Проблемы толерантности в отношении к мигрантам

Любое общество, включающее различные сегменты, заинтересовано в интеграции, взаимопонимании и согласии людей, живущих на территории страны. Выступления лидеров европейских стран и России о политике мультикультурализма подтверждают, что проблемы интеграции мигрантов волнуют разные страны. Несомненно, они особенно значимы для нашей страны, так как отношение к прибывающим мигрантам в массовом общественном мнении связывается с отношением к давним диаспорным группам (армянам, грузинам, азербайджанцам, давно живущим в Российской Федерации) и способны переноситься на другие национальности.

Любое общество, включающее различные сегменты, заинтересовано в интеграции, взаимопонимании и согласии людей, живущих на территории страны. Выступления лидеров европейских стран и России о политике мультикультурализма подтверждают, что проблемы интеграции мигрантов волнуют разные страны. Несомненно, они особенно значимы для нашей страны, так как отношение к прибывающим мигрантам в массовом общественном мнении связывается с отношением к давним диаспорным группам (армянам, грузинам, азербайджанцам, давно живущим в Российской Федерации) и способны переноситься на другие национальности.

Основным объектом рассмотрения в этом разделе является принимающее население, прежде всего его большинство – русские, в их социально-демографическом многообразии. Предметом – установки по отношению к мигрантам, факторы, формирующие эти установки и ориентации.

Проблемные ситуации, которые анализируются в материалах раздела, связаны с тем, насколько наше принимающее общество готово противопоставить толерантность массовой ксенофобии, отчего зависит баланс толерантности–интолерантности в российском обществе.

О некоторых методологических подходах

Отношение к мигрантам практически никогда не бывает связанным только с встречей с чем-то незнакомым, непривычным. Оно формируется в связи с конкретными интересами заинтересованных людей или групп. Мифы или какие-то характерные особенности, идущие от исторических описаний, входящие в стигматизацию групп, конструируются силами, которые в этом заинтересованы.

Сейчас, когда федеральное руководство регулирует постконфликтную ситуацию в Чечне, на экранах телевизора россияне видят чеченцев уже не воюющими или танцующими мобилизующий танец «Зикр», а трудолюбивыми, отстраивающими Грозный, наслаждающимися отнюдь не боевой, а очень мелодичной музыкой [1]. Другая очевидная закономерность – отношение к мигрантам меняется в зависимости от состояния самой общественной среды.

Первые общесоюзные опросы фиксировали «довольно низкий уровень» нетерпимости в отношении мигрантов. Открытую нетерпимость обнаруживало примерно 20% населения СССР, агрессивную этнофобию – около 6–12%. В России эти показатели были заметно ниже средней величины по Союзу в целом. В конце последнего десятилетия Советского Союза проблема мигрантов не проблематизировалась общественным мнением. Распада страны еще не было.

Сами потоки прибывающих были небольшими – это жертвы землетрясений в Спитаке и межэтнических конфликтов (армяно-азербайджанского) и столкновений (Средняя Азия). Принимающее население еще жило с идеологической доминантой советского времени о недопустимости межнациональной вражды. На прибывающих смотрели как на жертв, с сочувствием.

Ситуация существенно поменялась после распада Союза. Сецессия республик, национальные движения, в ходе которых русские услышали, что они воспринимаются как оккупанты, смена режимов в новых государствах, усилившая этническую дискриминацию, дезорганизация экономической жизни в самой России изменили общественное мнение.

Влияние общей обстановки в стране на отношение к мигрантам не раз четко обозначалось в постсоветской России. Как только растут внутренние трудности в стране, обнаруживается зыбкость руководства в центре или в регионах, власть формирует консолидацию большинства за счет обозначения «внешнего» и «внутреннего» врага.

Мигранты, как правило, в таких случаях становятся «подходящим материалом». Так происходит не только в России, но и в других странах. В начале второго десятилетия 2000-х гг. это очевидно проявилось во время предвыборных кампаний, как в России, так и во Франции. И партии и кандидаты в президенты в своих предвыборных программах включали вопросы жесткого регулирования миграционного притока.

В России этническая принадлежность мигрантов проблематизировалась с первых лет после коллапса СССР, и, знакомясь с материалами раздела, читатели сразу могут обратить на это внимание. В отношении русских, приезжающих в Россию, проводилась особая политика как к соотечественникам, а лица других национальностей были «другими» и, прямо скажем, для многих «чужими». Стигматизированный образ «мигрант» дополнялся и совмещался с иной национальностью. А в отношении людей, разных по культуре, образу жизни, действуют свои закономерности. И, в частности, давно обнаруженное явление – исследованиями и за рубежом и у нас – когда у представителей большинства, а ими являются у нас преимущественно русские, возникают трудности экономического порядка, в социальном продвижении, доступе к ограниченным ресурсам, благам, виновных всегда ищут среди меньшинств. Эта ситуация для них называется быть «козлом отпущения». Таким образом, анализируя отношение к мигрантам, всегда смотрим на состояние принимающего населения, его идентичность.

Понятие идентичности не раз встретится в текстах раздела. Речь, прежде всего, будет идти об этнической идентичности принимающего большинства – русских и мигрантов различной этничности. Понятие это – неоднозначное. В науках, специально разрабатывающих этот термин (социологии, психологии), под этнической идентичностью понимается самоотождествление себя с группой и представление о себе – автостереотип.

Социологи и этнологи трактуют это понятие даже шире. Не только как самоотождествление и автостереотипы (добрые, гостеприимные, терпеливые и т.п.) но и представление о языке, культуре, истории, территории, интересах, эмоциональное отношение к ним и, в известной мере, готовность действовать во имя этих интересов.

Кроме этнических представлений на отношение к мигрантам влияет и сложившаяся государственно-национальная идентичность (идентичность политической нации). В других странах – во Франции, Великобритании – такую идентичность называют гражданской. Но у нас такая идентичность только формируется, и применительно к условиям нашей страны, как показывают исследования [2], точнее говорить о государственно-гражданской идентичности, российской идентичности.

Такая идентичность измеряется обычно принятием ответственности за дела в стране ее граждан, готовностью действовать во имя их интересов, доверием к окружающим, участием в политических акциях, чувством солидарности. Между государственной и гражданской идентичностью нет естественной, непроходимой стены, а самое главное – наши соотечественники не всегда различают эти идентичности. Поэтому и часто используется именно понятие – государственно-гражданской идентичности.

И российская, и русская, так же как идентичность армян, азербайджанцев, киргизов и таджиков, украинцев и других национальностей, может быть нормальной (позитивный образ своего народа и других народов) и гипертрофированной(возвеличивающей образ своего народа и отрицательно стигматизирующей других). Идентичность, при которой другие представлены в образе враждебного окружения, называется негативной идентичностью. Именно такая идентичность оказывается взаимосвязанной с недоброжелательным отношением к мигрантам. Именно при такой идентичности мигранты воспринимаются не просто как приехавшие в страну, город, село, а люди, иные по этничности, не просто «другие», но и «чужие», иноэтничные мигранты, национальное меньшинство.

Понятие национальное меньшинство претерпело изменения на разных исторических этапах в жизни нашей страны. В дореволюционной России оно имело уничижительное значение – нацмен. Советская власть вывела это значение и само понятие из публичной сферы. В советские времена понятие национальные меньшинства, если и употреблялось, то чаще всего носило характер количественной характеристики. Не случайно на международные форумы по проблемам меньшинств советские ученые привозили доклады о народах Севера, а их спрашивали коллеги о судьбе украинцев, грузин. Дело было в том, что в мировой науке под национальными или иными меньшинствами чаще всего имеют в виду не численно меньшие, а дискриминируемые группы. В постсоветское время это понятие реанимировалось, правда, в обычной жизни оно употребляется и как просто численно меньшая этническая группа, и в смысле группы, которая требует поддержки или защиты от дискриминации.

Нормальная позитивная идентичность принимающих – залог более благоприятного отношения к мигрантам. Негативная – наоборот, связана с враждебным отношением к другим. Не случайно негативное отношение к мигрантам стало проявляться именно тогда, когда проявился кризис русского и российского самосознания в начале 90-х гг. ХХ в. Связан он был с потерей прежней советской идентичности, распадом Союза, критической переоценкой прошлого, изменением территориальных границ, государственного устройства, ценностей, сопровождавшихся для многих потерей достоинства и привычных солидарностей.

Негативная этническая и гражданская идентичность является базой для национализма и его агрессивных проявлений. Национализм в советском прошлом понимался как негативное враждебное отношение к другим национальностям, этнический эгоизм. Он осуждался официальной пропагандой и обществом. За рубежом и теперь в России национализм понимается как более сложное явление. Есть много разных его определений, но признаваемое практически всеми «классиками» изучения данной темы это:

• признание того, что есть такая общность, как нация (этнонация), имеющая особое качество;
• интересы и ценности ее выше, чем все другие;
• нация должна обладать как можно большей политической самостоятельностью.

Если речь идет о национализме большинства, то это стремление обычно выражается в требованиях принимать политические решения, исходя из интересов и желаний большинства, недопущения иных к привилегиям и ресурсам. По Э. Геллнеру, который построил целостную теорию, национализм – это политический принцип, требующий совпадения границ национальной общности и государства [3].

Национализм бывает разный – политический, когда доминируют идеи политической независимости (сецессии), например, в Северной Ирландии, у радикальной части баскских националистов, в последние годы советской власти у эстонских, литовских националистов; экономический национализм, когда речь идет, прежде всего, об использовании экономических природных ресурсов; культурный национализм, при котором требования фокусируются вокруг защиты языка, культурной самобытности. Могут быть и другие разновидности национализма.

По форме национализм бывает также различным. Это могут быть агрессивные, радикальные формы, вплоть до вооруженных столкновений, действий по изгнанию или принуждению к перемещению лиц тех национальностей, которые находятся в образе врага.

В одних случаях это могут быть действия большинства против каких-то меньшинств. В других случаях – регионального сепаратизма. Такие действия направлены против представителей доминирующей общности, как это было, например, со стороны радикально настроенных карабахцев в отношении азербайджанцев.

Политический национализм проявляется в форме принятия дискриминационных законов в отношении меньшинств, в том числе инонациональных мигрантов. Но проявляется он и в форме идеологического, культурного, наконец, психологического воздействия. Часто давление на лиц иной национальности осуществляется в повседневной практике на психологическом уровне: не предоставляют возможности арендовать помещение, не принимают в образовательные или медицинские учреждения. Это явление именуется этническим негативизмом, если оно подкрепляется и направляется идеями этнического доминирования, опасности «растворения» культурного большинства, нарушения этнического баланса (не слышим русского языка), тем более генофонда при смешанных бараках, то такие явления в науке и публицистике именуются культурным расизмом. Культурный расизм – явление, не адекватное национализму, поскольку национализм – это и идеология, и политика, и социальная практика. Культурный расизм чаще проявляется в этническом негативизме, этнической неприязни.

В связи с этим поясним и употребление такого термина, как ксенофобия. Инстинктивная ксенофобия бывает неосознанным, иррациональным, социальным рефлексом (Т. Лукман), обусловленным «архаическими моделями, регулирующими жизнь социума», как считают психологи [4]. «Ксенофобия снизу» трактуется как рефлексивный страх перед неизвестным, чужим. Но другой уровень ксенофобии формируется, когда этот рефлекс сопровождается идеологическими представлениями. Б. Цилевич – ученый, тесно связанный с практикой, утверждает, что «ксенофобия сверху» – т.е. идеология страха, вражды – использует «ксенофобию снизу», но совершенно очевидно, что и рефлексивные реакции «страхи снизу» тоже регулируются. Они могут гаситься разъяснением, просвещением, осуждением окружающих и, наоборот, становиться «строительным материалом» для «идеологии вражды». Ведь такую идеологию, установки тоже не сформируешь на пустом месте. Создатели концепции конструктивизма П. Бергер и Т. Лукман как раз писали об этом: «конструкт идеологов – это конструкция конструктов» [5].

Особая ситуация зафиксирована социологами в империях, условно можно назвать такие состояния в обществах «имперским синдромом», когда опасности, реальной угрозы со стороны этнического сепаратизма уже и нет, но защитный «ответ» присутствует в идеологии и представлениях большинства, опасающихся потерять статус, ресурсы.

Критику следует направлять на конструкторов идеологий и политиков, принимающих законы, формирующих межэтническую неприязнь. Поэтому надо иметь в виду, что сам термин ксенофобия надо стараться использовать главным образом применительно к условно называемой «низовой ксенофобии». Что же касается в целом отношения к мигрантам – то корректнее их называть установками по отношению к ним (attitude) – позитивными, нейтральными или негативными отношениями. Крайними проявлениями последних являются враждебные отношения.

Понятием, которым характеризуются позитивные отношения к мигрантам, являются толерантность. Частью наших граждан это слово воспринимается как иностранное и переводится как терпение. Но тогда понятие толерантность приобретает другой смысл.

Когда в связи с принятием Декларации ЮНЕСКО о толерантности это слово стало появляться в публичной политике, представители некоторых национальностей прямо говорили – «мы много терпели», и, если это слово – терпимость, не стоит его использовать для ориентации людей.

Между тем толерантность (tolerance) – это готовность принимать поведение и убеждения, которые отличаются от наших собственных, даже если мы не соглашаемся с ними.

В демократических странах толерантность считается нормой гражданского общества. Она закрепляет право людей быть различными, обеспечивает нормальное сосуществование различных конфессий, культур, социальных, этнических, политических групп. Толерантность не понимается как любовь ко всем и каждому. Она означает готовность к пониманию и организации бесконфликтного взаимодействия с людьми, различающимися по языку, культуре, верованиям, внешнему облику. Интолерантное отношение к людям иным по культуре именуется культурным расизмом. Толерантность – условие интеграции в полиэтнических обществах. Она важна как для принимающего населения, так и вновь прибывающих мигрантов.

Готовность принять «других» как «своих». Как она менялась и от чего зависит

Выделяют два этапа в отношении к прибывающим мигрантам. Первый – последние годы существования Союза и самые первые годы новой России. Характеризуя этот этап, автор специфически выделяет его черты: «довольно низкий уровень этнической нетерпимости» (более половины населения осуждает этническую неприязнь, «оскорбительные оценки свойств тех или иных народов»), отношение к мигрантам еще не волновало общество на массовом уровне. И еще одна важная характеристика: «этническая принадлежность мигранта в этот момент была непроблематичной» (тогда 18% считали необходимым принимать только людей той же национальности»), они еще воспринимались как «отдельные люди», но не тысячи. Это в основном беженцы и вынужденные переселенцы из зон конфликтов.

Замеры с 1992 г. Левада-Центра (тогда ВЦИОМ) показывали, что ситуация меняется. Потоки мигрантов растут. Меняются мотивы миграции (это показано и в других разделах), меняется и состояние принимающего общества.

Русские, как большинство распавшегося Союза, более других переживают подрыв «советской идентичности». Добавим, что терялась или менялась у многих также социальная идентичность (врачи, учителя, дабы обеспечить учебу своих детей, становились «челноками», ученые занимались торговлей, в течение месяца могли стать богачами). Из уважаемых в обществе, специалисты становились людьми, которые относили себя к тем, кто «едва сводит концы с концами». В ситуации кризиса, дезорганизованности реконструировались архаические (некоторые называют их премордиальными) привязанности, этническая, локальная идентичность. «…Акцент на собственной или чужой этнической принадлежности постепенно становился рутинным выражением социальных и групповых барьеров, коллективных привилегий, прав и претензий». Вот эти представления о коллективный правах, претензии на привилегии и становятся социальными факторами, формирующими массовую ксенофобию по отношению к инонациональным мигрантам.

Русские привыкли быть «старшим братом» – так называли их выступающие из республик на съездах КПСС, заседаниях Верховного Совета, в печати. В их сознании «человек проходит как хозяин необъятной Родины своей» (более 80% считали Родиной – СССР, меньше данные были лишь в Прибалтике). А теперь, оказывается, не вся Родина своя и на место в самой России претендуют люди из республик, которые отделились. Ведь далеко не все тогда осознавали, что за отделение выступали не все республики и уж во всяком случае не Киргизия, Таджикистан, Узбекистан, откуда начался приток тех мигрантов, вокруг которых прежде всего сформировался образ «черных». Из Украины и Белоруссии, Армении, Азербайджана, Грузии и Казахстана ехали как мигранты совсем не те, кто был в активистах независимости.

Однако состав тех, кто теперь приезжал, тоже становился источником формирования социальных «страхов». «В Россию потянулись люди, мотивированные прежде всего экономическими интересами», – фиксирует Лев Гудков. В советское время, верно отмечала Ж.А. Зайончковская, в Российской Федерации оставались те люди из республик, которые приезжали учиться, создав семью или получив приглашение на работу, они оседали здесь, кто-то оставался после службы в армии, они рассредоточивались в принимающей среде. Теперь ситуация изменилась. В России возникли возможности индивидуальной предпринимательской деятельности, торговли, включения в среду обслуживания, мелкого производства, частного строительства. Одновременно сняты ограничения с пропиской, открыт найм и покупка жилья. Характер миграции меняется. Экономические интересы становятся главным мотивом потока прибывающих.

Одни озабочены необходимостью выживания, другие уходят от безработицы, находясь здесь, надеются получить необходимые накопления для себя и семьи, а третьи находят здесь возможность предпринимательской деятельности, находят себе применение, развертывая сферу услуг. Изучая трудовую деятельность мигрантов в Москве, мы выявили, что мигранты с конца 90-х гг. ХХ в. все чаще концентрировались в сфере обслуживания, забирая рабочие руки даже из строительства, где всегда было много приезжих. Но именно в сфере обслуживания, торговли принимающие граждане чаще всего сталкивались с ними, и не всегда с благоприятными ощущениями. Ведь здесь мигранты являются продавцами, владельцами ресторанчиков, палаток, уборщиками, к которым бывают претензии.

Шансы, чтобы обеспечить у постоянных жителей гарантированные социальные преимущества, были не выше. Больше значение имеют культурные факторы. В исследованиях этносоциологов мы не раз сталкивались с разной значимостью престижа занятий торговлей у русских и жителей Кавказа и Средней Азии, представлениями об иерархии профессий. Большинство приезжих, берясь за любую работу, довольствовались малым, старались жить поближе друг к другу, объединялись, помогали друг другу. Их умение приспосабливаться, держаться вместе на рынке, строительстве вызывали тревогу и недовольство. А учитывая, что большинство приезжающих были людьми молодыми и многие из них были стойко ориентированы именно на успех, готовы рисковать, нередко часть из них добивалась признания. К тому же они использовали поддержку родственников, клана, особенно те, что пробивался в имущие слои. И тогда они представлялись принимающему населению как «успешные игроки» и конкуренты. Пусть таких людей было не так много, но они были заметны в ресторанном бизнесе, гостиничном, торговле. В глазах местного населения – это сферы деятельности, которые приносили доход. А принимающее население значительно труднее входило в новые виды деятельности, страдало от потери престижа их труда, который низко оплачивался, материальных трудностей, с которыми трудно было смириться. Культурные особенности в трудовой сфере переплелись с психологическими.

Раньше даже неквалифицированные русские чувствовали себя в чем-то «привилегированнее». К тому же была презентация их труда: «рабочий класс – ведущая сила общества», но теперь она уже не звучала по радио и телевидению. Потерянными себя ощущали и квалифицированные специалисты. Образование теряло значение в 90-е гг. ХХ в. Досужие брокеры могли стать «новыми русскими» в два-три месяца. Молодые люди в мелкой торговле зарабатывали лучше, чем учителя и врачи. Острое разочарование от потерянных ожиданий «перестройки» и иллюзий о новой России стимулировало обостренное отношение к владению и использованию ресурсами и страх перед использованием их «другими» – приехавшими.

Заметим, что в качестве ресурса могут восприниматься не только власть, природные богатства, но рабочие места, наконец, значимые социальные ценности, те, которые освещены культурной традицией. Это может быть место моего народа в иерархии социальных групп, может быть презентация народа (не случайно некоторые исследователи писали, что сами русские не примут переименование их нации в этническую общность, поэтому некоторыми не принимается термин российская нация, нация должна быть, по их мнению, русской). Такой ценностью может быть и «родина предков» о чем говорили данные опроса Левада-Центра и наших опросов Института социологии РАН. Что больше всего не приемлют большинство в приехавших – «они ведут себя как хозяева на нашей земле», 63% признавали этот аргумент в ходе исследований Института социологии в 2011 г. [6] «Они везде, их слишком много», «они чужие, живут по чужому и непонятному укладу жизни, говорят на непонятном языке».

Обсуждая социально-психологические факторы, определявшие отношение к мигрантам, приходится отметить значение социально-перцептивных механизмов. В условиях напряженности, в том числе напряженности в межэтнических взаимодействиях (а это в отношении к мигрантам мы фиксировали с 1990-х гг.), происходит смещение эмоционального позитива в пользу собственной группы (россиян, русских). Информация фильтруется, отсеивая негатив в «своей группе» и позитив в принимаемых.

Усиливаются представления о межэтнических различиях – забывают о бывших дружественных взаимоотношениях, общих победах и припоминают о культурных различиях, былых неблагодарностях, старых стереотипах. Очевидный пример – это воспоминания о характеристиках кавказских народов, которые давались общественными писателями, поэтами.

Перенесение негативных качеств, неприемлемых для своего народа на любую другую этничность. Устроил дебош – Иванов, но побил соседского юношу – кавказец.

Объяснение собственных неудач строится не на уяснении своих ошибок и просчетов, а действий внешних враждебных сил в нашем случае – иммигрантов. В результате происходит так называемый механизм атрибутивной инверсии (перестановки): в недавнем прошлом «братские народы» представляются «понаехавшими», «инородцами» [7].

С психологическими причинами отношения к мигрантам близко сосуществует исторические факторы, способствующие формированию того или иного уровня толерантности в отношении к ним.

Россия формировалась как государство, присоединявшее к себе территории. В отношении некоторых народов это была так называемая народная колонизация, когда земли присоединялись изначально за счет прибывающих жителей из центральных губерний России либо как предприниматели, либо искавшие свободной жизни, убегавшие от непосильных податей. Какие-то территории перешли к России в результате добровольного присоединения, другие были завоеваны.

Россия была империей с внутренними колониями. И хотя в Советском Союзе формирующей идентичностью, как мы уже упоминали, была советская идентичность, идентичность граждан СССР (80%), она наследовала историческую память имперского государства. К тому же сама структура взаимоотношений власти и народа, если смотреть не на декларации, а на реальную практику, мало у кого могла оставлять впечатление, что власть была для народа, а не народ для власти, что составляет одну из основных характеристик имперского государства. Важно, что граждане новой России, как правило, считали себя наследниками прошлого государства, и в отношении к эмигрантам, прибывающим из соседних государств, бывших республик СССР, в той или иной мере (чаще в скрытой форме) сохранялось имперское сознание. Доказательством этого может быть хотя бы то, что отношение к иммигрантам (именно они попадают в категорию тех, вокруг которых концентрируется «раздражение») в районах с преимущественно русским населением хуже, чем в более полиэтничных республиках России. По данным исследования Института социологии РАН «20 лет реформ глазами россиян» в 2011 г. 68% откровенно признались, что «испытывают раздражение или неприязнь по отношению к представителям каких-то национальностей» [8]. Между тем по данным наших исследований в Якутии, Башкортостане, Татарстане с такой позицией солидаризировались 36–40%. Жизненность имперского синдрома поддерживается традиционными образами в идентичности принимающего социума. Деятельностные установки приезжих из так называемых окраин (пусть не все из них добиваются мест в привилегированных слоях), по мнению окружающих, их желание успеха, стать равными людьми воспринимаются как нарушение привычной для большинства иерархии этнических общностей («они – периферия, провинция, мы всегда помогали им», «они были колониальной окраиной»). К сожалению, архаические черты повседневного поведения, легко замечаемые у приезжих, редко замечаются нами в нас самих.

Возможно, в республиках имеет значение исторический опыт совместного проживания русских вместе с другими национальностями. Мы изучали район высокого притока разно-национальных мигрантов – Большого Сочи. Русские там тоже составляют большинство, но исторически, как и украинцы, армяне, греки, они не аборигенные жители. Заселены они здесь были после того, как царское правительство по окончании Кавказской войны 1864 г. выселило местное население – убыхов, садза, шапсугов. Основные этнические группы не могут претендовать на укорененность и исторически особые права в связи с этим. Все старались ужиться вместе. Среди новых приезжих много армян, есть грузины, абхазы, чеченцы, представители других северокавказских этнических групп. Но что интересно: 76% русских, 89% среди лиц других национальностей (в 2008 г.) согласились с утверждением, что «любой человек имеет право приехать в Сочи, чтобы здесь жить и работать». 80% русских не согласились с утверждением, что Сочи надо закрыть и не принимать мигрантов. Мы знаем, что в Москве, Санкт-Петербурге более 60% готово поддержать радикальные запреты на въезд мигрантов и идею депортации каких-то национальностей. В 2011 г. по данным Института социологии РАН такого мнения придерживалось 59%.

Люди разной этничности живут в Сочи, естественно, тоже не без конкуренции, но конкурируя на равных, рассчитывая на свои собственные способности заработать, профессию (66–70%). И у тех и других совсем мала надежда на поддержку государства (15–12%). Почти одинакова степень удовлетворенности работой, условиями для профессионального роста. Все это не значит, что здесь нет противоречий с мигрантами. 54% среди русских и 40% среди других национальностей ощущают конкуренцию за рабочие места, полагают, что «иммигранты занимают лучшие места», но имперского комплекса здесь не чувствуется. Представление об особых правах у местных жителей нет. Сочинская ситуация, где русские контактируют и успешно адаптируют очень значительный массив населения иной национальности, опровергает концепт «о разрушительных пропорциях представительства инонационального населения», так называемом «балансе инонационального представительства».

Исторический опыт контактов программирует в известной мере отношение к конкретным группам мигрантов. Образ нежелательных мигрантов чаще всего выстраивается вокруг приезжих из республик Северного Кавказа, реально в него попадают, прежде всего, чеченцы. Это результат и пережитых конфликтов в 1990-е и в начале 2000-х гг., и шлейфа исторических воспоминаний о кавказских войнах и репрессиях сталинского времени. С китайцами, которых опасаются не меньше (в 2005 г. 73%), связаны преставления, бытующие с давних времен, как претендующих на наши дальневосточные территории. Конечно, имеет место и исторически сложившиеся представления о совместимости-несовместимости культур, что обращено значительнее всего к прибывающим из республик Средней Азии.

Естественно, и историческая память, и представления о культурных различиях спадают или актуализируются под влиянием конструируемых региональной или центральной властью представлений.

Политический режим в государстве, мера открытости его, реальное функционирование общечеловеческих, гражданских норм в обществе, как правило, существенно влияет на межэтнические отношения, проецирующиеся на мигрантов. «Общество без ксенофобии – это утопия абсолютно закрытого и изолированного островного общества… Однако масштабы ксенофобии, ее роль в жизни общества могут быть очень разными». В обществах, где после империи складываются идеологии и политика единого гражданского общества, имеющего общую историю, общие интересы и ценности для всех жителей страны, ксенофобий меньше. В обществах с тоталитарным, авторитарным режимом ксенофобские идеи чаще используются для внутренней консолидации вокруг власти, при этом в роли «врага» могут выступать как внешние силы, так и внутренние.

Демократические общества тоже не свободны от изоляционистских идеологий и массовых негативных установок. Пример успеха правых во Франции нам это прекрасно иллюстрирует. И в авторитарных обществах, в том числе репрессивными методами, сдерживается повседневный этнический негативизм и даже нацизм в целях демонстрации необходимого единства или успеха властвующих элит. Разница состоит в том, что в гражданском обществе существуют общественные объединения, призванные выражать протестные настроения и власть вступает в диалоговый режим для выяснения проблемных ситуаций.

Также имеет значение в нациостроительстве формирование идеологии «общего дома». В последнем упоминавшемся исследовании Института социологии мы получили неутешительные данные. В 1995 г. с мнением «Россия – общий дом для многих народов», «все народы России должны обладать равными правами и никто не должен иметь никаких преимуществ» были согласны 65%, в 2000-е гг. доля эта сократилась с 61% в 2001 г. до 47% в 2011 г. При этом доля тех, кто полагал «Россия – многонациональная страна, но русские, составляя большинство, должны иметь больше прав», выросла с 14% в 1995 г. до 31% в 2011 г., вместе с теми, кто считает, что «Россия должна быть государством русских людей», составляет теперь 45% (25% в 1995 г.).

Данные Левада-Центра, и Института социологии РАН убедительно демонстрируют распространенность изоляционизма в «мягких формах» в образованных, социально продвинутых группах, и даже чуть большую, чем среди менее образованных (низших слоев). Правда, среди высокостатусных групп чаще и категоричное неприятие разных форм негативизма. Более сложное негативное отношение к идеологии общего дома – в больших городах.

Конечно, измерение изоляционизма ответами через отношение к лозунгу КРО «Россия для русских» схватывает общий тренд, не учитывая разные смыслы, которые вкладываются в его содержание. Проверка понимания его в ходе опросов показала, что респонденты нередко трактуют его как: «русские в России живут, поэтому есть такой лозунг», «да, ресурсы России должны использоваться для граждан России, а не для бюрократии», «мы-то на окраине живем, а большинство русских там, в центре, конечно, Россия для них, прежде всего». Нередко его интерпретировали как отдаленность или отдаленность республик, областей (например в Калининграде). В ходе одного из опросов в Москве мы просили высказать отношение к мнению «Россия только для русских», и тогда это мнение поддерживали меньше опрошенных. Доля их примерно такая же, как получает Левада-Центр, спрашивая должны ли русские иметь льготы при получении работы и поступлении на учебу (20–40%, но не более 50%, как при выборе ответа «Россия для русских»).

Граждане с установкой «Россия – общий дом для многих народов» лояльней относятся к мигрантам. Среди них на треть меньше людей, у которых лица иной национальности вызывают раздражение, они менее склонны к допустимости насилия, «даже если нарушается справедливость в отношении их народа», и меньше тех, кто одобрил бы принудительное выселение представителей каких-то национальностей, последних, по данным опроса 2011 г., более 40%. По готовности к жестким мерам в отношении к мигрантам Россия в числе стран, больше готовых к такой политике. Сравнимы с Россией или еще хуже данные по отношению к мигрантам в Венгрии, Португалии, Испании [9].

Но если наш дом «приоткрыт» для приезжих, то как, по мнению его жителей, приехавшие должны жить в нем? Какой тип включения в наше общество может предложить им наше государство? Что скорее всего способны поддержать граждане России?

Какая модель интеграции возможна для России

Как известно, Дж. Берри выделяет такие способы включения иммигрантов в общество, как ассимиляция; сегрегация, сепарация; маргинализация, интеграция. Ассимиляция предполагает отказ иммигрантов от своей культуры, нравов, устоев, практик повседневного публичного поведения и принятие норм и ценностей большинства. При этом мало кто из исследователей обращает внимание на то, что и сама ассимиляционная стратегия вариативна. Один вариант, когда принимающая среда этнически однородна (принимаемые составляют до 5–8%), например в Армении. Такие варианты в мировой практике редки. Другой вариант, когда само принимающее общество неоднородно в этнокультурном отношении. В этом случае формируется значимый слой интегрируемой культуры, как правило, на основе превалирующей группы. И речь идет о включении иммигрантов именно в эту культуру.

С определенными допущениями модель «плавильного котла», декларировавшаяся в США до изменения стратегии в пользу интеграции на основе мультикультурализма после этнических и расовых вызовов в 60-е и 70-е гг. прошлого столетия, являлась разновидностью второго варианта ассимиляционной стратегии. Повседневные практики этнических групп смешиваются, образуя новые модели культуры. Традиции иммигрантов могут при этом не устраняться полностью, например в семейном быту. В обществе создается многообразие, и этнические группы, в том числе аккультурируемые мигранты, адаптируются к более широкому социальному окружению, в котором они действуют [10].

В случае ассимиляционной стратегии государства от новых жителей принимающее население ожидает принятия их повседневных стандартов поведения и не допускается стремление к паритету и, тем более, обособлению.

Пример ассимиляционной стратегии демонстрирует Франция. Стратегия эта обосновывается исторической традицией формирования гражданского общества в этой стране. Однако и во Франции в разные исторические периоды практика адаптации иммигрантов, тем более мигрантов разной культуры (например, евреев, немцев, выходцев из стран Магриба), была вариативной, хотя, начиная со времен революции, декларировалась политика признания только гражданской идентичности.

В сфере культуры адаптационный процесс идет наиболее многоаспектно, но решающая роль, конечно, принадлежит освоению языка большинства. Не случайно процесс натурализации во всех странах начинается с программ освоения языка. При ассимиляционной стратегии этнические меньшинства осваивают язык не только в интересах трудовой деятельности, но стремятся приобщиться к телеинформации, радиоинформации, кругу общения на языке большинства. Не всегда установки общества и даже предпочтения самих иммигрантов реализуются в жизненных языковых практиках. Иммигранты первого поколения, естественно, испытывают языковый барьер, мешающий аккультурации, даже если сами иммигранты стремятся к этому. Мотивы изучения языка у иммигрантов, естественно, могут быть инструментальными и интегративными. Инструментальными они являются, прежде всего, при получении работы, а если язык изучается еще и для лучшего понимания принимающего большинства, то мотивация становится интегративной.

Культурная адаптация, естественно, не ограничивается языковой сферой. Это и усвоение норм, устоев, ценностей принимающего общества, а они проявляются и в деловой жизни, и в непроизводственной сфере, и в политической культуре (например, участие в голосовании, проведение общественных акций, в волонтерстве).

При стратегии ассимиляции аккультурация для индивида может завершиться потерей прежней этнической идентичности. Иммигранты идентифицируют себя либо с доминирующей группой, либо с государственной, гражданской общностью. Иной является стратегия интеграции. Интеграция предполагает стремление иммигрантов стать частью принимающего общества и стратегию самого этого общества сотрудничать и принять новых по культуре людей. В ходе интеграции происходит взаимная адаптация и иммигрантов, сохраняющих культурную отличительность, к принимающему большинству, и самого большинства к новому сегменту общества.

В случае определения интеграционного процесса резонно использовать именно термин адаптация, а не приспособление. Приспособление означает лишь внешнюю перестройку поведения людей в соответствии с нормами среды, которая воспринимается как экономический ресурс. Это могут быть, например, нормы правовой культуры, поведение, контролируемое окружающим большинством, в то время как внутренне приоритетной остается культура среды исхода.

Адаптация же по модели интеграции предполагает принятие иммигрантами норм и ценностей включающего общества как приоритетных, а самим сообществом принятия идентичности тех иммигрантов, которые хотят сохранить ее в тех ее проявлениях, которые не затрагивают права других. В адаптации важнейшую роль имеет потребностно-мотивационая сфера регулирования деятельности, осмысленное поведение, такие действия, которые «наилучшим образом отвечают … интересам участников» [11].

Дж. Берри, внесший значительный вклад в типологию адаптации мигрантов, интерпретирует интеграцию как поиск людьми, включающимися в новое общество, наиболее полезных элементов в «принимающей и домашней» культуре. Принимая основные ценности и образцы поведения новой культуры, личность устанавливает прочные связи с ее представителями [12].

Аккультурация в этой модели менее жесткая, она может совмещаться с позитивной этнической идентичностью прибывающего (т.е. без враждебного отношения к другим), которая сочетается, с гражданской, государственной идентичностью, а в каких-то случаях и с идентичностью большинства (множественная идентичность).

Множественная идентичность – естественное явление. Ни у кого не вызывает проблем то, что каждый из нас выступает в разных ролях: детей – отцов, идентифицирующих себя с семьей и одновременно с теми, кто близок по профессиональной деятельности. Проблемы появляются тогда, когда какой-то идентичности придается социальное значение. Если тебя не берут на работу, потому что ты женщина или имеешь не ту этническую принадлежность, если ты иммигрант – тебе не сдают жилье и т.д. Именно в таких случаях начинаются так называемые «неудобства с идентичностью».

Более сложный вариант – в случае если аккультурация иммигрантов происходит не по модели адаптации, а лишь приспособления к среде, восприятия ее как экономического ресурса. Тогда у людей сохраняется приоритетность культуры страны исхода и возможны варианты взаимодействия, наблюдаемые во многих странах мира, – сепарация (например еврейские «местечки») и сегрегация (афроамериканские гетто). Их важно различать и, в то же время, понимать, что сами они бывают разными.

Поиски политики российского правительства до последнего времени сводились к модели «в Риме живи как римлянин». В 2008 г. В.В. Путин призвал мигрантов ассимилироваться, видимо, имея в виду, прежде всего, аккультурацию. В последнее время предпринимаются конкретные шаги для организации обучения мигрантов русскому языку.

Между тем интеграция предполагает исторически привычную для нашей страны модель адаптации, т.е. определенные шаги принимаются в сторону понимания и принятия инокультурного компонента в обществе. Проще всего в этом отношении с пищей – рестораны, кафе с этническим интерьером, музыка вполне вписываются в городской пейзаж Москвы, Санкт-Петербурга и других городов. Намного сложнее с принятием непривычных поведенческих норм. Достаточно вспомнить реакцию москвичей на массовые собрания вокруг мечети во время мусульманских праздников, на исполнение лезгинки на центральных площадях Москвы.

Мы не хотим вслед за Европой принять мультикультурализм как официальную политику, предупреждая замыкание приезжих в свою общину. Но мы не можем не принять культурного разнообразия как нормы жизни нашего общества.

В нашей стране принятие этого разнообразия – очевидная неизбежность. Россия формировалась исторически как полиэтническая страна, миллионы людей составляют не только национальности, дающие названия республикам, но и украинцы, армяне, грузины, белорусы, люди других национальностей, уже поколениями живущие в России. Вновь прибывшие только дополняют их и нельзя между ними выстраивать непроходимые границы, они тоже адаптируются, и многие из них станут нашими гражданами. Наше общество более всего подготовлено к интеграции по модели адаптации, хотя путь это и нелегкий.

Примечания:

1. Передача ТК «Первый канал» из Грозного 02.06.2012.

2. Российская идентичность и толерантность межэтнических отношений: опыт 20 лет реформ // Вестник Института Кеннана. Вып. 20. 2011. С. 22–34.

3. Геллнер Э. Нации и национализм. М., 1991. С. 23.

4. Муравьев А. Ксенофобия от инстинкта к идеям // Отечественные записки. 2004. № 4. С. 17.

5. Интервью с профессором Томасом Лукманом // Журнал социологии и социальной антропологии. Т. V. 2002. № 4. С. 7–8.

6. Двадцать лет реформ глазами Россиян. М., 2011. С. 226.

7. О социально-перцептивных механизмах в условиях межличностных и межгрупповых напряжений см. Herron W. Development of the Ethnic Unconscious // Psychoanalytic Psychology, 1995. № 12 (2). Р. 513–520; Солдатова Г.У. Психология межэтнической напряженности. М.: Смысл, 1998. С. 160–161. О значении снятия взаимных проекций писал К. Юнг.

8. Исследование было по общероссийской выборке, но оно охватывало районы с преимущественно русским населением // 20 лет реформ глазами россиян / Под ред. М.К. Горшкова, Р. Крума, В.В. Петухова. М., 2011. С. 226.

9. Данные Европейского социального исследования 2006–2010 гг.

10. Гидденс Э. Социология. 2-е изд. М.: Едиториалл УРСС, 2005.

11. Вебер М. Основные социологические понятия // Западно-европейская социология XIX – начала XX вв. М., 1996. С. 461, 462, 482.

12. Berry J., Poortiga Y., Segall M., Dasen P. Указ соч. С. 306.