытался задействовать административный ресурс на путях антироссийской политики в пользу Демпартии даже после президентских выборов 2016 г., но это ничего не дало, в то время как Трамп смог встать во главе Республиканской партии, изначально его отторгавшей. Пока налицо тенденция к тому, что можно было бы определить как благой (benign) бонапартизм. Но не потому что этого хотят сильные личности, а потому что таково желание электората, разочаровавшегося в элитах, которым на смену со временем придут новые.

Таким образом, карнавализация — защитная реакция общества на свой системный кризис. Он более системный и фундаментальный, чем кажется. Одно из последних слов философии постмодерна — метафизический маньеризм итальянца Дж. Агамбена, который пришел к рациональному эквиваленту евангельской заповеди о любви к своему ближнему. Он считает, что человека надо просто любить, не редуцируя его никаким требованиями и определениями. У него человек — «существо чистого потенциала», «человек субботы» (итальянское far niente), его единственное и подлинное призвание — творить. Еще Маркс показал, что ничто так не отчуждает, не редуцирует, как работа по найму. Политобозреватель «Нью-Йорк таймс» Том Фридман, выступая в Лондоне несколько лет назад, высказал мысль о том, что проблема занятости теперь будет решаться просто — каждому придется создавать себе рабочее место. Не совсем допромышленная Европа, но более органичный индивидуальный труд в «Городе мастеров»? Какие выводы из этого следуют для политики? Может быть, отход от массовой организации к «штучному» варианту и реальной диалогичности?

Карнавал как образ общего будущего?

Достоевский считал, что человечество оправдается «Дон Кихотом»: «Это пока последнее и величайшее слово человеческой мысли, это самая горькая ирония, которую только мог выразить человек». Бердяев писал, что на Страшном суде народов русский народ оправдает Достоевским своё бытие в этом мире. Действительно, вся европейская философская мысль прямо или косвенно основана на Достоевском — весь экзистенциализм, теория коммуникативного действия, постмодернизм практически во всех своих составляющих. Карнавализация, если пользоваться категориями Достоевского, означает, что европейское общество оказалось «на пороге» (перемен) и перед ним стоят «последние (большие) вопросы». Наступил подлинный конец идеологии, вынашивавшейся Европой в своих различных проявлениях, включая капиталистическую догму, на протяжении веков.

Объемлющее всех карнавальное время/мироощущение создаёт условия для совместного созидания общего будущего в Евроатлантике. Никто не может предсказать, сколько продлится это время разрушения всяческих иерархий и вертикалей, но нельзя исключать, что в нём будем жить долго, пока не появится нечто другое — структурированное, возможно, на меритократической основе. Также нельзя исключать, что «карнавал» станет выстраданным историей способом реализации образа будущего Европы без разделительных линий. В этом процессе может найти своё решение проблема Украины, если она сможет утвердить свою принадлежность к Европе на основе своей подлинной идентичности, не имеющей ничего общего с национализмом образца межвоенного периода.

Андрей Кортунов:
Непредвиденная Европа

В России к 2024 г. завершится восстановление российской государственности, базовая реконструкция страны после потрясений 80–90-х годов прошлого века. Она предполагала чёрную/грубую работу по восстановлению законности и порядка, силовых структур, модернизации Вооруженных Сил в соответствии с требованиями времени (как у Высоцкого: «грубая наша работа Вам дарит возможность беспошлинно видеть восход»). Последнее позволяет России впервые в истории отрицать милитаризм других держав не стойкостью и геройством, а более эффективным, «умным» (smart) милитаризмом, в том числе в формате «технологического маньеризма» Бодрийяра. К тому времени страна сможет вплотную заняться трансформацией самого общества, развитие которого не могло не искажаться действием внешних факторов. Речь будет идти прежде всего об инвестициях в человека. Надо будет развивать политическую культуру и навыки цивильных аргументированных дебатов, чему способствовало бы создание, по крайней мере в гуманитарных вузах и университетах, студенческих союзов/обществ, функционирующих в Европе в качестве дискуссионных клубов. Всё это будет происходить в качественно новой среде в Евроатлантическом регионе, которую мы не сможем игнорировать и которая будет требовать осмысления с нашей стороны.

Нельзя исключать возобновления антагонизма «англосаксы против немцев», в котором Россия всегда выступала на стороне первых. Сейчас речь идёт о проблемах, вызванных торгово-экономической мощью повторно объединённой Германии — в этом корень неопределённости будущего еврозоны, где ФРГ является доминирующей державой. Со сменой поколений немцы могут больше расслабиться и стать в большей мере европейцами, чем пруссаками, научиться работать для того, чтобы жить, а не жить для того, чтобы работать. Но проблема разрушительной энергии экономической мощи Германии сохранится. На разных этапах истории она поглощалась деловым сотрудничеством с Россией, особенно в канун Первой мировой войны. Тогда Берлин в отсутствие у элит политической культуры умеренности (Г. Киссинджер) предпочёл решить проблему ускоренного экономического подъёма России (с темпами роста, аналогичными нынешним китайским) на путях войны, руководствуясь логикой «ловушки Фукидида». Сейчас эту дилемму можно решить иначе — в русле торгово-экономического симбиоза с Россией (отчасти опробован на опыте ГДР — не совсем уж чужие люди!) с использованием нашего огромного потенциала развития. В процессе немцы могут почувствовать себя немного русскими, а мы — немного немцами, что только пойдёт всем на пользу.

Каким же может быть типичный образ европейского лидера карнавальной эпохи, разумеется, с поправками на национальные особенности? Прежде всего, он не может быть «человеком ниоткуда», его нельзя создать искусственно. Такой вариант попыталась разыграть французская элита, когда все, в том числе электорат, растерялись и Макрон «взял новизною». Это должна быть личность, хорошо известная стране, с реноме человека харизматичного, не интроверта, самого себя сделавшего и никому ничем не обязанного, с твёрдыми убеждениями и сильным характером. Исторические прецеденты (де Голль, Черчилль, Берлускони) говорят о том, что лидеры не могут обладать только достоинствами — не помешают и недостатки, которые помогают электорату ассоциировать их с собой, хотя это не гарантирует от разочарований: Черчилля «пронесли» на выборах сразу после окончания войны, а де Голлю пришлось проглотить горькую пилюлю 68-го года. Лидер новой формации должен быть талантлив и даже артистичен, с крепким здоровьем. Он должен быть готов пропускать через себя всю национальную жизнь и её события, причем не только работая в сети, но и в непосредственном контакте с людьми, сопереживая им или радуясь вместе с ними. Должен обладать чувством юмора и уметь смеяться над собой, признаваться в ошибках и при необходимости каяться. Должен быть готов к полной открытости, включая личную жизнь, а также к противодействию бюрократического аппарата (пример дают элементы Опричнины у Трампа). «Площадь» востребует значительно большую доступность политических лидеров, даже с риском для личной безопасности. Он должен будет лично и оперативно на всё реагировать, пусть поначалу в предварительном порядке до прояснения сути проблемы или происшедшего. Он должен быть предан своему делу. Наконец,…он может не согласиться на такую каторгу.

Трудно предсказать, как разыграется карнавальное время в Евроатлантике, включая Россию. Академик А. Чубарьян недавно заявил, что он не против альтернативной истории. Почему бы не позаниматься и альтернативным будущим, тем более если оно уже начинает стучаться в дверь?