Ложная альтернатива

В принципиальном плане международное положение США разрушилось в 1989–1991 гг. в рамках, как уже очевидно, общей с Советским Союзом «геополитической катастрофы». Теперь оно разрушается де-факто — на уровне практической политики.

В какой международной системе мы живем после окончания холодной войны? Этот теоретический, казалось бы, вопрос обрел актуальность в последние годы на фоне быстрых и разнонаправленных процессов на мировой арене. В западной дискуссии чаще всего фигурируют такие понятия, как «либеральный» и «основанный на правилах» миропорядок. В качестве единственно возможной альтернативы ему выдвигается отсутствие порядка вообще, что отражает нежелание западных политологов и политиков признавать объективную тенденцию к многополярности. Нас, по сути, подводят к упрощенному выбору: статус-кво, под которым понимается согласие с доминированием Запада в мировой политике, экономике и финансах, либо хаос, от которого пострадают все. Так в каком же миропорядке мы живем и есть ли основания для апокалиптических ожиданий?

Действующий миропорядок

Игорь Иванов:
Как трава сквозь асфальт

Еще несколько лет назад, по крайней мере до начала украинского кризиса, преобладало мнение о том, что продолжает существовать послевоенное мировое устройство (Ялтинско-Потсдамская система) с центральной ролью ООН, ее Устава и всей совокупностью универсальных международно-правовых норм и инструментов, принятых в период холодной войны. Оно основано на правилах, которые уже почти 80 лет удерживают мир от большой войны. Никто этот порядок формально не отменял, да и западные страны из числа постоянных членов СБ ООН продолжают ценить свой статус.

Заметим, что ООН создавалась как раз в расчете на множественность центров силы, которые представлены державами-победительницами во Второй мировой войне с правом вето (впоследствии за ними был закреплен и ядерный статус). Отсюда особая ответственность «пятерки» постоянных членов Совета Безопасности: им надо договариваться между собой в интересах поддержания международного мира. Но и остальные государства-члены — отнюдь не статисты: они выражают свое мнение, принимая резолюции на Генассамблее ООН. По сути, была создана глобальная система коллективной безопасности, наличие которой стало, может быть, главной предпосылкой того, что роспуск Советского Союза в 1991 г. не сопровождался глобальными катаклизмами.

Конечно, холодная война внесла коррективы в международную систему, но скорее на уровне ее функционирования. Поэтому правильно различать нормативно-правовой международный порядок, универсальность и устойчивость которого обеспечивала стратегическую стабильность, и менявшийся геополитический расклад сил. Последний носил блоковый характер, выстраивался вокруг биполярной идеологической и военно-политической конфронтации и нередко искажал первый. На функциональном уровне его можно определить, как фактор искажения временного пространства (time warp), по крайней мере в части понимания Вестфальских принципов, на основе которых формировалась сначала европейская, а затем и мировая система международных отношений. В частности, постепенной эрозии подвергалась норма, которая предусматривала необходимость вывода вопросов внутреннего порядка государств, включая религию, за рамки межгосударственных отношений. Это, разумеется, не могло не сказаться на эффективности институтов, прежде всего ООН, хотя ее базовые задачи, в частности связанные с процессом деколонизации, общим пониманием прав человека, приемлемым для всех мировых цивилизаций и культурных традиций, и кодификацией международного морского права, успешно решались, несмотря на идеологический антагонизм.

С окончанием холодной войны востребованность ООН выросла. Если с 1945 по 1989 гг. Совет Безопасности принял 646 резолюций, то за последние 29 лет — уже 1768 (по состоянию на 1 мая с.г.). В новых условиях ООН способна работать в соответствии с первоначальным замыслом ее основателей, адаптируясь, хотя порой и медленно, к новым вызовам и угрозам. Там, где организация не является прямым участником урегулирования, СБ легализует своими решениями уже сложившиеся многосторонние форматы и достигнутые в их рамках договоренности. Прежде всего это такие острые кризисы, как урегулирование на юго-востоке Украины (резолюция 2202 в поддержку Комплекса мер по выполнению Минских соглашений, согласованных в формате Нормандской четверки 12 февраля 2015 г.); ядерная программа Ирана (резолюция 2231 в поддержку Совместного всеобъемлющего плана действий, СВПД, согласованного 14 июля 2015 г. США, Россией, Китаем, Великобританией, ФРГ и Францией, с одной стороны, и Ираном — с другой) и сирийский кризис (резолюция 2254 в поддержку Венского заявления Международной группы поддержки Сирии в составе 20 стран региона и внешних игроков, включая ЛАГ, ООН и ЕС, от 14 ноября 2015 г.).

Андрей Кортунов:
Почему мир не становится многополярным

Показательно, что критический во многих отношениях 2015 г. оказался наиболее продуктивным в миротворческой деятельности ООН за последнее время. И хотя ряд договоренностей в силу сложности конфликтных ситуаций и недобросовестного поведения тех или иных игроков, в том числе не являющихся сторонами соглашений, остаются нереализованными, это не снижает ценности достигнутых компромиссов. Они продолжают служить основой или ориентиром для дальнейшей работы в рамках комплексной многосторонней дипломатии. Показательна негативная реакция в мире на заявление президента Дональда Трампа от 8 мая 2018 г. об одностороннем выходе Соединенных Штатов из СВПД, в поддержку сохранения которого складывается неформальная коалиция всех остальных участников.

И все же выбор в пользу здравого смысла Запад делает только тогда, когда у него включается инстинкт самосохранения.

Геополитика: двусмысленность и неконструктивная неопределенность

Размышляя о тенденциях развития современного мира, Алексей Арбатов заметил: «У США был уникальный исторический шанс возглавить процесс созидания нового, многостороннего, согласованного с другими центрами силы миропорядка. Но они этот шанс бездарно упустили». Почему после 1991 г. события в мире пошли по иррациональному сценарию формирования вертикально, а не горизонтально интегрированного миропорядка, хотя едва ли не самой популярной метафорой глобализации стал «плоский мир» Томаса Фридмана?

Причин много, но если выделить главное — в дилемме, сформулированной когда-то Збигневом Бжезинским и Генри Киссинджером, американцы предпочли лидерству доминирование. Еще 28 января 1992 г. президент Буш, выступая в Конгрессе, заявил, что Соединенные Штаты одержали победу в холодной войне. Соответственно, по окончании блокового противостояния в отличие от предшествующих европейских и затем глобальных конфликтов не последовало формального урегулирования, выработки совместного понимания правил игры в условиях геополитических сдвигов. В ельцинскую эпоху американцы вопрос о результатах холодной войны не педалировали. Да и в целом в «лихие девяностые» Запад в общении с Россией говорил одно, думал другое, а делал третье. В результате миропорядок, приходящий на смену холодной войне, складывался хаотически как набор конструктивных и не очень конструктивных двусмысленностей.

Возникли два нарратива, отражавшие диаметрально противоположные подходы к новому мироустройству. Соединенные Штаты, исходя из того, что сфера их доминирования автоматически становится глобальной в духе идеи «конца истории», перешли к экспорту неолиберальной модели демократии в нарушение государственного суверенитета. На практике это вылилось в серию операций по смене режимов, вооруженных и «гуманитарных» интервенций, дестабилизировавших обстановку в ряде регионов мира. Высокая себестоимость подобной политики для самой Америки, ставшей крупнейшим должником в мире, обусловила поражение Хиллари Клинтон на выборах 2016 года. Придя к власти, Трамп немедленно дистанцировался от наиболее одиозных компонентов этого подхода, включив, однако, другие — экономические — рычаги обеспечения американской исключительности и перейдя к монетизации «услуг безопасности».

Игорь Иванов:
Новые вызовы и новые горизонты

В условиях опасно возросшей геополитической турбулентности Россия при Владимире Путине всегда действовала строго в логике безусловного признания принципов суверенитета и равенства всех государств, центральной роли ООН в международных делах. Мюнхенская речь президента Путина 2007 г., в которой были изложены эти принципы российской внешней политики, стала ответной реакцией на разработанную в 2002–2004 гг. программу Джорджа Буша «Повестка дня для демократии», осуществлявшуюся параллельно с продвижением НАТО к границам России. До этого Вашингтон обсуждал идею «сообщества демократий», которое стало бы машиной для голосования образца времен холодной войны, а то и конкурентом ООН. Кульминацией противостояния двух подходов к мировой политике оказались сирийский и украинский кризисы. При более объективном и ответственном подходе Запада к выработанным еще на Вестфальском конгрессе 1648 г. универсальным, прошедшим проверку временем принципам международного общения многих катаклизмов последнего времени можно было бы избежать.

На фоне провальных результатов курса на демократическое миссионерство даже такой яркий представитель этого направления, как Бжезинский, признал необходимость «общего понимания нашей исторической эпохи» как «основы стабилизации современных международных отношений». Он заметил, что США не могут самостоятельно решить ни одну из крупных международных проблем, а «демократия для немногих без социальной справедливости для многих была возможна только в аристократическую эру. Сейчас же одна без другой самоубийственна».

Чуть дальше в той же логике идет известный британский исследователь Ричард Саква в своей книге «Россия против остальных. Кризис миропорядка после холодной войны» (2017 г.): «Атлантическая система является системой властной гегемонии, основанной на американском лидерстве. Россия могла бы присоединиться к этой системе только в качестве подчиненного, но не равного… Но она не может обменять свою историческую идентичность и статус великой державы на членство в Атлантическом сообществе». И верный вывод: в этих условиях, т.е. ввиду расширения НАТО, требовались содержательные связующие Россию и Запад институты, для начала — «укрепление ОБСЕ в сфере безопасности, возможно, одновременно с созданием Европейского совета безопасности».

Получается, что Россия изначально не могла претендовать на равенство в кругу евроатлантических держав. А жаль, поскольку цели российской политики могли бы быть достигнуты разными путями, в том числе таким «мягким», как заключение рамочного Договора о европейской безопасности, закрепляющего принцип ее неделимости, что и предлагала Москва в июне 2008 г., а западные партнеры начисто проигнорировали.

Широко известно мнение Джорджа Кеннана о том, что «расширение НАТО было бы наиболее роковой ошибкой американской внешней политики за всю эпоху после холодной войны». Впоследствии, когда решение стало свершившимся фактом, он сказал в интервью Томасу Фридману: «Я думаю, что это начало новой холодной войны». Сам Фридман писал о «нищете воображения, которая характеризовала американскую внешнюю политику в девяностые годы». С ним солидаризируется американский исследователь Майкл Мандельбаум, заметивший в книге «Провал миссии» (2016 г.): «Вместо того чтобы укрепить безопасность союзников Америки в Европе, расширение НАТО ослабило ее. Это имело эффект, прямо противоположный заявленному: проведена новая — уже после окончания холодной войны — разделительная линия между членами Альянса и теми, кто не вошел в его состав». Администрация Билла Клинтона, как считает Мандельбаум, могла бы ограничиться для начала предоставлением конкретных гарантий безопасности Польше, единственной из «Вышеградской четверки» имевшей границу с Россией, или найти способы включить Россию в состав НАТО, либо «изобрести новую панъевропейскую организацию безопасности вместо НАТО». Но тогдашний госсекретарь Мадлен Олбрайт заявила: «США несут ответственность, от которой они не могут уклониться, — построить мирный мир и положить конец ужасным несправедливостям и условиям, которые все еще гнетут цивилизацию». В таком проекте не нужны соратники. А будущее отношений России с Западом становится заложником общего курса Соединенных Штатов на выстраивание современного мира под себя.

Алексей Фененко:
Что нужно для многополярности?

Неудивительно, что Всемирный саммит (ООН) 2005 г. не дал значимых результатов: Запад сосредоточился на продвижении концепции «ответственности по защите» в русле идей гуманитарных интервенций. Хотя развитие системы ООН продолжалось: принята концепция миростроительства, придан импульс реформе Организации, включая возможное расширение ее Совета Безопасности.

Тем не менее дискуссии о выживаемости западного альянса в новой конкурентной геополитической среде продолжаются. Бжезинский в книге «Стратегическое видение» (2012 г.) предлагал решать вопрос путем вовлечения России и Турции, включая возможность заключения «в следующие два или более десятилетия по-настоящему обязывающего соглашения о сотрудничестве Запада даже с последующим — при оптимальных обстоятельствах — членством России в ЕС и НАТО». Такой проект он назвал «Большим и более жизнеспособным Западом» (а larger and more vital West)». (Заметим в скобках, что высказывание, по сути, является признанием паллиативного, необязательного характера как Парижской хартии для новой Европы 1990 г., так и Основополагающего акта 1997 г. и Декларации Россия–НАТО 2002 г.)

Нечто похожее Россия давно предлагала, говоря о настоятельной необходимости восстановления политического и иного единства европейской цивилизации в целях обеспечения ее конкурентоспособности в современном мире. Но подобные идеи отражают только эволюцию мышления позднего Бжезинского. Американские элиты в целом до такого взлета мысли пока не дозрели. В основу всей западной политики последних 25 лет были положены нереалистичные, идеологизированные оценки самого факта окончания холодной войны. Трудно не согласиться с Уинстоном Черчиллем, который сказал, что американцы всегда примут правильное решение, но прежде испробуют все остальное.

США: хождение по мукам?

Питер Бейнарт в книге «Синдром Икара» (2010 г.) приводит реакцию представителей старшего поколения консерваторов, таких как Джин Киркпатрик и Ирвинг Кристол, на окончание холодной войны: теперь для Америки наступил момент стать «нормальной страной в нормальное время», что в числе прочего предполагает «заняться собственными делами» и «прекратить жить не по средствам». Оба призвали к роспуску НАТО, сокращению оборонного бюджета и подготовке к жизни в многополярном мире.

Киссинджер еще в «Дипломатии» (1994 г.) отмечал: в новом миропорядке США должны занять место «первого среди равных» наряду с Европой, Китаем, Японией, Россией и, вероятно, Индией. Новый порядок «будет больше похож на европейскую систему XVIII и XIX вв., чем на жесткие схемы холодной войны». Он также предостерегал от утопий о возможности достижения «конечных целей» и рекомендовал исходить из того, что «не будет конца пути», а «реализация идеалов Америки должна достигаться терпеливым накоплением частичных успехов». В более поздней работе «Мировой порядок» (2014 г.) Киссинджер прямо констатирует, что «традиционный европейский подход к порядку рассматривал народы и государства как изначально склонные к соперничеству» (то есть Америке, наконец, пора «возвратиться в Европу» на уровне стратегического мышления и мироощущения). Вестфальские принципы отнюдь не исчерпали своего потенциала регулирования международных отношений. Предположение о том, что после окончания холодной войны «распространение демократии и свободных рынков автоматически создаст справедливый, мирный и инклюзивный мир», оказалось несостоятельным.

Игорь Иванов:
Россия, Китай и новый миропорядок

В ноябре 2011 г. в качестве частной инициативы два военных аналитика опубликовали «Видение национальной стратегии» (A National Strategic Narrative), в котором содержался призыв к демилитаризации американской внешней политики и стратегического мышления. В предисловии к этому документу Анна-Мари Слотер (до этого в течение двух лет возглавляла внешнеполитическое планирование в Госдепартаменте при Хиллари Клинтон) так определила ключевую задачу позиционирования Америки в качественно изменившихся условиях. Перейти «от контроля в закрытой системе к вызывающему доверие влиянию в открытой системе», «от сдерживания к устойчивости», «от сдерживания посредством устрашения и обороны — к гражданскому вовлечению и конкуренции». То есть США должны стать «наиболее сильным конкурентом», что, собственно, и составляет философию Стратегии национальной безопасности администрации Трампа (декабрь 2017 г.), где говорится о «мире сильных, суверенных и независимых государств», отношения между которыми трактуются в парадигме конкуренции, служащей «наилучшим способом предотвращения конфликта».

Перечисленные публикации трудно воспринимать иначе как свидетельства глубокого кризиса однополярного миропорядка, причем именно в силу его органической неспособности стать инклюзивным. К слову, термин «либеральный миропорядок» не фигурирует и в Стратегии национальной безопасности администрации Трампа, поскольку, надо полагать, наряду с глобализацией это изобретение уже рассматривается как стремление остального мира, включая друзей и союзников, «сидеть на шее у Америки». Поэтому сейчас вопрос о том, как упорядочить быстро меняющийся миропорядок в логике модернизации Вестфальской системы. Киссинджер также пишет о необходимости «каких-то правил международного поведения в киберпространстве», иначе кризис возникнет из «внутренней динамики системы».

Предшествующая американская политика, разумеется, в удобоваримой редакции открытых документов, строилась в русле так называемой доктрины Вулфовица. В статье в The New York Times в 1992 г. он поставил задачу предотвратить (включая превентивные действия) появление государства, которое могло бы бросить США военный, экономический и иной вызов в любом «важном регионе мира». То есть речь шла о консервации «однополярного момента», искушения которым не выдержало новое поколение американской элиты. «Хеджирование» в отношении России, а затем и Китая, или попросту политика сдерживания позволяет говорить о том, что холодная война продолжалась в одностороннем порядке.

Согласно тексту Стратегии нацбезопасности, сделана серьезная попытка хотя бы в принципе выйти из стратегического тупика. Предотвращать ничего уже не приходится: как отмечал в ежегодном послании Федеральному собранию президент Путин 1 марта этого года, «все уже произошло». И подмена понятий, а именно попытка выдать кризис «однополярного момента» за развал послевоенного миропорядка, который вдруг стал «либеральным», будет только затягивать достижение общего понимания мира, в котором мы живем.

Сергей Кулик:
О принципах либерального миропорядка

Глобализация — отдельный вопрос, который надо рассматривать в сравнении с ее предшествующим этапом, закончившимся Первой мировой войной. Здесь своя логика и свои проблемы, включая ее неуправляемый, рыночный характер, что уже обернулось издержками для западного общества и его системным кризисом. Этим объясняются такие явления, как «Брекзит», избрание Трампа и то, что принято называть ростом популизма. Тут суверенизация выступает в качестве общего знаменателя перемен, указывающих на незаменимость таких базовых принципов, как суверенитет, независимость, территориальная целостность и невмешательство во внутренние дела как главного регулирующего начала международных отношений. Не возвращение в XIX век, а восстановление нормы, заложенной в Уставе ООН, в т.ч. в части применения силы.

Ричард Хаас в книге «Мир в беспорядке» (2017 г.) пытается вернуться к тому же, но под малоубедительным предлогом необходимости дополнить суверенные права государств «суверенными обязательствами», в частности, в вопросе изменения климата и других элементов «всеобщего блага». Как представляется, последние вытекают из первых и дополнительно принимаются по соответствующим международным процедурам.

Гармонизация миропорядков

Кризис Запада закономерно совпал с кризисом эксклюзивных глобальных и региональных форматов межгосударственного взаимодействия, таких как «семерка/восьмерка», МВФ/Всемирный банк, Транстихоокеанское партнерство и Трансатлантическое торговое и инвестиционное партнерство (последние на стадии проектов). Вполне возможно, то же относится и к еврозоне. На фоне глобального финансового кризиса 2008 г. возник инклюзивный формат саммитов «Группы двадцати». Ее состав может служить индикатором для сбалансированного — с учетом принципа географического представительства и необходимости обеспечения должного отражения культурно-цивилизационного многообразия мира — расширения СБ ООН.

Так, число постоянных членов могло бы возрасти до одиннадцати. Евро-Атлантика (и Северная Америка, Австралия и Новая Зеландия) уже достаточно представлена Соединенными Штатами и Россией. Место Лондона и Парижа можно преобразовать в кресло объединенной Европы, что решало бы сразу две проблемы — представительства в Совете Германии и избыточного присутствия европейской цивилизации. Азия (помимо Китая) могла бы делегировать Индию и Индонезию, последнюю в том числе как наиболее населенную мусульманскую страну. В Африке претенденты ЮАР и Нигерия (отсутствует в «двадцатке»), а в Латинской Америке — Бразилия и Аргентина (Мексика связана САЗСТ с США и Канадой). Арабо-исламский мир и Ближний Восток вполне мог бы представлять Египет (также отсутствует в «двадцатке»). Число непостоянных членов осталось бы на уровне 10 при общей численности Совета в приемлемом для всех размере 21 государство. Регионы и субрегионы способны обеспечить дополнительную гибкость, скажем, что касается представительства Японии, Вьетнама, Турции и Ирана. Это стимулировало бы укрепление регионального уровня глобального управления (в порядке реализации положений Главы VIII Устава ООН), в том числе в Европе.

Именно Европа, где начались две мировые войны и холодная война, должна подать пример, прежде чем требовать готовности к компромиссам от остальных. Это относится и к проблеме региональной безопасности, где другие явно ушли вперед, если, к примеру, взять Африканский союз и АСЕАН. Кто сейчас кроме дипломатов и экспертов помнит о существовании ОБСЕ? К тому же затянувшаяся неурегулированность отношений в Евро-Атлантике создает турбулентность во всей мировой политике. Как писал авторитетный британский телекомментатор Джереми Паксман (в его «Империи» 2011 г.), «британцы были на стороне победителей в обеих мировых войнах и поэтому никогда не испытывали потребности заново посмотреть на себя… Все, что от них требовалось, — готовность принять себя такими, какими они были прежде, только в уменьшенном состоянии». Это относится и к США, причем на контрасте с другими ведущими странами мира, прошедшими через радикальную трансформацию (и не одну) в ХХ веке, — Россией, Германией, Францией, Китаем, Индией и Японией.

Рабочая тетрадь РСМД «Международные отношения: рациональный мировой порядок?»

Возможно, поэтому адаптация Соединенных Штатов к новой реальности столь болезненна. По существу, при Трампе американцы разрушают миропорядок, в котором доминировали. Они пытаются перейти к «прямому правлению» через двустороннюю «транзакционную дипломатию» (где всё становится предметом торга и обмена, включая союзнические обязательства, торговлю, валютные курсы и позиции по острым международным вопросам) — как наиболее отвечающую их интересам в новых условиях, включая, возможно, решение проблемы внешнего суверенного долга. Логика этих двух процессов совместима, раз Вашингтон не намерен или скорее психологически не готов к трансформации сложившегося порядка путем обеспечения его инклюзивности. Заметим, что в принципиальном плане международное положение США разрушилось в 1989–1991 гг. в рамках, как теперь очевидно, общей с Советским Союзом «геополитической катастрофы». Теперь оно разрушается де-факто — на уровне практической политики. Именно отсюда элементы хаоса в становлении полицентричного миропорядка. «Транзакционность» будет одним из источников резких поворотов во внешней политике Вашингтона.

Опыт последних 25 лет также показывает, что громоздкие фиксированные военно-политические альянсы устарели, они уступают дорогу гибким открытым союзам по интересам, сетевой дипломатии. Пример — провал продвигавшейся Киссинджером идеи «большой двойки» (Америка–Китай). Отсюда девальвация статуса союзников, как, впрочем, и империй, которые, по его же справедливому замечанию, подменяют собой международную систему (глобальная империя США — последняя). Изменились реалии самой жизни. На первый план для всех государств, включая западные, выходят вопросы развития, трансграничных вызовов и угроз: издержки прежних жестких форматов межгосударственных отношений перевешивают преимущества (о чем в числе прочих лидеров порой убедительно говорит и американский президент).

Альтернативы многосторонней дипломатии и коллективным усилиям на уровне международного сообщества и регионов (в т.ч. в плане поиска региональных решений региональных проблем) нет. Давно пришло время выстраивать международные отношения на той же демократической основе, на которой строится внутренняя жизнь государств. В подобных условиях возрастает значение политической культуры умеренности, что в наше время означает не только сдержанность и соблюдение международного правопорядка, но и навыки работы в открытой системе, и отказ от идеологизированной внешней политики. Примером того, как методом проб и ошибок нащупывается новая модель, служит комплексная, многоплановая дипломатия Москвы последних лет на Ближнем Востоке. Когда вдруг оказывается, что приемлемые для всех подходы находятся даже там, где, как считалось, в принципе невозможна никакая договоренность.

Впервые опубликовано в журнале «Россия в глобальной политике».