Последствия «короны»: «nuda vita» и «чрезвычайная власть» современного государства

В последние 20 лет мир и система международных отношений уверенно двигались в направлении «чрезвычайного положения». «Полномочия делать то, чего положение дел требует в интересах государственной безопасности», которые К. Шмитт считал главным признаком «чрезвычайной власти», давно стали нормой международной жизни. Свидетельств тому бессчётное множество. С помощью таких инструментов, как «гуманитарные интервенции», исключение государств-изгоев из международного взаимодействия, уничтожение неугодных политических лидеров и смена политических режимов посредством «революций», введение политических и экономических санкций, происходит ограничение суверенитета государств, признанных угрозой международной безопасности или безопасности конкретных государств. Мир уже привык к тому, что с помощью исключения одних происходит утверждение суверенитета других. Активное разрушение договорно-правовой базы уходящего мирового порядка и выход отдельных государств и международных договоров, наблюдаемые в последние годы, — лучшее подтверждение тому, что «чрезвычайное положение» и «чрезвычайная власть» уже стали новым основанием отношений между государствами.

Тем не менее внутри большинства государств мира «чрезвычайное положение» все же оставалось редкостью: отношения государства и общества «в норме» преимущественно выстраивались на основании действующего права и основного закона. Однако с распространением коронавируса (COVID-19) в начале 2020 г. «вирусным» явлением стало и «чрезвычайное положение», причем очагом его распространения стали западные либеральные демократии. Понятие «нормы» и «нормальности» теперь неприменимы не только к международным отношениям, но и не характерны для отношений власти и общества внутри государств. «Чрезвычайная власть», к которой прибегает государство в условиях пандемии, проникает глубоко в приватную сферу каждого гражданина, лишая его базовых прав, меняя структуру повседневности, реализуя многочисленные практики биовласти — от контроля над перемещением, управления потреблением и ограничения взаимодействия с близкими до принудительного контроля над состоянием здоровья. Власть суверена возросла многократно — суверенитет индивида схлопывается на глазах. Каковы будут последствия этого расцвета «чрезвычайщины» для отношений между государством и индивидом? Что будет с доверием граждан к государству и его институтам, если они не пройдут тест на способность гарантировать безопасность? Как скоро удастся вернуться к «норме» и удастся ли в полной мере? Если нет, какой будет новая «нормальность» и какие практики «чрезвычайщины» останутся с нами надолго?

«Суверенность есть отрицание запрета....

Я отказался покоряться, следовательно, я существую»

Батай Ж. Проклятая часть [1]

В последние 20 лет мир и система международных отношений уверенно двигались в направлении «чрезвычайного положения». «Полномочия делать то, чего положение дел требует в интересах государственной безопасности», которые К. Шмитт считал главным признаком «чрезвычайной власти», давно стали нормой международной жизни. Свидетельств тому бессчётное множество. С помощью таких инструментов, как «гуманитарные интервенции», исключение государств-изгоев из международного взаимодействия, уничтожение неугодных политических лидеров и смена политических режимов посредством «революций», введение политических и экономических санкций, происходит ограничение суверенитета государств, признанных угрозой международной безопасности или безопасности конкретных государств. Мир уже привык к тому, что с помощью исключения одних происходит утверждение суверенитета других. Активное разрушение договорно-правовой базы уходящего мирового порядка и выход отдельных государств и международных договоров, наблюдаемые в последние годы, — лучшее подтверждение тому, что «чрезвычайное положение» и «чрезвычайная власть» уже стали новым основанием отношений между государствами.

Тем не менее внутри большинства государств мира «чрезвычайное положение» все же оставалось редкостью: отношения государства и общества «в норме» преимущественно выстраивались на основании действующего права и основного закона. Однако с распространением коронавируса (COVID-19) в начале 2020 г. «вирусным» явлением стало и «чрезвычайное положение», причем очагом его распространения стали западные либеральные демократии. Понятие «нормы» и «нормальности» теперь неприменимы не только к международным отношениям, но и не характерны для отношений власти и общества внутри государств. «Чрезвычайная власть», к которой прибегает государство в условиях пандемии, проникает глубоко в приватную сферу каждого гражданина, лишая его базовых прав, меняя структуру повседневности, реализуя многочисленные практики биовласти — от контроля над перемещением, управления потреблением и ограничения взаимодействия с близкими до принудительного контроля над состоянием здоровья. Власть суверена возросла многократно — суверенитет индивида схлопывается на глазах. Каковы будут последствия этого расцвета «чрезвычайщины» для отношений между государством и индивидом? Что будет с доверием граждан к государству и его институтам, если они не пройдут тест на способность гарантировать безопасность? Как скоро удастся вернуться к «норме» и удастся ли в полной мере? Если нет, какой будет новая «нормальность» и какие практики «чрезвычайщины» останутся с нами надолго?

«Чрезвычайная власть»: тонкая грань между легитимностью и структурным насилием

Андрей Кортунов:
За нашу и вашу несвободу!

В далеком 1995 г. известный итальянский философ Дж. Агамбен опубликовал работу «Homo Sacer. Суверенная власть и голая жизнь» [2], в которой убедительно показал, что в каждом государстве, включая современные либеральные демократии, есть «state of exception» — состояние исключения, — в котором индивид оказывается фактически лишенным всех прав и свобод и остается в состоянии «голой жизни» («bare life», «nuda vita»), по сути сведенной лишь к биологическому существованию. На примере анализа эволюции разных политических сообществ Дж. Агамбен показал «живучесть» этого феномена в современном мире — от нацистских лагерей до печально известной тюрьмы Гуантанамо и лагерей беженцев. С помощью формирования таких зон современное государство эффективно изолирует индивидов, «безопасность» которых для государства и для остального общества в целом не очевидна или ставится под сомнение. Способность определения таких зон и состояний исключения — это и есть ключевой признак суверенитета. Наиболее яркой и масштабной иллюстрацией «состояния исключения» в последние годы в Европе стала сфера миграции, где государства ЕС в ожесточенных спорах пытались отстоять свой суверенитет и право самостоятельно определять параметры «включения» или «исключения» мигрантов из сообщества.

Тем не менее, несмотря на то, что зоны и состояния исключения никогда окончательно не исчезали даже в либеральных демократиях, масштабы этого явления были вплоть до настоящего времени ограниченными, а само его существование пытались всячески «вписать» в понимание «нормальности». Необходимость «состояний исключения» и изоляции потенциально опасных элементов социума, негласное признание их наличия обществом были частью своего рода контракта между государством и индивидом, а условия попадания индивида в зону исключения были более или менее консенсусно разделяемы. Так, например, действие «Патриотического акта» в США после 11 сентября 2001 г. долгие годы служило легитимацией ограничений базовых прав и свобод в США. Общества уже смирились с технологиями слежения спецслужб в целях выявления террористов, с контролем за контентом соцсетей в целях борьбы с экстремизмом, с повсеместными камерами, установленными для контроля соблюдения ПДД, с биометрическими паспортами для отслеживания нелегального пересечения границы и пр. Однако концепция государства — «ночного сторожа», нанятого блюсти права человека и вмешиваться в его приватную жизнь только с целью обеспечения безопасности и пропорционально угрозе этой безопасности, — как оказалось, была хороша лишь для «нормального состояния», когда понятен характер и масштаб угрозы, а сама она носит спорадический или локальный характер.

Сегодняшняя пандемия, которую политики все чаще сравнивают с войной, требует от государства совершенно иного вмешательства в повседневную жизнь и в приватную сферу гражданина. Сфера суверенитета государства расширилась до практически ничем не ограниченного размера. Разумеется, за счет схлопывания сферы суверенитета индивида. С помощью чрезвычайных декретов, которые не проходят обсуждение в парламенте и основываются лишь на «знании» лиц, принимающих решения, которые якобы способны оценить масштаб угрозы и предпринять «адекватные» меры, ограничиваются базовые права граждан: на свободу передвижения, на охрану здоровья, на социальное взаимодействие, на обучение и пр. Однако ключевая проблема заключается в том, что в большинстве западных стран не сложился общественный консенсус по поводу того, насколько велика угроза безопасности, а значит, в какой степени допустимо вмешательство государства и какие практики «чрезвычайной власти» могут считаться приемлемыми. Отсутствие консенсуса довольно ярко демонстрирует объем и количество штрафов за нарушение карантина. Так, например, в Италии за одну неделю с 11 по 20 марта было зафиксировано более 72 тыс. нарушений. В Австрии даже размер штрафа в несколько тысяч евро не останавливает граждан от прогулок и общения на свежем воздухе. Чем, однако, опасно подобное отсутствие консенсуса в понимании угроз безопасности и оценки предпринимаемых мер? Означает ли это, что государство утратило свои «мобилизационные способности» и больше не состоянии демонстрировать действительно «чрезвычайную» власть? Почему реализация чрезвычайных мер в Китае оказалась гораздо более успешной, чем в государствах Европы? Представляется, что объяснение лежит в плоскости специфики функционирования «чрезвычайной власти», а именно — в тонкой грани между легитимностью и структурным насилием. Поясним суть данной тонкости.

Как COVID-19 повлияет на отношения власти и общества? Беседа с Аркадием Неделем

Повсеместное введение «чрезвычайного положения» не может не заставить вспомнить классические работы теоретиков политической теории, где это состояние государств и общества рассматривается наиболее подробно. В частности, всплывают в памяти ключевые положения «Диктатуры» К. Шмитта [3], в которой автор детально изучает вопрос осуществления «чрезвычайной власти». Так, классик различал «правовым способом упорядоченное, т.е. ограниченное осуществление суверенитета» и «все время скрыто наличествующую, в принципе неограниченную субстанцию всевластия государства», которая «если и налагала на себя ограничения в силу обычного законодательства, то эти ограничения касались как раз того, что она считала нормальным состоянием». А в ненормальном состоянии или, как К. Шмитт его еще называет, «осадном положении» суверенитет проявляется как «принципиально не ограничиваемое полномочие делать то, чего положение дел требует в интересах государственной безопасности». Однако столь широкие полномочия требуют и чрезвычайно высокого уровня доверия к власти со стороны граждан. Очевидно, что в либеральных демократиях, привыкших к государству — «ночному сторожу», трансформация в сторону «принципиально не ограничиваемых полномочий властей» воспринимается наиболее остро. Отсюда и резко возросшая потребность в высоком уровне доверия: когда перестает работать право, на основании которого «в норме» выстраивается взаимодействие государства и общества, доверие остается единственным механизмом, сообщающим легитимность действиям властей, предпринимаемым в чрезвычайной ситуации. Чрезвычайная власть создает новую «нормальность», и тем самым ее нормализующая сила (по М. Фуко) возрастает многократно. И, напротив, если доверие отсутствует, то чрезвычайные меры воспринимаются гражданами как структурное насилие, о котором много писал И. Галтунг [4] и его последователи, т.е. как нелегитимное вторжение в приватную сферу индивида. Последствия такого «несанкционированного» вторжения могут стоить политическому руководству страны утраты остатков авторитета и способности к реализации «нормализующей власти». Именно поэтому в кризисной ситуации столь важна последовательность принимаемых мер и дискурс, используемый руководством страны для легитимации своих действий и завоевания доверия граждан.

Если мы посмотрим именно с этой точки зрения на то, как вводились чрезвычайные меры в странах Европы, и, в частности в наиболее пострадавшей от пандемии Италии, то увидим, что фактор доверия действительно является одним из ключевых условий действенности чрезвычайных мер. Италия стала первым очагом пандемии в Европе, вторым по количеству зараженных после Китая, опередив его по количеству погибших. В феврале 2020 г. весь мир крайне мало знал об этой пандемии, об опыте борьбы с ней Китая, к руководству которого западный мир не питает особого доверия. Отсюда крайне осторожные и нерешительные шаги итальянского руководства, которые стоили стране резкой вспышки числа зараженных, а затем и погибших. При всем желании у правительства Италии не было достаточной информации о характере угрозы, а следовательно, и не было возможности сформировать нарратив, позволивший бы обществу быстро принять введенные ограничения. В гораздо более выгодном (как бы цинично это ни звучало в данной ситуации) положении оказались другие страны Европы, у которых помимо китайской, перед глазами была итальянская модель реагирования и гораздо более полная картина характера угрозы. Цена свободы каждого индивида обесценилась пропорционально пониманию степени угрозы безопасности. Страх перед угрозой резко повысил запрос на гарантию безопасности со стороны государства и снизил вероятность того, что введенные меры будут восприняты как структурное насилие. Это дало правительствам многих европейских стран возможность в очень короткие сроки перейти к жестким мерам, которые при этом были восприняты большинством населения как легитимные. Именно поэтому контроль за информацией приобретает столь большое значение в эпоху «чрезвычайной власти»: многие страны уже ввели мониторинг фейковых новостей о коронавирусе, понимая, что это важнейший фактор, влияющий на формирование доверия. Однако даже жесткий информационный контроль, бесконечные ссылки на авторитет ученых исследователей, все чаще используемый политиками дискурс «войны» и трагические сводки из Италии не всегда оказываются убедительными. «Суверенность есть отрицание запрета…Я отказался покоряться, следовательно, я существую», — писал Ж. Батай в работе «Проклятая часть». Рядовой гражданин либеральной демократии европейского образца, как показывает ситуация, с большим трудом готов отказаться от собственной суверенности и начать всецело доверять государству.

Алексей Кузнецов:
Коронавирус как диагноз системного застоя

А что в России? У России был еще больший лаг по времени, чем у других европейских государств, чтобы подготовить общество к принятию решительных мер. Однако, несмотря на то, что к середине апреля 2020 г. вирус унес более 20 тыс. жизней итальянцев, а в самой России количество зараженных превысило эту цифру, Кремль до сих пор не объявил чрезвычайное положение, до сих пор нет полноценного карантина, вместо которого присутствует не столь строгая «самоизоляция», общество получает разные сигналы о возможном введении более жестких мер. Государство активно развивает, но пока масштабно не применяет систему электронного слежения за перемещением граждан, обязав водителей личного автотранспорта получать QR-коды для перемещения по Москве и области. Перемещение между регионами не запрещено. Руководство страны, видимо, интуитивно чувствуя тонкую грань между легитимными мерами и структурным насилием, боится действовать более радикально и ждет, пока запрос на жесткие меры будет сформирован снизу и артикулирован более четко, т.е. ждет явной демонстрации доверия граждан. Ловушка, однако, заключается в том, что непоследовательные и однобокие меры могут спровоцировать кризис доверия гораздо быстрее, чем резкое ограничение прав и свобод граждан с целью обеспечения безопасности.

Бизнес также находится в состоянии неопределенности, поскольку до сих пор не понятно, кого коснется переход на дистанционную работу, а кого нет, как это будет осуществляться технически, как будет осуществляться мониторинг уклонистов, которые продолжают работать и пытаются повлиять на работников, намекая на необходимость присутствия в офисе, и каковы дальнейшие намерения и возможности власти по спасению российского бизнеса. Объявленная нерабочая неделя с 30 марта по 5 апреля была воспринята гражданами как дополнительные каникулы, и весёлое времяпрепровождение в парках стало тому ярким подтверждением. С 6 апреля многие предприятия возобновили работы, что может стимулировать резкий рост заболеваемости в ближайшем будущем. Крайне негативно население восприняло налогообложение банковских вкладов размером более 1 млн рублей — как решение «обобрать» едва накопивший какую-то подушку безопасности средний класс (правда, едва ли его можно назвать «средним» в сравнении, например, с европейским средним классом), вместо того чтобы обратиться за социальной солидарностью прежде всего к крупным российским компаниям и монополистам. Подобные решения отнюдь не выглядят легитимными в глазах большей части граждан. Кроме того, получение отсрочек по выплатам кредитов, ипотек, налоговые отсрочки, судя по первым отзывам, будет сопряжено с большой бумажной волокитой и процедурными издержками, что снижает веру общества в то, что государство выступит в роли гаранта и страховщика понесенных издержек. И без того низкое доверие бизнеса к государству в условиях неопределенности падает еще ниже. Причем, судя по всему, наибольшие потери понесут люди, задействованные в «серой» и «черной» экономике, где и до кризиса не было доверия государству, а теперь нет и никакой надежды на финансовую поддержку. Работники «серой» экономики, многотысячные мигранты, также часто работавшие «в черную» и оставшиеся без прав и средств к существованию в чужой стране — что будут делать эти люди в новых условиях? Будут ли они добровольно соблюдать карантин или пойдут на любую крайность ради того, чтобы добыть средства к существованию? Сможет ли государство мобилизовать все необходимые ресурсы, чтобы предотвратить разгул преступности в той среде, которая является наиболее дезинтегрированной частью общества?

Государство как единственный субъект «чрезвычайной власти»

Алексей Фененко:
«Черные лебеди» глобализации

Несмотря на то, что государства западного мира на протяжении уже не одного десятка лет ведут разговоры о необходимости общего реагирования на глобальные вызовы безопасности, пандемия Covid-19 продемонстрировала, что на сегодняшний день никто не готов к реальному совместному ответу. И это при том, что пандемия — это вызов, который не носит ни политического, ни идеологического характера. Образец наднациональной интеграции — Европейский союз — находится на грани прекращения функционирования одной из четырех свобод — свободы передвижения граждан ЕС. Действие единой шенгенской зоны приостановлено, прекращена всякая миграция внутри и извне Союза, на фоне введенного чрезвычайного положения национальные государства принимают суверенные решения на основании оценки собственных правительств о целесообразности ограничительных мер. А меж тем эти меры касаются самой сути суверенитета индивида в демократическом государстве — права на свободу передвижения, права на труд, на охрану здоровья и безопасность. ВОЗ, Группа семи, Группа двадцати за три месяца развития пандемии не приняли никаких обязывающих решений. Совбез ООН продолжает хранить молчание. ЕС отчаянно пытается согласовать меры экономической поддержки для государств-членов, и, хотя действие Пакта стабильности и роста было приостановлено и странам разрешили нарушать финансовую и бюджетную дисциплину, идея «коронабондов» (еврооблигаций, которые позволили бы тратить средства Европейского стабилизационного механизма на расходы, связанные с преодолением последствий пандемии), сторонниками которой выступили Италия, Испания и Португалия, не нашла поддержки у Германии и Нидерландов, снова расколов Северную и Южную Европу. Италия, сильнее всех пострадавшая от вируса, пожалуй, острее всех ощущает последствия «утраты части суверенитета» в пользу наднациональных европейских институтов: сокращение койкомест и медперсонала в больницах стало прямым следствием политики «жесткой экономии», проводимой Брюсселем с начала 2010-х гг. Очевидно, дискурс о необходимости вернуть суверенитет на национальный уровень, который развивали итальянские «суверенисты» и, в частности, «Лига», получает сейчас всё больше импульсов для последующего развития. В Венгрии получивший одобрение парламента Виктор Орбан отныне вправе продлевать чрезвычайное положение сколь угодно долго и принимать соответствующие «чрезвычайные» декреты, а ЕС при этом ограничивается лишь публичным порицанием, расписываясь в собственной беспомощности против очередного торжества национального суверенитета.

Сегодня можно с уверенностью сказать, что именно национальное государство остается по сей день единственным субъектом «чрезвычайной власти» — сувереном, способным определять границы новой «нормы», субъектом биовласти на подконтрольной территории. Как показал опыт борьбы с пандемией в ЕС, только государство по-прежнему владеет необходимыми ресурсами для осуществления контроля, гарантирования безопасности и перераспределения ресурсов в чрезвычайной ситуации. Полиция, гражданские ведомства по предотвращению чрезвычайных ситуаций, технологии слежения за перемещением граждан, технологии информационного контроля, управление рынком труда и промышленным производством, перераспределение и мобилизация ресурсов внутри государства — все эти и многие другие функции по-прежнему находятся в руках национальных правительств и кризис очень хорошо показал, как быстро часть этих функций, делегированная наднациональным структурам, может быть возвращена на уровень национальных государств. Пандемия также продемонстрировала, что именно от государства и национального правительства граждане ждут гарантий своей безопасности.

Сергей Шеин, Юлия Тимофева:
Коронакризис: стресс-тест для популистов?

Для многих государств пандемия станет, вероятно, исследованием границ возможного и испытанием пределов «чрезвычайной власти». Причем с каждым днем становится все более заметно, что эти пределы напрямую связаны с социокультурной спецификой, которая, опять же, все еще уважает национальные границы. Так, в частности, свободолюбивые французы и итальянцы, хоть и не сразу, но готовы сидеть дома ради спасения старшего поколения; китайцы отдавали последние сбережения на производство масок и медикаментов; японцы, для которых социальное дистанцирование и ношение масок были приемлемы и до пандемии, реагируют на новые требования весьма спокойно; россияне, узнав, что в кризисных условиях им придется отдать государству процент от банковских вкладов, спешно побежали в банки забирать свои деньги, а гражданам Туркмении так и вовсе запретили упоминать слово «коронавирус» и носить маски под страхом тюремного заключения — вируса в стране нет и все с этим согласны. Вся эта «цветущая сложность» всего лишь за пару месяцев обнажила уровень доверия между гражданами и государством, в каждом конкретном случае давая возможность увидеть, как далеко может позволить себе зайти государство и что готово терпеть общество. На фоне борьбы с пандемией многие правительства пошли на серьезное ужесточение информационного контроля. Так, во многих странах введены штрафы за распространение фейков, при этом право определять, что является ложной информацией, а что — нет, государство, безусловно, оставляет за собой, и не важно, что многие «знания» о неизученной угрозе, даже если они озвучиваются авторитетными учеными, могут быть опровергнуты и стать фейками уже через неделю. Однако в условиях «чрезвычайной власти» информация действительно становится мощным ресурсом, не приватизировать который государство просто не может себе позволить, ибо это основа доверия.

Последствия «чрезвычайной власти»: масштабный кризис доверия

Доверие становится стратегическим ресурсом, когда институты перестают работать. «Чрезвычайная власть», ставшая нормой после введения чрезвычайного положения или же практикуемая по факту (хотя ЧП официально никто не объявлял), по сути, означает функционирование государства в режиме «ручного управления». Некоторые государства от этого давно ушли и для них тем больнее и труднее возвращение от институционализированных формальных практик к «воле суверена». Для тех же, кто привык жить в режиме «ручного управления», где уровень институционального доверия крайне низок вследствие того, что институты всегда были «бонусом», который суверен может использовать либо не использовать по своему усмотрению, «чрезвычайная власть» является если не нормой, то всегда подспудно ожидаемым сценарием развития любой ситуации. Однако и в той, и в другой ситуации, мы видим сегодня глубокий кризис доверия, вызванный тем, что ни казавшиеся устойчивыми и эффективными институты, ни предусмотрительность и дальнозоркость «мудрого руководителя», не смогли предотвратить негативного развития событий.

Лев Сокольщик:
Коронавирус и политическое развитие Запада: курс на нелиберализм?

Как нам хорошо известно из работ А. Хиршмана [5], есть всего три базовых стратегии поведения индивида по отношению к государству: «exit» («выход»), «voice» («голос») и «loyalty» («лояльность»). Последняя, как известно, возможна только при наличии высокого уровня доверия, «голос» — открытый протест, который требует готовности к социальному действию, что в условиях социального дистанцирования и штрафных санкций за его нарушение, едва ли реализуемо, а «выход» является наиболее доступной стратегией, когда и доверия нет, и протест слишком дорог. «Чрезвычайная власть» сегодня повсеместно демонстрирует нам цену этого протеста, мобилизуя полицию, армию и прочие гвардии, опробуя всевозможные меры цифрового и физического контроля и все существующие варианты санкций — финансовые, административные, уголовные. И от этой демонстрации становится очевидно, что все разговоры о глобализации, размывании границ, свободах перемещения всего и вся возможны лишь до тех пор, пока национальное государство это позволяет, сохраняя при этом за собой право всё это отменить и наращивая инструменты контроля.

Выбор той или иной стратегии реагирования, конечно же, будет опять-таки национальным прежде всего в силу национальной социокультурной специфики. Однако уже сейчас, глядя на реакцию разных обществ на вводимые меры и уровень доверия, который формируется в ответ на эти меры, можно предугадать, что самой распространенной стратегией, скорее всего, станет «exit». Прежде всего потому, что государство, даже либеральное западное, которое больше, чем любое другое, могло бы рассчитывать на лояльность, демонстрирует неспособность гарантировать безопасность и соблюдать те условия социального контракта, за которые граждане ЕС добросовестно платили налоги несколько последних десятилетий. Гражданам самых экономически развитых и либеральных демократий мира пандемия открыла глаза на то, что они жили в мире фейков — от якобы самой продвинутой медицины до промышленной индустрии 4.0, оказавшейся в итоге не состоянии произвести нужное количество медицинских масок. Для одних по окончании пандемии и открытии границ «exit» будет означать эмиграцию в страну с более эффективной системой здравоохранения, социальной защиты, страхования бизнеса и т.д., для других «exit» приведет к уходу в «серую» или «черную» экономику в тех государствах, где уровень институционального доверия был низок и до кризиса, а затем продолжил падение вследствие неэффективных мер, принятых государством, или неготовности правящего класса и крупного бизнеса продемонстрировать социальную солидарность и разделить тяготы экономического восстановления со средним классом, мелким и средним бизнесом. Для третьих «exit» будет стимулом к максимальной автономии: от перехода на дистанционную работу и домашнее обучение до «натурального хозяйства». Для четвертых он может обернуться социальной маргинализацией. Но одно ясно уже сейчас — для большинства государств коронавирус станет тестом на доверие. А значит, очень продуманная, взвешенная и последовательная стратегия нужна суверену сегодня, чтобы завоевать доверие граждан и быть в состоянии выполнить свою «нормализующую» функцию завтра, когда придется воссоздавать или создавать заново новые институты и практики, когда у каждого из нас страх перед угрозой потерять жизнь уступит место страху не увидеть вообще никакого образа будущего.

1. Батай Ж. 2006. Проклятая часть. М.

2. Agamben G. 1998. Homo sacer: Sovereign Power and Bare Life. Stanford.

3. Шмитт К. Диктатура. 2005. СПб.

4. Galtung J. Violence, Peace, and Peace Research // Journal of Peace Research. Vol. 6. №3 (1969). Р. 167-191.

5. Hirschman A. 1970. Exit, Voice and Loyalty. Cambridge, Mass.