Что после драйва

В сентябре исполнилось три года с начала "минского процесса". Главный итог: на Донбассе оружие доказало бессилие изменить ситуацию, а тем более добиться победы. Но и дипломатия пока бессильна. Почему - объясняет Федор Лукьянов, главный редактор журнала "Россия в глобальной политике".

Так вышло, что мне довелось быть в Берлине дольше, чем обычно, зимой 2015-го и летом 2017-го. Перипетии того, что называется Минским процессом, я наблюдал в моменты высочайшего напряжения (как тогда) и высокой неопределенности (как теперь). И отчасти глазами страны, которая попыталась взять на себя дипломатическую ответственность за то, чтобы отойти от края противостояния.

Два с половиной года назад в Восточной Украине шел ожесточенный вооруженный конфликт, а в Германии с тревогой (если сформулировать мягко) говорили о возможности европейской войны. Первая попытка минских договоренностей осенью 2014-го сорвалась. Все стороны считали, что должны "довоевать" — не чтобы окончательно победить, таких иллюзий уже не было, но закрепиться на более выгодных высотах, чтобы иметь преимущество при дальнейшем маневрировании. Кровопролитие приняло бессмысленный характер, напоминая худшие времена боснийской войны с ее позиционной, но зверской логикой.

Наиболее распространенная реакция Запада на украинский кризис — история, которую провозгласили закончившейся после холодной войны,— вернулась, причем в своих самых малопривлекательных, допотопных проявлениях. Вместе с ней вернулась необходимость в настоящей дипломатии — такой, которая была десятилетия и даже века назад. Она на самом деле "закончилась" вместе с историей в начале 1991 года.

Особенностью дипломатии 1990-х и в значительной степени 2000-х было наличие в любом переговорном процессе, сколь угодно сложном, заранее известного финала. В условиях идейно-политического и военного доминирования Запада в каждом конкретном очаге, будь то Югославия или Восточный Тимор, Ливия или Ирак, были "хорошие" и "плохие" парни. И вопрос стоял один: на каких условиях "плохие", находящиеся на неправильной стороне истории, смирятся с поражением. В начале и середине 1990-х "плохим" наподобие Милошевича еще предлагали некие варианты, к концу ХХ века ожидалась уже только капитуляция.

То, что произошло в 2010-е — на Украине и в Сирии, стало почти шоком. В лице России, нарастившей свои военно-политические возможности, появилась сила, которая поставила под сомнение палитру "плохой-хороший". И тем самым отказалась принимать модель с заведомо известной "проигравшей стороной".

В принципе в этом не было ничего уникального: на протяжении истории великие державы имели не только своих фаворитов, но и свои представления о должном и сущем, о морали и справедливости. Однако после холодной войны возникло ощущение, что есть только один правильный взгляд и именно его надо отстаивать. Вмешательство России в политические конфликты на востоке Европы и Ближнем Востоке претендовало именно на это — не просто геополитический интерес и сфера влияния, но и другая картина мира. То же произошло и в Сирии — сначала дипломатическим, потом военным образом. Сирия еще более показательна, потому что там действия были не вынужденными и спонтанными, а продуманными и вопреки мощнейшему давлению.

С этим, кстати, связан и часто обсуждаемый сегодня феномен постправды. Дело не только в сознательном искажении реальности и размывании всего и вся. Это, если так можно сказать, инструментальная, прикладная сторона. Но в более общем смысле постправда — конец монополии на "правильную сторону истории", в которой может быть только одна правда и нет места разным интерпретациям исходя из культурно-исторического фона, предыстории. Совершенно естественно, что русские просто не могут смотреть, например, на Украину так же, как немцы или американцы. И дело не в том, кто прав, а кто нет, а в полном несовпадении углов зрения.

Минский процесс, как и сирийское урегулирование,— возврат к дипломатии с открытым финалом, когда результат не предрешен. Это жестко, потому что на определенном этапе аргументами за столом переговоров становятся действия военных. Но исторически никогда не было иначе. Задача дипломатов — минимизировать эту фазу. И договоренности, заключенные в феврале 2015 года, остановили раскручивание маховика войны, зафиксировав определенную рамку.

Сейчас, два с половиной года спустя, многие считают, что эта рамка себя исчерпала, но никакой другой, которая сдерживала бы скатывание к войне, нет. Как на самом деле нет и известного финала, хотя в минских соглашениях заложена "дорожная карта" движения к нему. Но оно упирается в массу препятствий политического и ментального характера. Нулевой уровень доверия — наследие 2014 года — превращает Минский процесс в хождение по кругу.

Хотя Минский процесс и сирийское урегулирование отражают, как сказано выше, разные аспекты одного явления, между ними существенная разница. В Сирии ситуацию переломили силой оружия, дипломатия последовала потом. На Украине оружие доказало бессилие кардинально изменить ситуацию, а тем более добиться победы и тем самым тоже, в общем, стимулировало дипломатию, но совсем с другой точки.

Минский процесс показал, что история вернулась. Но она, как известно, не повторяется буквально. И главное, не понятно, что с ней теперь делать, ведь настоящего драйва к переустройству мира и Европы сейчас, пожалуй, ни у кого нет. Он был сразу после конца холодной войны — у Запада, потом начал спотыкаться в новом столетии, а сейчас усилия всех повернуты не вовне, а внутрь. Конфликты эпохи активной экспансии одних и контратаки других, а Украина относится к этому типу, продолжают висеть тяжким грузом на шее, и необходимость сохранения лица остается политическим императивом, прежде всего внутриполитическим. Это касается и Ангелы Меркель, и Владимира Путина, и Петра Порошенко, и даже Дональда Трампа, осажденного внутренним неприятелем. А внутриполитическая мотивация даже большая проблема, чем нахождение, как говорят на своем жутком канцелярите дипломаты, "взаимоприемлемых развязок".

Источник: КоммерсантЪ