«Реставрация Мэйдзи» и будущее России

На фоне множества юбилейных дат, уже отмеченных или отмечаемых в 2017 году, как-то затерялась одна знаменательная, пусть и не очень круглая годовщина. Ровно полтора века назад, в конце 1867 г., в Японии началась удивительная эпоха, позднее вошедшая в учебники истории как «Реставрация Мэйдзи».

Главная загадка «Реставрации Мэйдзи» сводится к простому вопросу: как? Как им это удалось? Почему Япония преуспела там, где потерпел поражение даже великий Китай — в противостоянии неудержимой европейской и американской экспансии ХIX века? Где нашлись силы на стремительную техническую и социальную модернизацию, да еще и под постоянным и более чем жестким внешним давлением? Каким образом, на жизни всего лишь одного поколения, изолированные друг от друга патриархальные крестьянские сообщества, трансформировалось в единую и сплоченную нацию, готовую без колебаний идти на любые жертвы и умирать во имя своего императора?

В России «Реставрация Мэйдзи», как правило, ассоциируется с русско-японской войной 1904–1905 гг. и потому не вызывает особых симпатий. Большие претензии к эпохе Муцухито Мэйдзи до сих пор сохраняются в Китае, не говоря уже об обеих Кореях. Тектонический выброс японской пассионарности оставил болезненные ожоги в исторической памяти соседних государств. Во многих противоречивых нарративах той сложной эпохи еще предстоит разбираться не одному поколению историков.

Но не стоит ли нам, гражданам России второго десятилетия XXI века, посмотреть на этот отрезок японской истории другими глазами? Ведь во время «Реставрации Мэйдзи» японцы совершили то, что подавляющее большинство их современников считали полностью невозможным. То, что до японцев не удавалось ни одному «незападному» обществу — в невероятно короткие по историческим меркам сроки успешно встроиться в западную систему мировой экономики и политики, а в чем-то — даже превзойти своих западных учителей. И если Япония в XIX веке совершила историческое чудо, то почему бы и России в XXI столетии не опровергнуть прогнозы бесчисленных пессимистов относительно своего будущего?

На фоне множества юбилейных дат, уже отмеченных или отмечаемых в 2017 году, как-то затерялась одна знаменательная, пусть и не очень круглая годовщина. Ровно полтора века назад, в конце 1867 г., в Японии началась удивительная эпоха, позднее вошедшая в учебники истории как «Реставрация Мэйдзи».

Даже в самом названии этого исторического периода содержится парадокс радикальные изменения и решительный разрыв с прошлым предстают как возвращение к исконным корням и вековым традициям. Провозглашенная цель изгнания иностранцев с японской земли трансформируется в невиданную в истории Страны Восходящего Солнца открытость к внешнему миру. Осознание своей ущербности по отношению к Западу и готовность до мельчайших деталей копировать лучшие западные образцы совмещается с взрывом национализма такой мощности, что раскатистое эхо этого взрыва можно услышать даже сегодня, когда о своем скором отходе от власти объявил уже правнук императора Муцухито Мэйдзи — нынешний продолжатель священной династии Акихито Хэйсэй.

Но главная загадка «Реставрации Мэйдзи» сводится к простому вопросу: как? Как им это удалось? Почему Япония преуспела там, где потерпел поражение даже великий Китай — в противостоянии неудержимой европейской и американской экспансии ХIX века? Где нашлись силы на стремительную техническую и социальную модернизацию, да еще и под постоянным и более чем жестким внешним давлением? Каким образом, на жизни всего лишь одного поколения, изолированные друг от друга патриархальные крестьянские сообщества, трансформировалось в единую и сплоченную нацию, готовую без колебаний идти на любые жертвы и умирать во имя своего императора?

В России «Реставрация Мэйдзи», как правило, ассоциируется с русско-японской войной 1904–1905 гг. и потому не вызывает особых симпатий. Вероломное нападение без объявления войны… Героическая оборона Порт-Артура… Врагу не сдается наш гордый «Варяг» ... Большие претензии к эпохе Муцухито Мэйдзи до сих пор сохраняются в Китае, не говоря уже об обеих Кореях. Тектонический выброс японской пассионарности оставил болезненные ожоги в исторической памяти соседних государств. Во многих противоречивых нарративах той сложной эпохи еще предстоит разбираться не одному поколению историков.

Но не стоит ли нам, гражданам России второго десятилетия XXI века, посмотреть на этот отрезок японской истории другими глазами? Ведь во время «Реставрации Мэйдзи» японцы совершили то, что подавляющее большинство их современников считали полностью невозможным. То, что до японцев не удавалось ни одному «незападному» обществу — в невероятно короткие по историческим меркам сроки успешно встроиться в западную систему мировой экономики и политики, а в чем-то — даже превзойти своих западных учителей. И если Япония в XIX веке совершила историческое чудо, то почему бы и России в XXI столетии не опровергнуть прогнозы бесчисленных пессимистов относительно своего будущего?

Стартовые условия

Будем справедливы по отношению к предшествующему периоду японской истории. В конце эпохи Токугава (середина XIX века) Япония отнюдь не была страной дикарей, не вкусивших плодов цивилизации. И сравнивать ее с большинством других объектов колониальной экспансии Запада было бы, по меньшей мере, некорректным. Например, в Японии существовала вполне продвинутая по тем временам система образования, и уровень грамотности (около 40–45% мужского и 15% женского населения) сделал бы честь любой европейской стране.

Япония могла бы похвастаться и весьма высоким уровнем урбанизации; три центральных города империи — Эдо (административный и военный центр), Киото (культурная столица) и Осака (главная торговая площадка страны) по количеству жителей могли соперничать с любыми западными столицами. Уже в середине XVIII века население Эдо превысило миллион человек, между тем как Лондон достиг миллионного рубежа только к концу столетия. Страна Восходящего Солнца располагала и такими социальными инновациями как сеть общедоступных публичных библиотек и даже некое подобие общенациональной пенсионной системы.

history.com
Портрет последнего сегуна Токугавы

Тем не менее, социальная организация эпохи Токугава (1603–1867 гг.) оставляла немного возможностей для быстрого развития страны. Японское общество сверху донизу было поделено на жесткие сословные и профессиональные категории. Реальная власть в стране принадлежала сёгуну, относящемуся к всесильному клану Токугава. Даже высшая знать (даймё) имела свои четкие внутренние деления — в «ближний круг» руководства страной могли попасть только представители тех семей, которые еще в далеком 1600 г. поддержали будущего основателя нового режима Токугава Иэясу в решающей битве при Сэкигахаре. А вот потомкам тех, кто сделал неправильный выбор при Сэкигахаре, вход в «ближний круг» баз закрыт раз и навсегда; они именовались «посторонними даймё» и становились первыми жертвами произвола и репрессий со стороны центральной власти.

Все население страны было сведено к четырем сословиям — си (самураи), но (крестьяне), ко (ремесленники) и сё (торговцы). Разумеется, на вершине этой социальной пирамиды находились тогдашние «силовики» — самураи. Хотя на протяжении двух с половиной веков Япония ни с кем не воевала, да и гражданских войн тоже не вела, число самураев постоянно росло. К середине XIX века самураи всех рангов и члены их семей составляли не менее 2 млн человек — при том что население страны едва превышало 30 млн. Для тогдашних «креаклов» (торговцев) было отведено место ниже всех остальных — по не подлежащему сомнению мнению начальства, эти люди ничего не производили и к тому же не отличались надежностью и преданностью. За малейшую провинность и даже просто за косой взгляд «силовик» мог на месте расправиться с «креаклом» — это не считалось преступлением.

Уровень социальной стабильности был исключительно высоким. Хрестоматийный пример веры в незыблемость раз и навсегда установленного порядка: в 1836 г. залезший в долги князь Сацума заключил с кредиторами соглашение, согласно которому завершение выплаты долга предусматривалось в 2085 г.

Эпоха Токугава обычно воспринимается как политика тотального изоляционизма, особенно поразительного, если учесть, что еще в начале XVII века японские мореходы не только освоили торговые пути вдоль всей Восточной Азии, но даже сумели пересечь Тихий океан и достичь Новой Испании (Мексики). Многие исследователи справедливо отмечают, что самоизоляция Японии никогда не была тотальной, и проводили ее менее последовательно, чем в Китае. Тем не менее, озабоченность по поводу сохранения «национального суверенитета» и стремление максимально оградить своих подданных от чуждых и потенциально подрывных западных идеологических влияний (в первую очередь, от идеологии христианства) оставались неизменными особенностями эпохи Токугава на протяжении всех 264 лет, отведенных ей историей.

Но когда в июле 1853 г. в Эдосском заливе объявились четыре военных корабля американской эскадры командора Мэттью Кэлбрейта Перри, проницательным японским наблюдателям стало ясно, что старая эпоха уходит в прошлое. Единственное, что можно было сделать при подавляющем военно-техническом превосходстве американцев, — тянуть время и выторговывать как можно менее болезненные условия «открытия» страны. Впрочем, даже это не удалось — в марте следующего года был подписан первый торговый договор между Японией и США, а к концу десятилетия сёгунская администрация была уже обложена целой системой неравноправных договоров с Соединенными Штатами, Англией, Францией, Голландией и Россией.

Масштабы вызова и поиски ответа

Первый японо-американский договор 1854 г. был заключен всего на 12 лет позже первого неравноправного договора, который Китай подписал с Великобританией по итогам первой опиумной войны (1842 г.). Казалось бы, «китайская модель» западной экспансии имела все основания стать и «японской моделью». От открытия портов — к разрушению национальной экономики дешевыми западными товарами. От появления иностранных сеттльментов — к «аренде» национальных территорий и созданию западных анклавов. От свободы миссионерской деятельности — к периодическим вооруженным интервенциям для «защиты порядка и законности». Тем более, что Япония, разумеется, не располагала ни человеческими, ни экономическими ресурсами, сопоставимыми с потенциалом империи Цин.

Как представляется, разница между Китаем и Японией в этот переломный для обеих стран момент заключалась прежде всего в том, как политические элиты двух стран оценивали баланс рисков и возможностей при выборе своей стратегии. Консервативная элита дряхлеющей Цинской империи почитала высшей ценностью «стабильность» и на протяжении нескольких десятилетий пыталась всеми силами сохранить статус-кво. Групповые интересы на излете династии Цин часто доминировали над национальными, индивидуальные — над групповыми. Первая попытка по-настоящему системных реформ в Китае была предпринята только в самом конце века (т.н. «сто дней реформ» молодого императора Цзайтяня в 1898 г.), да и то была быстро подавлена могущественной бюрократией и вдовствующей императрицей Цыси. За упущенное во второй половине XIX века время Китаю пришлось расплачиваться падением династии, а также многочисленными иностранными интервенциями и смутами, занявшими половину следующего столетия.

history.com
Казнь самураев - участников восстания 1877 г.

Японская элита (или, по крайней мере, наиболее активная ее часть), напротив, быстро осознала, что попытки сохранить «стабильность» любой ценой, игра на удержание статус-кво — это и есть самая рискованная стратегия, грозящая потерей всего. Поэтому неизбежные и немалые риски, связанные с переменами, воспринимались как меньшее из двух зол. Возможно, такое отличие было связано с тем, что японская элита болезненнее, чем китайская, чувствовала свою ущербность и уязвимость по отношению к Западу, острее ощущала конечность отрезка времени, отпущенного потомкам Ямато на модернизацию. Китаю потребовались долгие десятилетия и великие потрясения, чтобы избавиться от своих великодержавных иллюзий и объективно оценить свое растущее отставание от Запада, тогда как в Японии это понимание пришло очень быстро, и в этом понимании есть личная заслуга и личное мужество молодого императора Мэйдзи и его ближайшего окружения.

Отречение от власти последнего, пятнадцатого сёгуна Ёсинобу, ликвидация сёгуната как института, устранение с политической арены клана Токугава и восстановление императорской власти в декабре 1867 г. были хотя и самыми яркими, но не самыми существенными переменами эпохи Мэйдзи. Замена одной властной группировки (сёгунской) на другую (императорскую) могла означать революцию в умах японцев, но сама по себе она еще не создавала предпосылок для технологического, экономического и социального прорыва. Она лишь изменила соотношение сил между великими державами, претендующими на «особые отношения» с Японией: Франция, традиционно делавшая ставку на сёгунат в Эдо, оказалась в проигрыше, а Англия, традиционно поддерживавшая императорскую власть в Киото, существенно усилила свои позиции. Значительно более важное событие, на наш взгляд, произошло через три месяца, когда император Муцухито Мэйдзи принял свою знаменитую «Высочайшую клятву в пяти статьях», которая и стала основой всей его последующей деятельности.

Пункты этой клятвы, подписанные 832 представителями высшей японской знати, сводятся к следующему:

1.       Управление народом должно сообразовываться с общественным мнением (отказ от абсолютизма и обещание демократизации в будущем).

2.       Люди высших и низших классов, без различия, должны быть единодушны во всех начинаниях (отказ от сословности и уравнение подданных в правах).

3.       Военные и гражданские чины, а также и все остальные могут проявлять личную инициативу (отказ от господства ритуалов и поощрение предпринимательства).

4.       Отжившие обычаи следует устранить, а управление должно идти по «Пути Неба и Земли» (фактически — заявка на создание правового государства).

5.       Познания будут заимствоваться у всех наций мира, и Империя достигнет высшей степени расцвета (отказ от изоляционизма и поощрение заимствований за рубежом).

history.com
Портрет Императора Мейдзи, 1888

Модернизация по-японски

Пожалуй, самой удивительной особенностью модернизации эпохи Мэйдзи был крайне низкий по европейским меркам уровень насилия по отношению к противникам реформ. Конечно, и в Японии не обошлось без гражданской войны: уже в 1868 г. коалиция из 31 княжеств на северо-востоке подняла восстание против центральной власти, а бывший заместитель командующего сёгунским флотом Эномото Такэаки вообще сбежал на Хоккайдо и провозгласил там республику. Восстание было подавлено, но большинство «контрреволюционеров» отделались временным поражением в правах, финансовыми потерями, длительными ссылками, а крайнем случае — домашним арестом. Многие из этих людей, включая того же Такэаки, смогли затем активно включиться в строительство новой Японии. Можем ли мы представить себе адмирала Александра Колчака или генерала Антона Деникина в ряду сталинских наркомов?

Точно так же уже в ходе социально-экономических преобразований новая власть воздерживалась от мер конфискационного характера в отношении старой аристократии эпохи Токугава. После замены средневековых княжеств современными префектурами бывшие удельные князья получили щедрые финансовые компенсации, которые они вложили в торговлю, промышленное производство и финансы. Старую аристократию активно привлекали и к государственному управлению.

Сложнее оказалось пристроить самураев. Им тоже выплатили подобающие пенсии - в расчете на то, что бывшее военное сословие образует слой мелких собственников — частных предпринимателей. Однако, японские «силовики» не имели ни опыта предпринимательской деятельности, ни склонности к ней, а потому большинство из них свои деньги просто пустили на ветер. Тем не менее, в конечном итоге и бывшим самураям нашлись дела по силам — они стали учителями (40% учителей империи когда-то были самураями), чиновниками (более 60%), управленцами в крупных государственных и частных компаниях (около 50%). Разумеется, именно бывшие самураи оставили костяк офицерского корпуса новой императорской армии.

Кстати, об армии. Есть устоявшееся мнение, что все реформы эпохи Мэйдзи были направлены на создание мощных и современных вооруженных сил, и что именно военно-промышленный комплекс стал локомотивом японской модернизации. Это не совсем так. Главный лозунг реформ гласил — «Богатая страна — сильная армия». Лидеры эпохи прекрасно понимали, что без основательного экономического и технологического фундамента сильной армии не создать, а потому в центре их усилий всегда была гражданская экономика. Кстати, они также отдавали себе отчет в опасности чрезмерного «огосударствления» японской экономики, поэтому власть периодически проводила масштабные приватизации государственных компаний на очень выгодных для новых собственников условиях. Собственно говоря, эти приватизации (особенно, приватизация 1880 г.) и заложили основу для формирования ведущих японских финансово-промышленных групп последующего периода — дзайбацу.

Вопреки сложившимся стереотипам, первоочередным приоритетом для реформируемой Японии стало образование, а не военное строительство. В XIX веке в мире были только два государства, где совокупные расходы на образование были равны военному бюджету или даже превышали его — Соединенные Штаты и Япония. Причем японцы вкладывали основные ресурсы не в престижные национальные университеты (Токийский университет было основан только в 1877 г.), а в создание системы общеобразовательных школ. Знаменательно, что на Парижской всемирной выставке 1878 г. именно Япония получила первую премию за организацию школьного дела, а к концу века по уровню школьного образования сравнялась с Британией. И только с 1885 г. японская армия стала перестраиваться по германскому образцу с помощью немецких инструкторов. Империя получила современную профессиональную армию и флот лишь в последнем десятилетии XIX столетия.

Стоит напомнить, что Япония стала первой страной в Азии, которая перешла на конституционную форму правления (1889 г.). И хотя демократическим этот опыт японского конституционализма назвать трудно, а в тексте Основного закона видны многочисленные заимствования из конституции Германской империи 1871 г., все же очень важный шаг в направлении конституционной монархии и даже своеобразной системы сдержек и противовесов был сделан. В отличие большинства европейских стран, японская конституция была не столько результатом упорного давления на власть снизу, сколько отражением желания верхов упредить неизбежные негативные социально-политические последствия неограниченно абсолютизма.

Готовность делиться — пусть и в ограниченных пределах — властью и ресурсами, проявленная японской элитой периода «Реставрации Мэйдзи», имела очень большое значение для японского общества. Эта готовность формировала и поддерживала представление о справедливости нового «социального контракта», о том, что все социальные слои и профессиональные группы несут равные тяготы во имя Великой Японии. Император старался в максимальной степени соответствовать своему идеализированному имиджу. Например, после того, как в 1873 г. Императорский дом в Токио сгорел во время пожара, Мэйдзи в течении полутора десятилетий проживал во временных апартаментах, поскольку деньги были нужды для «более неотложных задач» государства. Бытовая скромность, граничащая с аскезой, была характерна для значительной части верхушки национального бизнеса — новоиспеченных японских олигархов.

Еще одна характерная особенность японской модернизации — долгосрочное стратегическое планирование. Например, на протяжении всей эпохи Мэйдзи весьма болезненной темой для японского руководства оставался вопрос о неравноправных договорах, подписанных еще сёгунской администрацией с западными державами в 50-х гг. XIX века. Эти договоры были несправедливыми и унизительными для Японской империи. Однако, император Мэйдзи и его ближайшее окружение никогда не вставали в позу оскорбленных и обиженных, не требовали немедленного восстановления исторической справедливости. Многие десятилетия шла кропотливая, почти незаметная, но очень последовательная работа по изменению условий взаимодействия Японии с Западом.

artelino.com
Triptych: Port Festival Scene, Meiji period, 1890

Причем японская дипломатия делала максимум возможного, чтобы не противостоять Западу в целом, предпочитая двусторонний формат переговоров. Результатом стало подписание в 1888 г. первого равноправного торгового договора с Мексикой. В 1889 г. аналогичные соглашения были заключены с Германией, Россией и США, хотя в некоторых юридических аспектах элементы дискриминации японской стороны сохранялись. С Великобританией такой договор был подписан только в 1894 г., но ликвидация экстерриториальности была отложена до 1899 г. Полное восстановление японского таможенного суверенитета было достигнуто только в 1911 г. Таким образом, для решения проблемы потребовалось более полувека, но стареющий Муцухито Мэйдзи мог быть довольным — цель его жизни была достигнута.

При чем здесь Россия?

Возможно, эти сугубо дилетантские, неизбежно поверхностные и очевидно тенденциозные заметки о «Реставрации Мэйдзи» вызовут вопрос: а причем здесь Россия? Уместны ли явные или скрытые параллели между Японской империей 1867 г. и Российской Федерацией 2017 г.? Не выглядят ли эти параллели надуманными, поверхностными и вообще притянутыми за уши? Ведь за полтораста лет после восшествия на престол императора Мэйдзи другим стал мир, иными стали правила игры в этом мире. Да и слишком отличаются два национальных характера, слишком расходятся исторические траектории двух таких непохожих народов, слишком разные у нас представления о мире и о своем месте в этом мире.

Но автор и не настаивает на буквальных аналогиях (в скобках заметим, что буквальные аналогии и буквальные заимствования — вообще не в духе японских традиций). Дело в другом. Япония второй половины позапрошлого века — наглядная иллюстрация той не для всех очевидной истины, что ход истории не предопределен. Объективные обстоятельства и сложившиеся материальные факторы развития стран и народов, разумеется, игнорировать не следует, но все же не они решают ход истории.

Есть еще мудрость и прозорливость правящих элит, политическая воля, уверенность в своей правоте и осознание своей ответственности перед будущими поколениями.

Есть еще наличие долгосрочной стратегии, выходящей за рамки сиюминутных тактических расчетов и личных жизненных ориентиров.

Есть еще энтузиазм и кураж общества, национальная энергетика, стремление к коллективному творчеству и готовность к самопожертвованию.

Есть понятия личной и сословной чести, которую нельзя разменять на материальные блага или на карьерный рост.

Есть, наконец, ощущение причастности к судьбе своего народа, которую не выбирают и которой не торгуют.

Эти качества позволяют совершить невозможное и переломить предначертанную неумолимыми историческими законами судьбу нации.

Если они смогли полтораста лет назад, почему не можем мы сегодня?