Большая Европа: внутренние и внешние угрозы безопасности

Для того чтобы Россия утвердила себя в XXI в. не только как европейская и даже евразийская держава, которой она и так является, но и как держава трёх океанов, как один из ведущих центров влияния, ей важно выстроить свои геостратегические приоритеты. Если для России Большая Европа не будет надёжным и устойчивым мегарегионом, то поворот на Восток в смысле многовекторной диверсификации внешней политики страны, её экономики будет сопровождаться высокими рисками.

Опасно реализовывать пространственную стратегию развития, если у тебя не обеспечены тылы в прямом и переносном смысле. Россию как мощного трансрегионального, а тем более глобального игрока на Юге и Востоке в полной мере воспринимать не будут, если она не обустроит свой “европейский тыл”. Россия как главный игрок, в первую очередь в Большой Европе, неизбежно заинтересована в решении проблем именно здесь, на пространстве от Лиссабона до Владивостока.

Для того чтобы быть правильно понятым, поясню прежде всего смысл терминов, использованных в названии статьи. Угрозы безопасности, как они представлены в данном исследовании, – это традиционные угрозы военного, социально-экономического и политического характера, это явные, очевидные и потенциальные риски неспособности государств или их объединений ответить на основные вызовы современности и национального развития.

Что такое Большая Европа? Огромное и мозаичное цивилизационное пространство от Атлантики до Тихого океана. Европа не сводится к географическому представлению о ней как о части Евразии от западных рубежей Португалии и Ирландии до Урала и тем более не ограничивается территорией Европейского союза. Большая Европа – это пространство множества европейских идентичностей. Европа в своём цивилизационном воплощении – то место, где большинство людей принадлежат многоликой европейской культуре, точнее – культурам, говорят на множестве европейских языков, являются носителями исторической памяти, которая может как объединять, так и разделять. История и судьбы России – результат не только сплава европейских и евразийских ценностей, представлений и воззрений, но и взаимодействия разных цивилизаций. На первом месте среди них стоит цивилизация европейская.

Безопасность и послевоенные модели международных отношений

Приведём модели международных отношений, которые определяли форматы обеспечения безопасности во второй половине XX – начале XXI в.

Первая модель – биполярность, баланс силы и интересов сверхдержав – СССР и США. Глобальное управление и регулирование осуществлялись двумя противостоящими друг другу лидерами, создавшими круг союзников, сателлитов и попутчиков. С точки зрения реализации власти, это была модель с двумя “вертикалями”. Она пришла на смену европоцентризму в международных отношениях, доминировавшему со времён Великих географических открытий до середины прошлого века.

Вторая модель – однополярный мир 1990-х годов как стремление США к сохранению статуса сверхдержавы в условиях демонтажа своего основного конкурента. Как оказалось позднее, то была переходная модель, которая не смогла закрепиться на практике. Предполагалась одна вертикаль власти в системе глобального управления. Европейские центры силы занимали бы в ней ещё более соподчинённое место, чем в эпоху биполярности.

Третья модель – “евросфера” как попытка в первом десятилетии нового века вернуть европоцентризм в центр глобального регулирования. Но на сей раз европоцентризм в международных отношениях предусматривал лидерские позиции Европейского союза, а не Соединённых Штатов Америки, России, Китая или ещё кого бы то ни было. Такое лидерство должно было опираться на “мягкую” и нормативную силу Евросоюза. “Евросфера”, как и однополярность, также во многом осталась в проекте, оказалась частью переходного этапа. Череда кризисов в ЕС с середины 2000-х годов, увенчанная брекзитом, перечеркнула эти ожидания[i].

Четвёртая модель – полицентричный мир. В идеале это модель горизонтали власти, или сетевого устройства. На деле речь идёт о диагонали власти, то есть о широком распределении властных полномочий в системе глобального регулирования, но с сохранением элементов иерархичности и соподчинённости, другими словами – компромисса между вертикалью и горизонталью власти и влияния. Такая модель больше, чем другие, отвечает национальным интересам влиятельных субъектов международных отношений за рамками коллективного Запада – России, Китая, Индии и других стран.

Не по форме, но по сути такой полицентризм похож на модель “концерта держав”, который длительное время в XIX в. определял систему межгосударственных, точнее, межимперских, отношений в Старом Свете, а следовательно, во многом и в мире. Но полицентризм сегодня – это явление не региональное, а глобальное. Если бы он повлёк за собой формирование некоего подобия европейского “концерта держав”, то в нём ключевые игроки, расположенные в Большой Европе, были бы только частью мирового “концерта”. Существует достаточно аргументированная точка зрения, что современный полицентризм, в отличие от предыдущих конфигураций великих держав (биполярность, “концерт держав” XIX в.), не носит антагонистического характера. Одновременно указывается на то, что в современном мире усложнение урегулирования проблем безопасности всё же может приводить к катастрофическим последствиям [2].

Конечно, нет гарантии того, что модель конструктивного полицентризма, опирающегося на современное международное право, ядром которого служит ООН и её Устав, безальтернативна. Безальтернативен полицентризм как объективное явление, но не его возможные модели. Точно так же безальтернативна глобализация как усиление взаимозависимости мира, хотя и до определённого предела, но не её модели, они рукотворны. Неолиберальная модель глобализации, возникшая в 1980-е годы благодаря усилиям определённых политических движений и политических идеологий, почти выработала свой ресурс и требует замены.

Чрезвычайно важно, что на формирование моделей международных отношений и глобального регулирования громадное влияние оказывает субъективный фактор. От наличия или отсутствия политического лидерства будет многое зависеть и в Европе, и за её пределами[ii]. В отсутствие политической воли и при иных неблагоприятных обстоятельствах полицентризм может обернуться миром без правил, то есть хаосом, или миром, где будут сосуществовать несколько конфликтующих порядков[iii]. В таком случае не исключён сценарий деглобализации. Действительно, с точки зрения объёмов мировой торговли, глобализация достигла пика в 2007 г., причём корни её гиперфазы уходят в 1980-е годы. Потоки товаров, услуг и капитала взлетели до отметки 53% в мировом ВВП. Затем они испытали резкое падение, откатившись в процентах от мирового ВВП до уровня 2001–2002 гг., а начиная с 2010 г. – неустойчивое укрепление. Как бы то ни было, в денежном выражении эти потоки увеличились на порядок – с 3 трлн долл. в 1980 г. до 30 трлн в 2014 г. [5].

Несколько слов о форматах, несущих конструкциях и элементах безопасности Большой Европы после 1945 г., как реализованных, так и проектных. На первом этапе, до 1980-х годов, ими служило в первую очередь международное право с опорой на Устав Организации Объединённых Наций, возникшей как часть Ялтинско-Потсдамской системы международных отношений. Ключевую роль играл институт национального государства как основной строительный материал системы глобального управления. Неотъемлемым элементом социальной стабильности стали социальный рынок и “государство благосостояния” (социальное государство). Относительную военно-политическую стабильность и предсказуемость поведения конкурентов обеспечило оружие массового уничтожения, особенно после того, как Советский Союз добился стратегического паритета с США в 1960–1970-е годы.

Стабилизирующим фактором стало закрепление в1975 г. на Хельсинкском совещании по безопасности и сотрудничеству послевоенных границ в Европе. Существует мнение, что тогда, в Хельсинки, СССР принял стратегическое поражение за стратегическую победу, позволив вкрасться в “декалог” принципам, с помощью которых Запад в среднесрочной перспективе добился значительного ослабления позиций своего противника. В первую очередь указывают на “корзину” прав человека и на оговорки касательно возможности изменения государственных границ.

Думается, что эта критика выступает с позиций постфактума, то есть задним числом, ретроспективно оценивает эффективность Заключительного акта Совещания по безопасности и сотрудничеству в Европе с высоты более поздних событий, которые уже не имели к нему прямого отношения. Такой подход представляется ошибочным. С одной стороны, эффективность любого соглашения надо оценивать по результатам, с другой – результатами можно посчитать последующие события, которые в реальности не являются звеньями причинно-следственных связей, вызванных в данном случае комплексом конкретных международных договорённостей.

Хельсинкский заключительный акт был компромиссным документом, для подписания которого Запад и Восток пошли на ряд уступок друг другу. В 1975 г. и длительное время после Совещания достигнутые соглашения представлялись обеим сторонам сбалансированными. Одновременно каждая из них не отказывалась от идеи при появлении возможности изменить баланс сил в свою пользу и в случае успеха превратить ранее сделанные соперником равновесные уступки в его ахиллесову пяту.

Если бы не договорённости 1975 г., удалось бы предотвратить ход событий, приведший Советский Союз к распаду 15 лет спустя? Думается, что Заключительный акт не имел к этому ни прямого, ни косвенного отношения. Допущенные руководством страны компромиссы при его выработке и заключении превратились в “просчёты” после того, как начал меняться общий баланс сил в мире. В результате выгодные для СССР и затем России стороны соглашения стали выхолащиваться.

Например, принцип закрепления послевоенных границ в Европе. Агрессия НАТО против Югославии грубейшим образом нарушила его. Или принцип взаимного соотношения между безопасностью каждого государства-участника и безопасностью в Европе в целом. Расширение НАТО на Восток, начавшееся в 1990-е гг., перечеркнуло и эту договорённость. Ещё один пример – обязательство, что государства-участники будут уважать право друг друга свободно выбирать и развивать свои политические, социальные, экономические и культурные системы. Тезис Р. Рейгана об СССР как об “империи зла”, выдвинутый в 1983 г., или действия внешних акторов на постсоветском пространстве в 1990-е и 2000-е годы сводили данное обязательство к нулю.

В то же время компромиссные стороны Заключительного акта со временем стали трактоваться как “недальновидные” уступки со стороны советского руководства. В первую очередь это относится к “корзине” о правах человека. Но с тем же успехом можно было бы утверждать, что создание Совета Безопасности ООН в 1945 г. было ошибкой, так как в последующий период истории соперники СССР не раз использовали его с целью нанести урон Кремлю.

Похожей логикой руководствуется, например, Киев, обвиняя Москву в нарушении Будапештского меморандума. Украина задним числом заявляет об ущербности этого документа для её интереcов в результате “нарушения” его Россией, хотя по сравнению с 1994 г. ситуация, с точки зрения взятых на себя тогда подписантами обязательств, коренным образом изменилась после государственного переворота в Киеве в феврале 2014 г.[iv] Другими словами, баланс выгод и уступок, заложенный в международном договоре, который заключён в конкретный исторический момент времени, может меняться в ходе последующих событий. В результате меняются его восприятие и оценки – его привлекательность или, наоборот, невыгодность.

Очевидную ценность хельсинкских соглашений доказывает и то, что до сих пор, более 40 лет спустя, на них постоянно ссылаются как на один из краеугольных камней послевоенной системы международного права и примера, которому в той или иной степени многие хотели бы продолжать следовать. Отсюда, например, столь широко обсуждаемая в последние годы идея “Хельсинки-плюс”. Отсюда и последовательная заинтересованность Москвы в обретении ОБСЕ (как наследника СБСЕ) полноценной правосубъектности для увеличения её роли в разрешении международных конфликтов. Отсюда и большие надежды, которые возлагают на ОБСЕ в деле урегулирования украинского кризиса.

Возвращаясь к ключевым элементам безопасности Большой Европы после 1945 г., необходимо упомянуть ещё об одном процессе – об историческом примирении Франции и Германии в рамках Европейского экономического сообщества. Для Западной Европы это стало бесспорным достижением.

На следующем этапе, со второй половины 1980-х годов, созданные ранее форматы безопасности Большой Европы стали обогащаться новыми идеями, которые, как казалось, могли привести к достижению действительно прочного мира без разделительных линий. Среди них идея общеевропейского дома, системы безопасности от Ванкувера до Владивостока, общеевропейской системы безопасности, равной и неделимой.

Активно протекал процесс разоружения, в том числе были подписаны Договор о ликвидации ракет средней и меньшей дальности и Договор об обычных вооружённых силах в Европе. Эффект “мирного дивиденда” высвобождал значительные средства, которые теперь могли идти на нужды гражданской экономики и на развитие социальной сферы.

Важной новацией в подходах к европейской безопасности стала концепция “мягкой” силы как альтернатива “жёсткой”. Именно “мягкая” сила на достаточно длительное время стала одной из главных составляющих подхода Европейского союза к вопросам развития и конфликтного урегулирования. Речь идёт о воздействии на мир с помощью своей привлекательности, культуры, языка и т.д. Китай во второй половине 2000 -х годов вышел вперёд по количеству создаваемых в мире отделений Института Конфуция (более 400), более чем в 2 раза обогнав по этому параметру Британский совет и Институт Гёте. Новым фактором в этом соревновании стали Центры Русского мира – проект фонда “Русский мир”; их количество в 2017 г. достигло 109.

Продолжала реализовываться западноевропейская концепция региональной интеграции и “пула суверенитетов” ЕЭС/ЕС как смирительная рубашка национализма, приведшего к катастрофам Первой и Второй мировых войн. Именно такое, сугубо негативное отношение к национализму стало доминантой в политическом мышлении сторонников европейского федерализма. Более того, оно стало распространяться и на отношение к национальному самосознанию как таковому. Вместо него должны были и дальше складываться общий европейский социум и европейская полития, в которых продолжали бы растворяться государственные границы и субъектность государств-членов.

С принятием в 1986 г. Единого европейского акта и в 1992 г. Маастрихтского договора федералистские тенденции в ЕС получили новый импульс. Тогда мало кто предполагал, что нивелирование национальных различий и перманентное изменение соотношения сил внутри интеграционного проекта в пользу наднациональных структур и нарративов в будущем приведёт к реакции отторжения, вплоть до выхода из ЕС одного из государств-членов.

Безопасность в постбиполярном мире: надежды и разочарования

В последние десятилетия мы стали свидетелями шагов по размыванию и даже демонтажу различных форматов безопасности в Большой Европе и вокруг неё. Свою лепту внесла в это политика расширения НАТО. Поступательно происходило не только приближение военной инфраструктуры альянса к российским границам, но и попустительство безответственным действиям стран, рассчитывавших вступить в него. Например, такими были действия грузинского руководства в августе 2008 г.

Множилось число государств, обладающих ядерным оружием. В их число вошли Индия, Пакистан, а позже Северная Корея. Оружие массового уничтожения переставало рассматриваться как исключительная стабилизирующая сила и сдерживающий фактор, приобретая всё больше черт потенциального источника дестабилизации[v]. Так, повышение вероятности резкой эскалации напряжённости между Пхеньяном, с одной стороны, и Сеулом, Вашингтоном и Токио, с другой, увеличивает гипотетические шансы обмена ядерными ударами вблизи российских границ или крупномасштабного конвенционального военного конфликта в регионе.

С начала XXI в. безопасность Большой Европы подтачивали разработка и строительство региональной ПРО как части глобальной системы ПРО США. После того как летом 2015 г. было заключено соглашение международной “шестёрки” с Ираном, но Вашингтон всё равно приступил к размещению наземного компонента этой системы в Румынии и Польше, под угрозой оказался Договор о ликвидации ракет средней и меньшей дальности. Происходит дальнейшее расшатывание системы глобального стратегического паритета.

Коррозия европейской безопасности ускорена с неожиданной стороны – постепенным отказом ЕС и значительным количеством его государств-членов от ведущей роли концепции “мягкой” силы в их внешней политике. Неоднократное применение рядом европейских стран и США, их союзниками военной силы в нарушение международного права в Югославии, Ираке, Ливии, Сирии, проталкивание независимости Косова, одержимость концепцией смены режимов нанесли вред ООН, увеличили степень нигилизма в отношении соблюдения норм международного права, столкнули лбами принципы права наций на самоопределение и территориальной целостности государств.

К отрицательным последствиям в сфере европейской безопасности привела политика расширения сферы влияния Евросоюза с помощью поддержки антироссийских сил. Одним из результатов этого стал антиконституционный переворот в Киеве в феврале 2014 г. и дальнейшая эскалация напряжённости внутри Украины и вокруг неё. Если по этому трафарету продолжат развиваться события в Молдове, что становится всё более вероятным, в Приднестровье может вновь вспыхнуть горячий конфликт с непредсказуемыми последствиями.

Расшатыванию основ региональной и глобальной безопасности способствовало активное использование санкционных режимов в обход Совета Безопасности ООН. Яркий пример – введение нескольких пакетов санкций против России, начиная с 2014 г., с постановкой заранее невыполнимых целей. Важно отметить, что использование рестрикций против России началось до событий на Украине – примером могут служить санкции в связи с “делом Магнитского”. Фактически, прибегая к всё более масштабной практике санкций, Запад своими руками увеличивает шансы на раскручивание процессов деглобализации, что должно быть невыгодно в первую очередь ему самому.

Потенциал дестабилизации безопасности Большой Европы заключается и в неустойчивости и неопределённости будущего политических режимов и партийно-политических систем ряда стран в пограничных с Россией регионах или близких к её рубежам, включая Закавказье, Центральную Азию, Ближний и Средний Восток.

В последние годы выросли масштабы внутренних вызовов безопасности Большой Европы. Среди них долгосрочным фактором являются демографические изменения, в первую очередь постепенное, но неуклонное снижение числа носителей европейской культуры в результате низкой рождаемости среди коренного населения. Не меньшую угрозу могут представлять процессы депопуляции целых европейских стран или их отдельных регионов.

Ещё один грозный вызов – усиление социально-экономических диспаритетов как между государствами Большой Европы, так и внутри них. Мировой экономический кризис только усилил эти процессы. Так, в ЕС вследствие финансовых и банковских неурядиц, обострения проблемы бюджетных дефицитов, а затем суверенных долговых обязательств широкое применение нашла политика “жёсткой экономии”, глашатаем которой выступила Германия. Сумма этих негативных факторов привела к тому, что у многочисленных групп населения в течение длительного времени доходы стагнировали, а то и снижались в реальном выражении. Ответной реакцией на такое положение дел стал “новый популизм”, выразивший недовольство широких слоёв среднего класса своим обеднением и постепенным сворачиванием институтов “государства благосостояния”, а в более общих категориях – выхолащиванием послевоенного “социального контракта”. В числе побочных эффектов таких протестных настроений и повышения ощущения собственной уязвимости – рост радикальных политических движений, антисистемных сил, смыкающихся с экстремизмом, ксенофобией, расизмом.

Одним из центральных внутренних вызовов безопасности Большой Европы стала доктрина “новой холодной войны” – наихудшее выражение конкуренции различных центров силы Старого Света за влияние. Как и британская “неписаная” конституция, которая не существует в виде единого документа, но складывается из множества источников, доктрина “новой холодной войны” – образ собирательный, но вполне реальный. Многими и в России, и на Западе она рассматривается в качестве “новой нормальности” в их отношениях. “Подложка” здесь очевидна – заставить Москву втянуться в жёсткое противостояние со своими соперниками, составной частью которого является гонка вооружений, рассчитанная на постепенное изматывание России. Такое в истории уже было, и допустить повторения подобного нельзя.

Большая Европа стоит и перед лицом вызовов смешанной внутренней и внешней природы, между которыми трудно провести границу. В этой категории бесспорный “лидер” – международный терроризм. Когда-то это явление воспринималось как сугубо привходящее, внешнее для Европы, но к настоящему времени превратилось в доморощенный феномен Старого Света. Он появился лишь в 1990-е годы, уходя своими корнями во внутреннее межэтническое и религиозное противостояние в Афганистане во второй половине 1970-х годов, в перипетии отношений Афганистана с соседями, в первую очередь с Пакистаном, в превращение Афганистана в зону противоборства между СССР и США после ввода советских войск в эту страну в 1979 г.

Нельзя не отметить полный провал так называемой “войны с международным терроризмом”, объявленной президентом США Дж. Бушем-младшим в 2001 г. После атаки на небоскрёбы в Нью-Йорке число погибших от терактов в мире к 2003 г. снизилось вдвое. Но после вторжения в Ирак зарегистрирован резкий рост числа жертв терроризма, которое достигло почти 12 тыс. человек. Затем вновь эти трагические цифры пошли на спад, но пережили новый взлёт до 32 тыс. погибших в 2014 г. после того, как изначально внутренние столкновения в Сирии превратились в результате вмешательства соседей Сирии, а также США в полномасштабную гражданскую войну и в целом в борьбу региональных государств за лидерство в этой части мира [7]. В 2017 г. международный терроризм продолжал носить черты устойчивого явления трансрегионального характера[vi]. Продолжается относительное снижение и экономической, и политической конкурентоспособности Большой Европы по сравнению с быстрорастущими центрами силы. Отсутствует полноценная политическая субъектность Евросоюза; достаточно очевидна его неспособность проводить осознанную и самостоятельную внешнюю политику. Одно из проявлений этого – взятый курс на изоляцию России на международной арене и решение разногласий с ней с помощью давления и угроз. В Брюсселе и многих столицах стран-членов осознают эту неспособность. Отсюда резко возросшая активность европейских федералистов в деле развития общей политики обороны и безопасности, подстёгнутая “новым популизмом”, брекзитом и феноменом Д. Трампа. Значительное большинство граждан стран-членов ЕС недовольны ситуацией в этой сфере. Так, в Испании за более активную роль ЕС в мире выступает 90% населения, во Франции – 80%, в Италии – 77%, в среднем по ЕС – 74% [9].

Помимо массы традиционных и нетрадиционных внешних угроз, а также универсальных угроз, таких как климатические изменения, наркотрафик, организованная преступность, эпидемии, нельзя не отметить неконтролируемую миграцию, захлестнувшую Евросоюз с 2015 г. Африканский и ближневосточный демографический навес оказывается для Евросоюза, Балкан долговременным фактором. Для России, которая и так уже на протяжении многих лет – одна из крупнейших стран-реципиентов мигрантов в мире, схожие проблемы могут усугубиться в случае всплесков насилия и дестабилизации в Центральной Азии, на Украине, в Северо-Восточной Азии.

Последствия угроз и задачи для России

В наиболее общих категориях последствия для России усугубления ключевых внешних и внутренних угроз Большой Европы можно определить следующим образом.

Усилился целый ряд вызовов внешнего характера. Часть окружающего Россию мира превратилась в более агрессивную по отношению к ней среду. Это относится и к международному терроризму, и к политике расширения НАТО, и к антироссийским санкциям, и к строительству европейского компонента американской системы ПРО. Такое ухудшение ситуации компенсируется развитием евразийских интеграционных и международных проектов с участием России, в первую очередь БРИКС, ШОС, ЕАЭС, укреплением стратегического взаимодействия с Китаем. Активизируются поиски путей нормализации отношений России с Японией.

Произошло ухудшение внешних условий и с точки зрения экономической модернизации России и её социального развития. Долгое время основным её технологическим и инвестиционным донором считался именно коллективный Запад. В условиях санкций была применена вынужденная политика импортозамещения, которую можно рассматривать как желанную для развития лишь некоторых отечественных отраслей.

Кроме того, и в этих отраслях первоначальный оптимизм в отношении посыла государства к импортозамещению снизился в результате трудностей на бюрократическом уровне и в банковской системе. Эти недостатки в механизме принятия решений и реализации задач, поставленных политическим руководством страны, необходимо устранять. С перспективой на несколько десятилетий вперёд именно угроза экономического и технологического отставания России от группы мировых лидеров может быть признана главным риском для страны [10].

В последние годы, главным образом в европейской части России, были реализованы или запущены рассчитанные на долговременный экономический и социальный эффект крупные инфраструктурные мегапроекты с масштабными бюджетными вливаниями: зимние Олимпийские игры в Сочи, “Большая Москва”, кубок Конфедераций, чемпионат мира по футболу и др. Эффективность каждого из них требует внимательного изучения. Ключевой момент – не допустить, чтобы государственные инвестиционные проекты превращались в инструмент решения ограниченной во времени задачи, вместо того чтобы давать мультипликационный эффект в качестве стратегических звеньев развития отечественной экономики.

Возрастание угроз внешней для России природы привело к значительному увеличению оборонных и иных сопутствующих расходов, к пересмотру государственного бюджета с точки зрения сокращения затрат на социальную сферу, на развитие науки, образования, здравоохранения. Пока нет оснований считать, что масштабный госзаказ в сфере ВПК становится драйвером роста в гражданских секторах экономики, что он приведёт к налаживанию “перелива” новых технологий в эти секторы. Это не означает, что военная модернизация России – не императив времени. Однако гражданские секторы экономики, в первую очередь её локомотив – потребительский сектор, нуждаются в собственных стимулах и ресурсах для переоснащения и роста, прежде всего в доступном кредитовании.

Из-за отсутствия видимых сдвигов в деле модернизации отечественной экономики и её стагнирующего развития из года в год падают реальные доходы населения и его покупательная способность. Хуже работают “социальные лифты”, что ведёт к накоплению социальной напряжённости. Эти негативные явления можно объяснять внешними факторами, в том числе антироссийскими экономическими санкциями, но в действительности они – лишь часть проблемы. Главный её источник, не могу не повторить, – отсутствие очевидных успехов в деле модернизации отечественной экономики, то есть в решении задачи, поставленной задолго до введения санкций. Кроме того, ссылки на негативный эффект санкций противоречат частым заявлениям об их благоприятном характере для развития ряда отраслей экономики России.

Наиболее технологически оснащённые государства мира в трудные времена в качестве долговременной антикризисной политики увеличивают траты на науку, в первую очередь фундаментальную, на образование, НИОКР. Например, так делала, в отличие от России, Германия в последнее десятилетие. Стратегическим конкурентным преимуществом в XXI в. будет оставаться наличие у государства современной фундаментальной науки. В России она переживает кризисные времена. Среди прочего обескураживает деградация поддержи государством общественных и гуманитарных наук, которые всё больше переводятся на финансирование по остаточному принципу. Грантовые программы могут быть эффективным подспорьем для базового финансирования, но не должны вытеснять его. Если это происходит, то теряется смысл самих грантов, на основании которых фундаментальная наука не может развиваться в принципе.

Общим местом в России давно уже стали отсылки к успехам китайской модели развития. Одна из граней этой модели – системные государственные расходы на поддержку общественных и гуманитарных наук, в том числе на создание собственной мощной школы международных, региональных, страновых исследований.

Принципиально важно возрождение ключевой роли Российской академии наук как “мозгового

штаба” отечественной фундаментальной науки. Этому должны способствовать адекватная реализация Стратегии научно-технологического развития России и разработка эффективного закона о научной, научно-технической и инновационной деятельности в Российской Федерации. Значимую роль в решении этой задачи призван сыграть корпус профессоров РАН.

Сложившаяся в мире и в Большой Европе ситуация стимулирует государство вырабатывать новые стратегические подходы, а специфика политического процесса в России позволяет при их внедрении не зависеть от коротких электоральных циклов, предоставляя удобный горизонт стратегического планирования. В первую очередь, речь идёт о политике “разворота на Восток”, о крупных экономических проектах в неевропейской части России, таких как “Сила Сибири”. Многообещающим может стать решение о выделении земель на Дальнем Востоке в случае его системного внедрения. С учётом долговременного характера большинства вызовов безопасности Российского государства, как внутренних, так и внешних, вероятно, понадобятся и другие неординарные стратегические шаги, например, перенос ряда столичных функций в Сибирь[vii].

При этом в обозримой перспективе геополитическая и экономическая значимость Старого Света будет определять ведущую роль европейского вектора политики России, диктовать необходимость нормализации её отношений с ведущими державами и организациями на континенте. Выгода от этого была бы всеобщей. Так, объективные процессы глобализации и серьёзные политические просчёты поставили перед государствами-членами Евросоюза вопрос о выживании этого интеграционного проекта. Адекватный ответ на него не будет найден без стратегии воссоздания кооперационного пространства от Атлантики до Тихого океана[viii].

* * *

Для того чтобы Россия утвердила себя в XXI в. не только как европейская и даже евразийская держава, которой она и так является, но и как держава трёх океанов, как один из ведущих центров влияния, ей важно выстроить свои геостратегические приоритеты. Если для России Большая Европа не будет надёжным и устойчивым мегарегионом, то поворот на Восток в смысле многовекторной диверсификации внешней политики страны, её экономики будет сопровождаться высокими рисками.

Опасно реализовывать пространственную стратегию развития, если у тебя не обеспечены тылы в прямом и переносном смысле. Россию как мощного трансрегионального, а тем более глобального игрока на Юге и Востоке в полной мере воспринимать не будут, если она не обустроит свой “европейский тыл”. Россия как главный игрок, в первую очередь в Большой Европе, неизбежно заинтересована в решении проблем именно здесь, на пространстве от Лиссабона до Владивостока.

ЛИТЕРАТУРА

1. Zielonka J. Is the EU Doomed? Cambridge, UK: Polity, 2014. Reprinted 2016.

2. Безопасность и контроль над вооружениями 2015– 2016. Международное взаимодействие в борьбе с глобальными угрозами / Отв. ред. А.Г. Арбатов, Н.И. Бубнова. М.: ИМЭМО РАН; Политическая энциклопедия, 2016.

3. Brown A. The Myth of the Strong Leader. Political Leadership in the Modern Age. London: Vintage Books, 2015.

4. Тезисы по внешней политике и позиционированию России в мире (2017–2024). М.: Центр стратегических разработок и РСМД, 2017.

5. Munich Security Report 2017. C. 9. http: // www.secu-rityconference.de/en/discussion/munich-security-re-port

6. Gray C.S. The Future of Strategy. Cambridge, UK: Polity, 2015.

7. START Global Terrorism Database, http: // www.start. umd.edu/gtd. Подсчитано Institute for Economics and Peace.

8. Внешнеполитическая и дипломатическая деятельность Российской Федерации в 2016 году. Обзор МИД России. Москва, апрель 2017 г. http: // www. mid.ru/ru/activity/review.

9. Pew Research Centre. Spring 2016 Global Attitudes Survey. Q 39.

10. Мир 2035. Глобальный прогноз / Под ред. А.А. Дынкина. М.: Магистр, 2017.

11. Milevski L. The Evolution of Modern Grand Strategic Thought. Oxford University Press, 2016.

12. Европа XXI века: новые вызовы и риски / Под ред.

Ал.А. Громыко, В.П. Фёдорова. М.: Нестор-История, 2017

[i] Наиболее убедительно в пользу тезиса об ухудшении перспектив проекта ЕС свидетельствуют работы тех европейских аналитиков, которые раньше были убеждёнными европеистами. См., например, [1].

[ii] Под политическим лидерством имеем в виду “политических лидеров” – проекты, а не конкретных политиков. О мифе “сильного лидера” см. [3].

[iii] В новейших российских исследованиях о позиционировании России в мире положение о формировании полицентричного мира стало магистральным, как и положение о том, что пока ещё слабо структурированный полицентризм может “свалиться” в хаотизацию. См., например, [4].

[iv] Отдельная тема – безосновательность обвинений России в нарушении Будапештского меморандума как такового даже с сугубо юридической точки зрения. Если Меморандум был меморандумом по сути, его невозможно было нарушить, так как стороны не взяли на себя юридических обязательств. Если же он был по сути международным договором, то и в этом случае нарушить его было нельзя, потому что ни одна из сторон не ратифицировала его.

[v] Специалисты по политической стратегии обычно рассматривают ядерное оружие как неизбежный атрибут стратегического планирования на всю обозримую перспективу, признавая одновременно потенциальную смертоносность этого атрибута. См., например, [6].

[vi] На системный характер террористической угрозы указывает [8].

[vii] Речь идёт о необходимости развивать стратегическое мышление, не ограничиваясь рамками военной теории и практики. Именно последние традиционно являлись и остаются базой стратегического мышления. Однако невоенная часть стратегического планирования приобретает в XXI в. всё большее значение, во многом равносильное традиционному формату. Об эволюции стратегического мышления см. [11].

[viii] Этой многогранной тематике посвящена коллективная монография ИЕ РАН, выпущенная к 30-летию института [12].

Источник: Институт Европы РАН / Вестник РАН