Семь споров о 14 пунктах

Выдающийся исследователь мировых систем ХХ в. Иммануил Валлерстайн в своем анализе вильсонизма обращает внимание на следующие его особенности: «Вильсонизм основывался на классических либеральных предпосылках. Он носил универсалистский характер, заявляя, что может применяться в равной мере повсюду. Он подразумевал, что каждый действует на основе рационально осознанных интересов и что, следовательно, каждый в конечном счете разумен. Поэтому мирная и реформистская практика рассматривалась в качестве реализуемой. Он уделял очень большое внимание законности и формальным процедурам». Так Валлерстайн выделяет три фундаментальных принципа вильсонизма — его универсализм (открытость), рационализм и правовой детерминизм (нормативность).

Можно согласиться с Валлерстайном в его оценке идей Вудро Вильсона как весьма традиционных и даже в некотором смысле «старомодных» для западной политической мысли. Для Валлерстайна основная заслуга и новшество вильсонизма в том, что традиционные основы либерализма применяются не только к индивидуумам внутри государств, но и к самим государствам. Тем самым он довел классическую либеральную конструкцию до ее логического завершения. После того, как были обнародованы «14 пунктов», продолжателям традиции вильсонизма оставалось лишь уточнять, конкретизировать и применять к конкретным ситуациям общие подходы Вильсона, чем эти продолжатели и занимались на протяжении большей части прошлого столетия.

С другой стороны, советская, а за ней и российская традиция анализа «14 пунктов» уделяет основное внимание не столько элементам преемственности, сколько элементам новизны этого документа. Идеология Вильсона связывается с наступившей зарей эпохи Pax Americana, а «14 пунктов» рассматриваются как первая заявка Вашингтона на глобальное лидерство в ХХ в. Американский вызов был адресован как традиционной дипломатии великих европейских держав, так — пусть и в меньшей степени, — революционной внешнеполитической доктрине «Декрета о мире». Соответственно, подъем и упадок вильсонизма и либерального мирового порядка в целом отождествляется с подъемом и упадком американской гегемонии. Это определяет и отношение к будущему либерального миропорядка: пост-американский мир по определению должен быть миром постлиберализма и поствильсонизма. Посмотрим, насколько оправдан каждый из этих подходов.

Выдающийся исследователь мировых систем ХХ в. Иммануил Валлерстайн в своем анализе вильсонизма обращает внимание на следующие его особенности: «Вильсонизм основывался на классических либеральных предпосылках. Он носил универсалистский характер, заявляя, что может применяться в равной мере повсюду. Он подразумевал, что каждый действует на основе рационально осознанных интересов и что, следовательно, каждый в конечном счете разумен. Поэтому мирная и реформистская практика рассматривалась в качестве реализуемой. Он уделял очень большое внимание законности и формальным процедурам». Так Валлерстайн выделяет три фундаментальных принципа вильсонизма — его универсализм (открытость), рационализм и правовой детерминизм (нормативность).

Можно согласиться с Валлерстайном в его оценке идей Вудро Вильсона как весьма традиционных и даже в некотором смысле «старомодных» для западной политической мысли. Для Валлерстайна основная заслуга и новшество вильсонизма в том, что традиционные основы либерализма применяются не только к индивидуумам внутри государств, но и к самим государствам. Тем самым он довел классическую либеральную конструкцию до ее логического завершения. После того, как были обнародованы «14 пунктов», продолжателям традиции вильсонизма оставалось лишь уточнять, конкретизировать и применять к конкретным ситуациям общие подходы Вильсона, чем эти продолжатели и занимались на протяжении большей части прошлого столетия.

С другой стороны, советская, а за ней и российская традиция анализа «14 пунктов» уделяет основное внимание не столько элементам преемственности, сколько элементам новизны этого документа. Идеология Вильсона связывается с наступившей зарей эпохи Pax Americana, а «14 пунктов» рассматриваются как первая заявка Вашингтона на глобальное лидерство в ХХ в. Американский вызов был адресован как традиционной дипломатии великих европейских держав, так — пусть и в меньшей степени, — революционной внешнеполитической доктрине «Декрета о мире». Соответственно, подъем и упадок вильсонизма и либерального мирового порядка в целом отождествляется с подъемом и упадком американской гегемонии. Это определяет и отношение к будущему либерального миропорядка: пост-американский мир по определению должен быть миром постлиберализма и поствильсонизма. Посмотрим, насколько оправдан каждый из этих подходов.

Вильсонизм — обоснование Pax Americana?

Наталия Травкина:
Визионерство во внешней политике США

Нет никаких сомнений в том, что «14 пунктов» Вильсона отвечали стратегическим интересам США в конце первой мировой войны. Не случайно, что современные Вильсону лидеры Британии и Франции отнеслись к «14 пунктам», мягко говоря, без особого энтузиазма. Кстати, именно Вильсон считается автором знаменитого лозунга «America First!» и использовал его в ходе избирательной кампании 1916 г. — ровно через сто лет эти слова были не без успеха использованы Дональдом Трампом. Вильсон всегда оставался последовательным американским националистом, почувствовавшим подъем националистической волны в Европе. Поэтому в своих «14 пунктах» он пытался примирить близкий ему универсализм с нарастающим европейским партикуляризмом [1]. Универсализм «14 пунктов» предназначался для победителей в Великой войне, партикуляризм оставался уделом побежденных. Но универсализм Вильсона предполагал не только дополнительные права, но и дополнительные обязанности — прежде всего, в обеспечении всего того, что потом получило обобщающее определение «global commons», или общего достояния человечества.

История сохранила немало свидетельств того, как разочарован и раздражен был Вильсон, столкнувшись с близорукой и эгоистичной позицией европейских союзников. Однако центральная идея внешнеполитической программы Вильсона — создание Лиги Наций — была в конечном счете отвергнута именно в Вашингтоне, а не в столицах великих европейских держав. Соединенные Штаты предпочли активному строительству нового миропорядка почти два десятилетия политики изоляционизма. Уже одно это обстоятельство заставляет усомниться в бесспорности жесткой привязки либерального миропорядка XX в. к прикладным задачам внешней политики США.

Конечно, роль США в создании современной системы международных отношений и международных институтов во второй половине ХХ в. трудно переоценить, но принципы этой системы закладывались задолго до Вильсона и вхождения США в круг великих держав. Попытки примирить универсализм с партикуляризмом предпринимались еще в эпоху европейского Просвещения. Многие идеи, озвученные Вильсоном в «14 пунктах» (особенно, в части открытости), были вполне созвучны риторике британских стратегов викторианского и эдвардианского периодов. Да и в Германии начала ХХ в. принцип открытости международной системы имел немало сторонников.

В самом общем плане можно сказать, что мировоззрение Вильсона было созвучным настроениям в любой восходящей великой державе, требующей большего доступа к ресурсам и возможностям уже поделенного другими мира [2].

И, напротив, либеральный мировой порядок воспринимался и по-прежнему воспринимается как угроза в тех странах, которые прошли пик своего внешнеполитического могущества и борются за сохранение ранее приобретенных позиций в международной системе. Эта общая закономерность нуждается в уточнениях применительно к конкретным ситуациям: одна и та же страна в один и тот же момент может выступать и за, и против отдельных измерений либерального миропорядка.

Таким образом, Pax Americana второй половины прошлого столетия можно рассматривать как частный случай избирательного использования либеральных принципов восходящей великой державой. Соединенные Штаты в максимальной степени воспользовались теми возможностями, которые сопутствовали американской гегемонии в либеральном пространстве мира после Второй мировой войны, но в случае необходимости при реализации своих внешнеполитических стратегий лидеры США легко пренебрегали и рациональностью, и нормативностью, и открытостью.

А сегодня, когда относительный удельный вес Соединенных Штатов в мире имеет тенденцию к снижению, тем более далеко не все в американской политике вписывается в рамки либерального миропорядка, каким его видел президент Вудро Вильсон сто лет назад. Вряд ли Вильсон пришел бы в восторг от протекционистских инициатив Дональда Трампа, от акцента на двусторонние торговые переговоры в ущерб многосторонним или от объявленного выхода США из ЮНЕСКО. Хрупкий баланс между универсализмом и партикуляризмом был решительно сдвинут в пользу последнего, при очевидной поддержке значительной части американского общества. Что еще раз подтверждает очевидный вывод: американская гегемония и либеральный миропорядок — явления исторически взаимосвязанные, но отнюдь не тождественные друг другу.

Вильсонизм — продолжение либеральной идеологии?

Игорь Иванов:
Градус Трампа

Если традиционное советское представление о «14 пунктах» Вильсона как о де-кларации американского империализма нуждается в уточнениях, то точно так же нуждается в уточнениях и распространенное западное представление о том, что вильсонизм и сопутствующий ему мировой порядок неотделимы от либеральной идеологии. Отношения либерального миропорядка и либерализма как политической идеологии не вполне однозначны. Исторически фундамент этого миропорядка действительно создавался преимущественно либеральными демократиями Запада. Кроме этих демократий после Первой мировой войны «14 пунктов» попросту некому было обсуждать, за исключением разве что коммунистической России.

Но в дальнейшем творение явно переросло своих создателей: приобретя универсальный характер, либеральный миропорядок перестал быть исключительным достоянием Запада. В большей или меньшей степени его принципы восприняло и большинство нелиберальных режимов — от Чили времен Пиночета до Китая эпохи Дэн Сяопина. Подавляющее большинство «незападных» стран — Индия и Турция, Бразилия и Индонезия, Вьетнам и Нигерия — всеми силами стремятся встроиться в этот миропорядок, справедливо полагая, что в рамках этой системы они получают наиболее благоприятные условия для своего развития.

«Четвертая волна» демократизации, на которую возлагали такие большие надежды на рубеже XX и XXI вв., не утвердила господства либеральных ценностей ни в Восточной Азии, ни, тем более, на Ближнем Востоке. Россия и большинство других постсоветских государств так и не превратились в «зрелые» либеральные демократии западного образца; напротив, в своей политической эволюции они уходят от этого образца все дальше и дальше. Однако, насколько можно судить, частичное или полное отрицание либеральных ценностей не сопровождается категорическим отрицанием либерального мирового порядка.

Возможно, для самого Вудро Вильсона «14 пунктов» были действительно продуктом его глубоких убеждений в том, как должно быть устроено человеческое общество в целом, снизу доверху, и он не отделял внутренний либерализм американской политической системы от его международного воплощения. Но на деле либеральный мировой порядок оказался шире, привлекательнее, «глобальнее» либерализма как политической идеологии. По той простой причине, что он не столько идеологическая платформа, сколько технический инструмент организации мирового экономического, а в какой-то мере — и политического пространства.

Как технический инструмент, либеральный миропорядок mutatis mutandis приемлем не только для либерального англо-саксонского мира, но и для социально-демократического мира континентальной Европы, для авторитарных режимов Восточной Азии и даже для теократических арабских монархий Залива.

Разумеется, новые участники системы всегда требуют масштабных внутрисистемных реформ — доступа к принятию ключевых решений, перестройки существующих институтов, изменения тех или иных приоритетов и пр. Как минимум, речь идет об изменении соотношения сил в тех международных структурах, которые в той или иной степени управляют современным миром (ООН, Всемирный банк, МВФ и др.) Это естественно: ведь новые участники системы почти не были вовлечены в процесс ее создания в середине прошлого века. Новые игроки претендуют и на создание параллельных, дублирующих структур управления миропорядком, особенно когда старые структуры не готовы меняться.

С другой стороны, почти для всех новых участников системы характерно требование старым участникам признать «плюрализм ценностей», то есть окончательно разорвать подразумевающуюся связь между либерализмом как политической идеологией и либерализмом как основой миропорядка. Подразумевавшийся еще недавно приоритет содействия политической демократизации в глобальном масштабе в повестке дня новых игроков уступает место приоритету глобального устойчивого социально-экономического развития. Разумеется, новые игроки не чужды и собственного партикуляризма, отсюда — не только постоянные отсылки к своему цивилизационно-культурному своеобразию, но и привычный, хотя и подчас лицемерный акцент на суверенитет и невмешательство во внутренние дела друг друга.

В любом случае речь идет именно о реформах, а не о попытках полного разрушения старого и создания нового (альтернативного) постлиберального миропорядка. При удачном стечении обстоятельств бывшая пешка способна превратиться в ферзя, но общие правила игры меняются очень медленно даже в наш динамичный век. Характерный пример — постепенный перенос глобальной экономической повестки дня из формата G7/G8 в формат G20: состав участников расширился, а общие принципы работы группы остались в основном теми же. Следовательно, кризис либерализма совсем не обязательно означает сопутствующий ему кризис либерального миропорядка. В этом смысле вильсонизм, пусть и в существенно модифицированном виде, по-прежнему сохраняет свою актуальность и в постлиберальном мире.

Вильсонизм — манифест экономического детерминизма?

Сергей Кулик:
О принципах либерального миропорядка

В основе взглядов Вудро Вильсона на мировую политику лежал принцип рацио-нальности, как он понимался тогда белым образованным истеблишментом в США исходя из американской истории, американских ценностей, имевшегося тогда опыта внешней политики США и американских интересов. В международной системе, которая должна была сложиться после самоубийственных страстей и разрушительного безумия Великой войны, главная роль отводилась всем понятным, просчитываемым и предсказуемым факторам. В идеальном мире Вудро Вильсона внешняя политика определяется не мистическим откровением религиозного пророка, не очередным капризом всемогущего деспота и не мифологемами «национальной миссии», которые, собственно, и привели к невиданной в истории катастрофе 1914–1918 гг.

Рациональная внешняя политика, по Вильсону, являет собой общий знаменатель многочисленных и разнонаправленных групповых интересов — политических, экономических, социальных, региональных, каковые в своей совокупности и формируют национальные интересы страны. Хотя этот рационализм и был почерпнут Вильсона из политической практики Соединенных Штатов, но истоки его надо искать во все том же европейском Просвещении XVIII в. Кстати, именно эта особенность политической идеологии Вильсона больше, чем что-либо другое, отделяла его вариант миропорядка от большевистского — если американский президент искал в международных отношениях баланс групповых интересов, то русские революционеры стремились представить международные отношения после 1917 г. как одно из проявлений непримиримой борьбы двух социальных антагонистов — мировой буржуазии и мирового пролетариата.

Как хорошо известно, в начале ХХ в. рационализм очень часто воспринимался как иерархия экономических интересов — индивидуальных, групповых и национальных. Такой экономический детерминизм был свойственен и либеральной мысли, и противостоящей ей марксистской парадигме.

Наверное, президенту Вильсону можно поставить в вину наивное упование на то, что снятие торговых барьеров и ограничений не только позволит Соединенным Штатам выйти на новые, ранее закрытые для них рынки, но и приведет к «рационализации» мировой политики, отодвинув на второй план политические, национально-этнические, религиозные и иные противоречия. Последующие события наглядно продемонстрировали ошибочность такого взгляда. Ни Вторая мировая, ни холодная войны не имели в своей основе столкновения экономических интересов; в обоих случаях речь шла, в первую очередь, о непримиримом идеологическом конфликте. «Прагматичные» элиты оказались ниспровергнуты политическим популизмом или перешли к нему в услужение. Бурный экономический рост второй половины ХХ в. и сопутствующее ему снижение торговых ограничения не привели к всеобщему миру и безопасности. А начало XXI столетия вообще ознаменовалось мало кем предсказанным ростом значения неэкономических факторов в международных отношениях — от радикального национализма до религиозного фундаментализма.

И, тем не менее, за сто лет после «14 пунктов» экономический фундамент мировой политики так и не был разрушен. Сегодня неразрывная связь между развитием и безопасностью еще более очевидна, чем в 1918 г., а за неожиданными всплесками иррациональности или архаики во внешней политике отдельных государств очень часто маячат проблемы незавершенной социально-экономической модернизации.

Мы по-другому воспринимаем экономическую рациональность, чем ее воспринимали наши предки сто лет назад, но сама по себе экономическая основа рационализма никуда не делась и вряд ли куда-то денется в обозримом будущем.

А вот коалиции сторонников и противников глобального универсализма изменились, и очень существенно. Старый марксистский тезис о том, что «пролетариат не имеет отечества», не оправдал себя уже накануне Первой мировой войны. Сегодня именно «синие воротнички» являются главной социальной базой национализма и правого популизма. С другой стороны, отношение к глобализации со стороны бизнеса — более чем неоднозначное, определяющееся сектором экономики, размерами, географическим положением и множеством иных факторов. Еще более сложная расстановка сил складывается в гражданском обществе.

Есть мнение о том, что после какого-то периода разброда и шатаний в мире сформируются устойчивые альянсы современных «вильсонистов» и «анти-вильсонистов». Однако представить себе единый глобальный разлом очень трудно, учитывая невиданный ранее плюрализм интересов, стремлений, идентичностей как на групповом, так и на индивидуальном уровнях. На наш взгляд, более вероятным выглядит сценарий постоянной пересборки ситуативных коалиций, формирующихся вокруг какой-то одной проблемы. Каждый из нас в каких-то ситуациях окажется сторонником вильсонизма, а в других — его противником.

Если все-таки попробовать выделить главную социальную базу либерального миропорядка, то, очевидно, этой базой следует считать глобальный средний класс [3]. Средний класс, особенно связанный с новой экономикой, видит для себя в либеральной глобализации больше возможностей, чем угроз. Таким образом, размывание среднего класса на Западе, наблюдающееся уже несколько десятилетий, следует рассматривать как одну из наиболее серьезных долгосрочных угроз идеям вильсонизма.

Вильсонизм — абсолютизация международного права?

Джон Айкенберри:
Будущее либерального мирового порядка

Вудро Вильсон, как и многие американские президенты, получил юридическое образование и в начале своей карьеры занимался юридической практикой. Поэтому неудивительно, что в «14 пунктах» столь большое значение придется нормативно-правовой основе мироустройства. Идеал вильсонизма — единые для всех участников игры нормы и стандарты поведения. Нормы могут быть обязательными или добровольными, закрепленными в договорах или базирующимися на прецедентах. Они могут осуществляться через международные организации, многосторонние режимы или непосредственно в отношениях отдельных государств друг с другом. Но нормы должны быть, и они должны быть общими для всех. Никаких «игр без правил» или различных наборов правил для отдельных регионов мира. Вильсон пошел дальше этой констатации, он еще и впервые серьезно занялся разработкой институциональной базы нового миропорядка в виде Лиги Наций. Удар по планам 28-го президента США нанесли его же соотечественники на Капитолийском холме, отказавшись поделиться даже долей американского суверенитета с малопонятной международной организацией. С тех пор борьба за главенство права в мировой политике шла с переменным успехом.

Существует мнение, что после завершения холодной войны наблюдается прогрессирующее снижение управляемости мировой системы. Упадок международных организаций (начиная от ООН, но также включая и Европейский союз, ВТО, Международный валютный фонд, Всемирный банк, «Группу семи» и другие базовые либеральные инструменты глобального управления), размывание фундаментальных принципов международного публичного права, увеличение числа вооруженных конфликтов и неспособность мирового сообщества справиться с этими конфликтами — все это считается признаком глубоких проблем современного мироустройства, которые в рамках либеральной парадигмы решить не удалось и уже вряд ли удастся.

Но утверждать категорически, что в современном мире неуклонно растут нестабильность, насилие и анархия, было бы едва ли корректным. Тенденции современного мирового развития, как минимум, противоречивы. Например, темпы ядерного распространения в последние десятилетия снижались, а не росли. В целом с начала столетия снижалось и число одновременно ведущихся в мире войн (в том числе и гражданских), хотя интенсивность конфликтов напротив, возрастала. В любом случае, второе десятилетие XXI в. не выглядит принципиально более опасным или конфликтным, чем многие предшествующие ему десятилетия мировой истории.

Точно так же нельзя недооценивать и устойчивость современной системы международного права. Безусловно, нормы этого права периодически нарушаются, в том числе и ведущими западными державами. Но такие нарушения были и раньше.

Тем не менее сегодня система международно-правового регулирования мировой политики, экономики, финансов в целом более совершенна и эффективна, чем она была еще двадцать, а тем более пятьдесят лет назад.

В мире сегодня не существует значимых политических сил, которые отрицали бы в принципе сложившуюся за последнее столетие систему международно-правовых норм. Споры о том, как интерпретировать правовые нормы и в каком направлении их развивать, естественно, продолжаются, но об отказе от правового универсализма речи не идет. Ничто не говорит в пользу того, что в недалеком будущем произойдет раскол мирового правового пространства на какие-то региональные или блоковые, «западные» и «незападные», «либеральные» и «постлиберальные» международно-правовые системы. Их появление в будущем столь же вероятно, сколь появление новой, постлиберальной таблицы умножения или постлиберальной высшей математики.

Более того, за последние десятилетия предметом международно-правового регулирования стали многие сферы, которые ранее были объектом исключительно внутреннего законодательства или вообще не подлежали правовому регулированию. В этом смысле можно констатировать, что вильсонизм остается актуальным, хотя надежды самого Вудро Вильсона на безусловное верховенство правовых норм в мировой политике пока очень и очень далеки от практического воплощения.

Вильсонизм — идеология «золотого миллиарда»?

Андрей Кортунов:
Неизбежность странного мира

Важнейшей основой «14 пунктов» и всех последующих проектов либерального мироустройства являются принципы открытости и универсализма. Политическая философия Вильсона недвусмысленно и однозначно противостояла изоляционизму, протекционизму, закрытым «сферам влияния» и любым другим формам ограничения международного взаимодействия. Если бы Вудро Вильсон жил сегодня, то он, без сомнения, стал бы одним из пророков и лидеров глобализации. Ведь либеральный миропорядок исходит из предпосылки о том, что глобальная управляемость в той или иной форме не только желательна, но и практически достижима, и что повышение уровня управляемости мировой системы отвечает фундаментальным интересам всех ответственных участников этой системы. То есть преимущества открытой международной системы непосредственно вытекают из рациональности всех его участников.

Сегодня принцип открытости оказывается под огнем ожесточенной критики практически повсеместно: в развитых и в развивающихся государствах, в Европе и в Америке, со стороны политических популистов и высоколобых интеллектуалов, правых и левых радикалов, националистических и экологических движений. Повсюду растут настроения протекционизма, национализма, антиглобализма. Итоги голосования о выходе Великобритании из ЕС, неожиданная победа Дональда Трампа в США, очевидное усиление правых радикалов в континентальной Европе, — все это можно считать звеньями одной цепи.

Критики открытого мирового порядка утверждают, что сами принципы открытости и универсализма в условиях неравномерного развития современного мира неизбежно закрепляют привилегированное положение «золотого миллиарда» по отношению ко всему остальному человечеству.

Причем не только в экономической сфере, но и в социально-культурной, навязывая «отстающим» индивидуумам, социальным группам, государствам и целым континентам ориентиры, ценности, ожидания и образ жизни «опережающих». Таким образом, Вудро Вильсон и его последователи воспринимаются как сторонники глобальной унификации и враги самобытности и групповой идентичности.

Справедливы ли такие обвинения? Конфликт универсализма и самобытности представляется надуманным, если понимать под универсализмом некий набор общих (универсальных) законов, правил, иерархий и моделей взаимодействия отдельных элементов системы друг с другом. Никакая система — биологическая или социальная — не может существовать без такого набора законов, поскольку они и составляют ее структуру. Применительно к современным международным отношениям функцию структуры выполняют существующие универсальные нормы международного права, сложившиеся режимы и традиции, сеть двусторонних и многосторонних международных соглашений, региональных и глобальных организаций во главе с ООН.

Совсем другое дело, если под универсализмом понимать глобальную унификацию образа жизни и систему нормативных установок. То есть как отказ от любой групповой, в том числе и национальной, самоидентификации в обмен на «глобальное» индивидуальное самосознание в духе Жака Аттали или Джорджа Сороса (но никак не Вудро Вильсона).

Такой универсализм, если бы его удалось в полной мере реализовать, привел бы в итоге к резкому снижению сложности глобального социума в целом и международной системы в частности. Снижение сложности, в свою очередь, резко повысило бы уровень системных рисков и вызовов. Возделанное человеком поле — гораздо менее устойчивая система, чем природный лес.

Происходящий на наших глазах взрыв этнокультурной, региональной, национальной, религиозной и других форм групповой идентичности — по сути, не что иное, как закономерная реакция системы на угрозы, связанные с тенденцией снижения ее сложности и разнообразия ее элементов. Живая клетка упорно не желает превращаться в мертвый кристалл, пусть даже и кристалл с совершенными гранями.

Что же касается собственно экономики, то история последних десятилетий свидетельствует о том, что именно открытость либерального миропорядка создает глобальные «социальные лифты», дающие возможность сотням миллионов людей в Азии, Латинской Америке и Африке перейти в категорию среднего класса.

Именно либеральный миропорядок позволил десяткам стран резко повысить свой статус в мировой системе. Отказ от устоявшихся механизмов международной циркуляции товаров, капиталов, технологий и социальных практик не приведет к выравниванию социально-экономических условий между «золотым миллиардом» и остальными шестью миллиардами. Наоборот, существующие диспропорции будут только обостряться.

Если уж говорить о пресловутом «золотом миллиарде», то, как ни парадоксально, именно внутри этого миллиарда сегодня нарастает активное сопротивление глобализации и универсализму. Стареющие богатые общества Запада пытаются защититься от наступающего «незападного» мира: от растущих миграционных потоков, от дешевых товаров и услуг, от импорта терроризма и нестабильности. Стены между развитыми и развивающимися странами строятся со стороны первых. Основная угроза вильсонизму сегодня исходит не от дальнейшей глобальной экспансии Запада, а, скорее, от замыкания западных стран на себе, от перехода к модели западной «самодостаточности» в ущерб дальнейшей глобальной интеграции.

Понятно, что регионализм как таковой не обязательно отменяет глобализацию или противостоит ей. Он может быть одним из проявлений глобализации. Не все решения целесообразно переносить на глобальный уровень.

Нет оснований полагать, что такие структуры, как Евросоюз или АСЕАН, должны рано или поздно раствориться в более широких глобальных режимах; напротив, региональные интеграционные объединения способны выполнять функции лабораторий, где будут отрабатываться и тестироваться механизмы и правила для последующего глобального применения.

Однако замыкание участников региональных объединений в скорлупе своих жестких структур и институтов, создание эксклюзивных «региональных порядков», несомненно, останется одним из главных вызовов для либеральной международной системы. В этом смысле демонстративный отказ администрации Дональда Трампа от транстихоокеанского и трансатлантического интеграционных проектов способен парадоксальным образом оказаться ускорителем, а не тормозом для процессов экономической глобализации.

Вильсонизм — шаг назад по сравнению с «европейским концертом» XIX века?

Игорь Иванов:
Америка превыше всего?

Период мировой и европейской истории между двумя мировыми войнами (1918–1939 гг.) часто сравнивают с предшествовавшей ему эпохой «европейского концерта» (1815–1913 гг.). Распространенное мнение состоит в том, что Венский конгресс начала XIX в. создал гораздо более надежную, стабильную и безопасную международную систему, чем Парижская мирная конференция спустя столетие. Искусственные конструкции вильсонизма, мол, не обеспечили Европе и миру длительной стабильности и процветания и оказались явным регрессом по сравнению с консервативной, но практичной и надежной концепцией европейской многополярности.

Вряд ли правильно возлагать на Вильсона вину за все многочисленные несовершенства Версальской системы, предопределившие ее катастрофический финал всего через два десятилетия после создания. Политическая элита США не поддержала планов своего президента, причем не в силу какой-то генетической приверженности американцев изоляционизму, а из-за тактических ошибок самого Вудро Вильсона и его ближайшего советника полковника Эдварда Хауза (они просто забыли пригласить в Париж ведущих сенаторов-республиканцев, чтобы заручиться поддержкой лидеров Конгресса). Президент Вильсон оказался просто-напросто плохим политиком у себя дома. Его выступления после Парижской конференции в маленьких провинциальных городках и на паровозных полустанках по Америке лишь подтвердили, что у него нет харизмы для простой американской публики. Европейские союзники Англия и Франция не были готовы принять вильсонизм даже в каком-то усеченном виде, считая его болтовней и верхом американской наивности, а Россия и Германия вообще оказались не субъектами, а объектами версальских договоренностей. Однако сравнение двух парадигм мироустройства, пусть и разделенных во времени более чем столетием, имеет право на существование.

В чем главное различие взглядов на мир австрийского министра иностранных дел Меттерниха и американского президента Вильсона? Первый считал основой европейской и мировой политики сохранение баланса сил, устойчивое равновесие соперничающих держав, сопоставимых по силе и влиянию. Именно поэтому, например, Меттерних последовательно выступал против любых планов объединения Германии, равно как и объединения Франции с Бельгией. Сотрудничество для него было в целом подчинено интересам соперничества.

Вудро Вильсон рассматривал мир не как статичный многополярный баланс сил, а, скорее, как динамическую интеграционную модель, в которой Америка выполняла роль «наименьшего общего знаменателя». Вильсон всерьез рассчитывал, что Вашингтон сможет управлять Лондоном и Парижем с помощью их долгов Америке. Через четверть столетия продолжатель Вильсона, 32-й президент США Франклин Рузвельт, сознавая геополитическую уязвимость традиционного вильсонизма, пытался его ревизовать и расширить (план союза «четырех глобальных полицейских» 1941 г., переосмысленный в план создания ООН и Бреттон-Вудской системы в 1944–45 гг. с подключением СССР и Китая в качестве ведущих участников обеих конструкций). Целью как Вильсона, так и Рузвельта была консолидация глобального «ядра» и стабилизация «периферии».

Поэтому сотрудничество оказывалось важнее соперничества, а равновесие приносилось в жертву процессу поступательного сближения составляющих «ядро» элементов.

Это, разумеется, совсем не означает, что Вильсон был идеалистом-космополитом; нет никаких оснований сомневаться в его национализме. Без сомнения, идеалом Вильсона была модель, напоминающая конструкцию «однополярного мира» во главе с Соединенными Штатами конца ХХ – начала XXI в. Но все-таки было бы неправильным уподоблять 28-го президента США 43-му президенту (Джорджу Бушу-младшему). Вудро Вильсон верил в ценность многосторонней дипломатии, в важность достижения компромиссов и, в отличие от Буша-младшего, был в принципе готов делегировать какую-то часть американского суверенитета универсальной международной организации. Иными словами, «однополярность» Вильсона включала компромиссы, уступки, компенсации другим участникам международной системы, чего «однополярность» американской политики начала XXI в. была начисто лишена.

Если искать в современном мире страну, позиции которой в наибольшей степени соответствуют исходным установкам вильсонизма, то это не США, а Китай. Когда в начале 2017 г. Председатель КНР Си Цзиньпин выступал с программной речью в швейцарском Давосе в защиту свободы торговли и против новой волны протекционизма, то речь шла именно о сохранении и укреплении «ядра» мировой финансово-экономической системы. Характерно, что ни о каком многополярном мире в классическом смысле слова или о балансе сил в мире Си Цзиньпин не говорил.

При всех очевидных недостатках и несовершенствах вильсонизма, он все же выглядит более актуальным, чем «европейский концерт» XIX в.

Мы говорим о многополярности уже два десятилетия, но эта многополярность по-прежнему упорно не дается в руки. Слишком неравновесны потенциальные участники «глобального концерта» XXI в., слишком асимметричны их отношения друг с другом, слишком подорваны основы традиционной иерархии в мировой политике, слишком большую роль в мире приобрели негосударственные игроки.

Международная модель Вильсона примерно так же соотносится с моделью «европейского концерта», как громоздкий, чадящий, постоянно ломающийся автомобиль начала XX в. соотносился с элегантным, надежным и привычным конным экипажем. Конный экипаж был лучше неуклюжего авто во всех отношениях, за исключением одного — к началу ХХ в. он исчерпал возможности дальнейшего развития.

Вильсонизм — реликт давно ушедшей эпохи?

Этот краткий обзор дискуссии о судьбах либерального мирового порядка подводит к выводу о том, что идеи 28-го президента США пока еще рано передавать в музей заблуждений человеческой мысли. Но столь же ошибочным было бы воспринимать вильсонизм как некую догму. По всей видимости, миропорядок XXI столетия будет иметь мало общего с либеральными теориями прошлого века, равно как и с его внешнеполитическими практиками. Попытаемся определить вероятные правила этой новой игры хотя бы в самом общем виде, отталкиваясь от базовых принципов вильсонизма.

Будет ли складывающаяся система рациональной?

Рациональность в либеральной парадигме — это не изощренная многоходовая комбинация суверена, а сбалансированное представительство различных и разнонаправленных групповых интересов в международной сфере. Исходя из такого понимания рациональности, можно предположить, что новая система станет более рациональной, чем нынешняя. Не потому что будущие правители окажутся демократичнее, мудрее или прозорливее нынешних, но потому что многочисленные групповые интересы найдут больше возможностей реализовать себя в международной жизни непосредственно, минуя бутылочное горлышко внешнеполитического аппарата государства.

Более того, государства будут все чаще вынуждены вступать в коалиции с этими негосударственными игроками, поскольку без таких партнерств государственная внешняя политика будет стремительно терять свою эффективность.

Конечно, государства в обозримом будущем не откажутся от своей роли главных игроков мировой политики. Разрыв между долгосрочными интересами развития глобального социума и тактическими интересами национальных элит и обществ будет сохраняться, что легитимирует роль государств как посредников в коммуникации между национальным и глобальным уровнем.

Но монополия на это посредничество уходит в прошлое. В условиях растущей взаимозависимости, информационно-коммуникационной революции, невиданных ранее социальной стратификации и множественных идентичностей, взаимодействие между различными «этажами» социума (индивидуальный – местный – региональный – национальный – глобальный) осуществляется в самых разнообразных формах. Многие из них государство не в состоянии даже уловить, не говоря уже о том, чтобы контролировать. Так государство будет и дальше отчаянно защищать свои старые форты и равелины, но общество будет и дальше упрямо осваивать новые материки и океаны.

Будет ли система нормативной?

Опыт последних лет показывает, что государственным лидерам становится все труднее добиваться согласования и принятия юридически обязывающих соглашений. Законодательные органы власти неохотно берут на себя новые обязательства, ратификация договоров затягивается, популисты повсеместно усиливают свои позиции, а апелляция к избирателям напрямую с использованием механизма референдумов часто приводят к результатам, прямо противоположным ожиданиям организаторов.

Видимо, дальнейшее развитие нормативно-правовой базы мировой политики будет идти по линии увеличения числа добровольно взятых на себя государствами (а также и негосударственными игроками) обязательств, формально не являющихся юридически обязывающими. Например, США в целом выполняют положения Конвенции по морскому праву 1982 г., не входя в число участников Конвенции. Решения «Группы двадцати» не несут юридических обязательств для стран-участников; выполнение этих решений отслеживается так называемым процессом взаимной оценки, имеющим исключительно консультативный статус. Даже в условиях выхода США из Парижского соглашения по климату американские города берут на себя добровольные обязательства по снижению выбросов, пытаясь на своем уровне следовать духу соглашения.

Заглядывая в будущее, можно предположить, что система жестких международных организаций с четко фиксированным набором прав и обязанностей участников будет постепенно дополняться — а где-то и заменяться — системой более гибких международных режимов, регулирующих отдельные аспекты международной жизни. Участники мировой политики и экономики смогут подбирать для себя оптимальный набор режимов, соответствующий их особенностям, интересам и возможностям. Примерно так в современной экономике работник часто может выбирать по своему усмотрению рабочий график, интенсивность и даже место своей трудовой деятельности.

Очевидно, здесь и следует искать новый баланс партикуляризма и универсализма. Вопрос о будущем либерального миропорядка — это, в конечном счете, вопрос о наборе необсуждаемых и неотчуждаемых обязанностей участников мировой политики. Вопрос непростой, но, в принципе, решаемый.

В любом случае такая эволюция не обязательно должна означать размывание правовой основы международной системы. В формирующемся миропорядке значение «политической репутации», «ответственности» государств будет возрастать, и любые нарушения даже добровольно взятых на себя обязательств неизбежно повлекут за собой негативные последствия для нарушителей. За «плохую кредитную историю» придется платить все больше. Это связано, в частности, с новым, беспрецедентно высоким уровнем прозрачности мировой политики, когда любые внешнеполитические решения или даже артикулированные намерения очень быстро становятся достоянием общественности. Это также связано с эрозией международных иерархий, которые раньше требовали безусловной солидарности со «своими» и не оставляли возможности для морально-этического выбора.

Нетрудно предсказать, что мы все чаще будем наблюдать примеры сознательных и целенаправленных кампаний по «разрушению репутаций», подобных нынешним играм против национальных валют на мировых финансовых рынках.

Будет ли мировая система не только более прозрачной, но и более открытой для новых игроков?

Да, в том смысле, что она не будет опираться на гегемонию какой-то одной державы — будь то США или Китай. Это не означает, что в новом миропорядке не будет своих иерархий — без них все равно не обойтись. Но иерархии будут другими, выстраивающимися вокруг конкретных международных проблем или областей сотрудничества. Например, хотя Соединенные Штаты гораздо сильнее и влиятельнее Канады почти во всех отношениях, в Арктическом совете именно Канада (наряду с Россией), а отнюдь не Соединенные Штаты, выступает как настоящая сверхдержава. С другой стороны, при всей несопоставимости размеров и потенциалов России и Южной Кореи, в иерархии мировой торговли Сеул стоит выше Москвы, поскольку южнокорейский внешнеторговый оборот в настоящее время более чем в два раза превосходит российский. Наличие множественных параллельных иерархий увеличивает число «точек входа» в систему и повышения своего статуса внутри системы, делая ее более плюралистичной, устойчивой и универсальной.

Все вышеизложенное не означает, что мировая политика в XXI в. с неизбежностью будет развиваться в русле вильсонизма. Сегодня, как и после Первой мировой войны, у человечества сохраняются возможности выбора специфического баланса между универсализмом и партикуляризмом, между «жесткой» и «мягкой» силой, между глобализацией и регионализацией, между свободой торговли и протекционизмом, между правом и моралью, между взаимозависимостью и суверенитетом. Речь идет не о каком-то одном судьбоносном выборе, а о бесчисленных и разнообразных ситуативных, часто непоследовательных решениях, принимаемых ежедневно и ежечасно великим множеством участников мировой политики. Эти решения в своей совокупности будут тянуть мир то к большему единству, то к более глубокому разобщению. Но сама крепость мировой системы будет определяться гибкостью ее норм и механизмов, которые и являются сутью открытого мирового порядка.

Впервые опубликовано в докладе ЦСР «“14 пунктов” Вильсона сто лет спустя: как переизобрести мировой порядок».

1. В этом, кстати, принципиальное отличие «умеренного» универсализма Вильсона от радикального универсализма большевиков — последний не пытался примириться с национальным партикуляризмом, но объявлял последнему войну на уничтожение.

2. Любопытно, что «14 пунктов» были не только не запрещены, но и массовым тиражом изданы в Советской России: при всей несовместимости позиций, универсализм Вильсона не мог не импонировать универсалистам-большевикам.

3. Разумеется, речь идет о не зависящем от государства среднем классе.