Экономика vs Коронакризис

К сожалению, коронакризис продолжает влиять на нашу жизнь и, по всей вероятности, будет влиять еще долго. Ни эпидемиологи, ни тем более экономисты не могут предсказать, какие еще сюрпризы преподнесет нам этот кризис, и как будет меняться динамика распространения коронавируса по странам мира. Все научно аргументированные выводы сейчас основаны на наших оценках тех факторов, которые влияют на глубину кризиса, и на краткосрочных прогнозах.

О чем можно говорить с уверенностью? О том, что существуют базовые факторы, определяющие силу удара коронакризиса по национальным экономикам, и второстепенные факторы, которые могут смягчить или усилить этот удар. Так вот, определяющими факторами тяжести экономического кризиса стали масштаб и продолжительность ограничительных мер, которые правительства разных стран вводили в качестве карантинного (и квазикарантинного) реагирования на распространение коронавируса.

Если вы хотите знать, какую страну кризис затронул наиболее болезненно, вам достаточно спросить, какая страна вводила наиболее жесткие карантинные меры. Будем честны: до нынешних пор ни потери рабочего времени, вызванные собственно ростом заболеваемости, ни масштабы смертности от коронавируса значимого влияния на экономическую активность и ее масштабы не оказывали. Главную роль сыграли потери рабочего времени в связи с ограничительными мерами, а также масштабы свертывания тех отраслей экономики, которые попали под эти меры.

– Сергей Александрович, с приходом пандемии мы все столкнулись с так называемым коронакризисом. С точки зрения глобальной экономики на каких сферах он отразился больше всего?

– К сожалению, коронакризис продолжает влиять на нашу жизнь и, по всей вероятности, будет влиять еще долго. Ни эпидемиологи, ни тем более экономисты не могут предсказать, какие еще сюрпризы преподнесет нам этот кризис, и как будет меняться динамика распространения коронавируса по странам мира. Все научно аргументированные выводы сейчас основаны на наших оценках тех факторов, которые влияют на глубину кризиса, и на краткосрочных прогнозах.

О чем можно говорить с уверенностью? О том, что существуют базовые факторы, определяющие силу удара коронакризиса по национальным экономикам, и второстепенные факторы, которые могут смягчить или усилить этот удар. Так вот, определяющими факторами тяжести экономического кризиса стали масштаб и продолжительность ограничительных мер, которые правительства разных стран вводили в качестве карантинного (и квазикарантинного) реагирования на распространение коронавируса.

Если вы хотите знать, какую страну кризис затронул наиболее болезненно, вам достаточно спросить, какая страна вводила наиболее жесткие карантинные меры. Будем честны: до нынешних пор ни потери рабочего времени, вызванные собственно ростом заболеваемости, ни масштабы смертности от коронавируса значимого влияния на экономическую активность и ее масштабы не оказывали. Главную роль сыграли потери рабочего времени в связи с ограничительными мерами, а также масштабы свертывания тех отраслей экономики, которые попали под эти меры.

В первую очередь, это сфера услуг, в том числе отрасли, связанные с рекреацией, массовыми мероприятиями и транспортом, особенно пассажирским. Масштабы влияния кризиса на эти сферы колоссальны и пока полностью не вполне понятны. Яркий пример – авиационный транспорт. Отрасль получила страшный удар из-за коронакризиса. Только в 2020 г. ведущие авиакомпании мира понесли $119 млрд убытков – это в два с лишним раза больше суммарного объема их прибыли за два предшествующих года. При этом многие ограничения продолжают действовать. Насколько продолжительными они будут, смогут ли авиакомпании выжить даже при условии государственной поддержки, на текущий момент сказать невозможно.

Если мы говорим об отраслях материального производства, то здесь ситуация более благоприятная, особенно в тех сферах, где быстрее всего возобновились потоки международной торговли, а влияние коронавирусных ограничений имело минимальный эффект отложенного действия. Напротив, в отраслях, где остановка в производственном процессе влечет за собой длительный перерыв в выпуске готовой продукции, экономические последствия были более разрушительными. Пример – изготовление микросхем. Если их производство остановлено, то после начала его возобновления новые поставки нельзя получить ни через неделю, ни через месяц. Поэтому дефицит микросхем – наиболее наглядный пример негативных эффектов коронакризиса в промышленности. По оценкам, из-за этого дефицита только мировая автомобильная промышленность в 2021 г. не сможет произвести порядка 1.4 млн автомашин.

– Какие факторы можно считать второстепенными?

– Прежде всего, антикризисную политику. Те страны, которые имели возможность направлять большие ресурсы на борьбу с кризисом и подавление негативных тенденций в экономике, сумели в большей мере компенсировать спад валового внутреннего продукта. Но эти меры позволяли лишь смягчить кризис. Можно сколько угодно говорить, что в США масштабы антикризисной поддержки были колоссальными (почти 40% ВВП в 2020 г.), намного превосходя показатели стран с развивающимися рынками, но факт остается фактом: снижение ВВП Соединенных Штатов (-3,4% в 2020 г.) оказалось сильнее, чем, например, в РФ (-3,0%). Это произошло не потому, что в России антикризисная политика была эффективнее, чем в США. Спад в России был менее глубоким, поскольку коронавирусные ограничения были быстро сняты. Напомню, что уже в середине лета, отчасти из-за подготовки к референдуму, отчасти из-за реакции на позицию экономических субъектов, ограничительные меры резко пошли на убыль. Соответственно, появились предпосылки для того, чтобы с третьего квартала 2020 г. экономическая динамика развернулась в сторону исправления.

В тех же странах, где соответствующие ограничения сохранялись, в первую очередь в странах Европейского союза (где меры были одними из самых жестких), спад продолжался, и его глубина в 2020 г. оказалась беспрецедентной для мирного времени (-6,3% в странах еврозоны), несмотря на все принимаемые меры.

Рассмотрим для примера Индию, где политика локдауна вызвала в прошлом году глобальный резонанс. Магазины принудительно закрывали, транспортное сообщение между регионами ограничивали. Поэтому нет ничего удивительного в том, что ВВП Индии в прошлом году сократился на 7.3%. При этом соседние государства – Пакистан и Бангладеш – показали положительные темпы роста. Почему? Там коронавирус меньше распространялся? Или на борьбу с кризисом они направили больше денег? Ничего подобного. Все упирается именно в масштабы антикризисных ограничений.

– Как пандемия повлияла на экономику России?

– Экономисты привыкли искать баланс между конкурирующими целями. Я не могу утверждать, что был найден оптимальный баланс между поддержанием экономики и предотвращением распространения вируса и спасением жизней людей. Этот вопрос имеет не только экономический, но и моральный характер. Но если мы спросим, почему в России спад ВВП оказался меньше на фоне многих других государств, то, как я уже сказал, в первую очередь это было связано с ограничительными мерами. Конечно, имели место и другие факторы, например восстановление мировых цен на углеводородные ресурсы и некоторые другие традиционные товары российского экспорта, но эти факторы были вспомогательными.

– Как вышли из ситуации страны, которые до последнего не вводили жестких ограничительных мер? Например, Швеция?

– Еще раз подчеркну, что из этой ситуации никто пока не вышел. Пандемия продолжается, ограничения сохраняются, более того, вводятся новые в связи с появлением совершенно новых рисков. Как выглядят относительно друг друга страны, которые в прошлом году вводили более жесткие или более мягкие ограничения, я уже упомянул. Швеция на этом фоне выглядит неплохо: в 2020 г. ее ВВП упал всего на 2.8%. Другой показательный пример – Южная Корея, которая, как и Швеция, отказалась от жестких ограничительных мер. Основной акцент там был сделан на выявление и изоляцию заболевших, а также на профилактические меры. При этом в стране высок и уровень доверия населения к соответствующим решениям. Поэтому вакцинация населения оказалась более эффективной (чего, например, не скажешь о России).

В результате экономика Южной Кореи выглядела существенно лучше, чем у соседних стран, в частности Японии. Кстати, в экономико-географическом смысле эти страны очень похожи. Но если мы взглянем на цифры, то заметим, что в 2020 г. экономика Японии упала на 4,6%, а экономика Южной Кореи – всего на 0,9%. Но, конечно, нельзя забывать, что многие из тех подходов, которые использовались в 2020 г., были мерами краткосрочного реагирования и в случае продолжения пандемии неизбежно будут скорректированы.

– Какие существуют прогнозы для нашей страны на долгосрочный и краткосрочный периоды?

– С высокой степенью вероятности темпы роста ВВП превысят 4,5% по текущему году. Но, к сожалению, эпидемическая динамика сейчас такова, что точные прогнозы дать невозможно. В целом для России краткосрочные перспективы хорошие, потому что мы не вводили жестких ограничений, не останавливали производств в ключевых отраслях экономики, ценовая динамика экспорта благоприятна, а цены на газ бьют рекорды. С другой стороны, для динамичного роста у нас достаточно мало внутренних ресурсов, а это значит, что никакого значимого прироста инвестиций частного сектора ожидать невозможно, тем более в условиях кризиса.

Не менее удручающая картина с доходами населения. В последние годы они снижались, а в 2021 г. хотя и восстанавливаются, но очень медленно. По итогам первого полугодия они увеличились всего на 1,7%, в то время как ВВП вырос на 4,8%. Этот фактор не только ограничивает внутренний спрос и мешает внутреннему рынку развиваться, но еще и оказывает давление на социальную ситуацию, подрывает социально-психологический климат в обществе.

Если говорить о среднесрочном и долгосрочном анализе, то стоит вернуться к тому, о чем я упоминал ранее. Сокращение рабочего времени за счет фактора смертности до нынешних пор оказывало маргинальное влияние на экономическую динамику. К сожалению, то, что мы наблюдаем сейчас, вызывает серьезные опасения. Ежедневные цифры смертности бьют рекорды, а общее количество умерших из-за коронавируса только по официальным оценкам превысило четверть миллиона. Это очень большая проблема с точки зрения демографических основ экономического роста. Если ситуация будет так развиваться и далее, мы можем прийти к тому, что придется пересматривать прогноз динамики потенциального темпа роста экономики на период до 2030 г. с учетом изменения численности рабочей силы.

– Можно ли подготовиться заранее, принять какие-то меры?

– К сожалению, использовать самый главный инструмент, с помощью которого можно было подготовиться заранее, уже проблематично. Я говорю о массовой вакцинации. Мы упустили время перед встречами с новыми волнами коронавируса. Прекрасно, что мы сделали вакцину первыми в мире, но мы в очередной раз провалили внедрение того, в чем имели приоритет.

У нас было все для начала развертывания массовой вакцинации еще в прошлом году, когда не было новых мутаций вируса, когда можно было достичь высокого уровня иммунизации населения в крупных городах и регионах.

Для меня как экономиста абсолютно очевидна ошибочность расстановки акцентов в обсуждении вопросов вакцинирования. Экономисты привыкли работать с мотивацией людей. Она заключается в том, чтобы предложить человеку то, что ему нужно, выгодно, что повысит его благосостояние, снизит риск ущерба и т.д. Когда появилась вакцина, что только не обсуждали: и вопросы «коллективного иммунитета», и «пороговые уровни» вакцинации, и социальную ответственность перед близкими и «наиболее уязвимыми категориями населения»...

С точки зрения экономиста все это пустые разговоры. Есть самый главный аргумент: вакцина – это средство индивидуального спасения. Каждый человек должен рассмотреть варианты: есть вероятность заболеть коронавирусом и умереть, а есть вероятность получить осложнение от вакцины. Сравниваем, насколько вакцина снижает вероятность заболеть и умереть, с одной стороны, и с другой – насколько серьезны и часты осложнения, которыми сегодня так модно пугать. Только так человек может сделать выбор. И по теории вероятности этот выбор – однозначно в пользу вакцинации. Если бы были предприняты должные разъяснительные усилия в этом направлении, все могло сложиться иначе.

– Если рассуждать в масштабе всей планеты: пандемия охватила весь мир, но вместо того чтобы объединяться, государства принимают решения индивидуально. А вакцины и сертификаты о вакцинации не признаются. Как это оценивают экономисты?

– Это связано с тем, о чем я говорил ранее. Взять те же антикоронавирусные меры: почему они такие разные? Почему в одной стране жесткие ограничения, а в другой вообще никаких? Почему даже в рамках Европейского союза одна страна, как Швеция, использует мягкую модель, а другая страна вводит более жесткие меры? Зададимся простым вопросом: кто принимает решения об антивирусных мерах?

– Руководители государств.

– Правильно, их принимают политики. Тогда достаточно проанализировать, какие мотивы у политиков в конкретных государствах, чем они руководствуются, занимая свои должности, и какое влияние на политические решения оказывают представители гражданского общества, лоббисты, рядовые избиратели, СМИ, эксперты, блогеры-инфлюенсеры и т.д.

Вновь вспомним Швецию. Это страна с традиционно высоким уровнем общественного доверия к власти и к институтам общества. Поэтому ничего удивительного в том, что призывы к «благоразумному поведению в условиях эпидемии» дали там эффект даже без жестких ограничений. Можно представить себе похожую ситуацию, например, на юге Италии? Как минимум весьма проблематично. Это значит, что и политические решения будут другими. Более того, даже если решения будут одинаковыми, реакция на них и следствия этих решений будут различными.

То есть в каждой конкретной стране проблемы, связанные с распространением коронавируса, и принимаемые меры реагирования были абсолютно разными. В условиях коронакризиса консенсуса нет, а значит, нет и международных механизмов реагирования на угрозы.

– Как ученые объясняют зависимость современной мировой политики от экономических отношений? На взгляд обывателя, она усилилась.

– Начну с того, что политика по определению влияет на экономику, и наоборот. Почему? Потому что существуют субъекты политического процесса. В демократических обществах есть политики, которые избираются, чиновники, которых назначают, и избиратели, которые отдают свои голоса за политиков. Кроме того, есть огромное количество субъектов, продвигающих свои интересы в политической сфере, – общественные активисты, лоббисты, лидеры общественного мнения, представители международных организаций, которые предлагают странам возможности сотрудничества на мировой арене. У каждого из этих субъектов есть свои интересы. Кто-то борется за права животных, кто-то нацелен на реализацию экологических инициатив, а у кого-то чисто экономические интересы.

Рассмотрим проблему снижения загрязнения атмосферы. От чего зависит ее решение? Необходимо принимать определенные стандарты, строить очистные сооружения, внедрять «чистые» технологии. Кто может принимать такие стандарты? Как правило, это делают политики и чиновники. А кто будет строить и внедрять? Экономические субъекты. Те экономические субъекты, которым это невыгодно, будут лоббировать против новых стандартов. Ате, кто разрабатывает «чистые» технологии, будут эти стандарты продвигать. Так было и будет всегда.

Регулярно делаются попытки обсуждать вопрос о том, что какая-то из сфер оказывает на другую большее влияние, но все усилия сформулировать широкие обобщения так или иначе оказываются совершенно искусственными. Просто необходимо принять как данность, что политика и экономика оказывают друг на друга взаимное влияние и искать здесь какие-то тренды за пределами анализа конкретных вопросов и ситуаций бессмысленно.

Другое дело, когда мы говорим об изменениях в характеристиках этого взаимодействия. Оно может быть кооперативным, когда открываются рынки, развиваются торговля и межгосударственное сотрудничество, строятся трубопроводы, летают самолеты и т.д. Но взаимодействие также может быть некооперативным. Тогда вводятся пошлины, запреты на осуществление инвестиций, самолеты перестают летать, саботируется строительство трубопроводов и т.д. В этом смысле действительно прослеживается некоторый «колебательный» процесс. В какие-то периоды взаимоотношения между государствами имеют более кооперативный характер, в другие – более конфликтный.

Сейчас четко прослеживается тренд на рост конфликтности. Об этом свидетельствуют и динамика американо-китайских отношений, и рост применения ограничительных мер в глобальной торговле (с 2018 г. объем международной торговли, охваченный мерами по регулированию и сдерживанию импорта, увеличился с 4,7% до беспрецедентных 9%), и использование санкционных мер воздействия на политику суверенных государств, и особенности формирования межстрановых блоков. Все это естественным образом сказывается на мировой экономике. И мы видим четкие следствия политических решений.

Например, недавно сформировался военно-политический блок Австралии, США и Великобритании. Каково было одно из первых следствий этого шага? Правительство Австралии приняло решение об отказе от закупки французских подводных лодок и о переориентации на более близких партнеров по блоку. Значит ли это, что кто-то специально подписывал данное соглашение именно для того, чтобы разорвать военное сотрудничество с Францией? Конечно нет. Создание военно-политического блока – не экономическая мера, но при этом экономические следствия налицо.

Это наглядная иллюстрация того, что такое рост конфликтности. И надо понимать, что этот тренд в ближайшее время не закончится.

– А какими могут быть последствия у такого роста конфликтности?

– Самыми разными. Согласно имеющимся прогнозам, одним из следствий технологического противостояния между США и Китаем станет откладывание внедрения технологий 5G для мобильной связи на глобальных рынках минимум на пять лет. Еще три года назад речь шла о том, чтобы Huawei развертывал эти сети уже в ближайшие годы. Сейчас об этом нет и речи. Это означает, что человечество потеряло порядка пяти лет пользования передовой мобильной связью, потому что США поссорились с Китаем.

Другой наглядный пример роста конфликтности связан с ситуацией вокруг российских трубопроводов. Сколько было потеряно денег на тех трубопроводах, которые мы так и не смогли достроить? Сколько ущерба принес уход зарубежных компаний из проекта «Северный поток – 2»? Я даже не говорю о том. что трубопроводы, которые уже функционируют, используются нами только на 50%. поскольку это предусмотрено европейскими регуляторными нормами. То есть те же объемы поставок могли бы осуществляться по уже существующим трубопроводам, и не надо было бы ничего строить.

Что принципиально важно, рост конфликтности всегда с неизбежностью отражается на рабочих местах, которые не создаются или теряются. Конечно, легко сказать: «Какая разница, на сколько вырастет ВВП – на 2% или на 3%. Это все только цифры на бумаге!». Нет. это не цифры, это рабочие места. Это деньги, которые люди зарабатывают и приносят в семьи.

Здесь мы сталкиваемся с другой проблемой: наше экономическое мышление часто отрезано от конкретного человека. В России принято обсуждать главным образом крупные проекты «национального масштаба». Вследствие этого у населения возникает ощущение, что экономические события (от введения санкций до очередной «стройки века») происходят на каком-то высоком уровне и их не затрагивают. Но все это связано с рабочими местами, которые либо появятся, либо нет.

– Перейдем к крупным проектам. На повестке дня ведущих государств мира энергопереход. Что это значит в контексте мировой экономики?

– Тема крайне противоречивая. Но лично для меня проблематика энергоперехода в современных условиях представляет скорее политический проект, чем экономически устойчивый тренд. Когда у нас наблюдаются технологические сдвиги в экономике, мы всегда четко видим экономические предпосылки для соответствующих сдвигов. Иногда можно услышать такую фразу: каменный век кончился не потому, что кончились камни. И это верно. Но верно и то, что каменный век окончился не потому. что одни люди запретили другим людям использовать камни или же использование камней было обложено налогом. В этом и есть ключевая разница между теми технологическими транзитами, которые мы наблюдали в истории, и нынешним энергетическим переходом.

Наиболее понятная параллель – распространение цифровых технологий. Человечество за последние 20 лет забросило огромное количество технологических решений и бизнес-моделей в пользу технологий и бизнес-моделей, основанных на «цифре». Кто-то запретил использовать старые модели? Нет, просто оказалось, что новые гораздо лучше. Целые отрасли сделали гигантский шаг вперед, особенно в сфере услуг. И сейчас рыночный ландшафт в соответствующих отраслях разительно изменился.

А теперь посмотрим, с чем мы имеем дело в случае энергоперехода. Да, есть огромное количество технологий, использующихся для повышения эффективности использования энергоресурсов. Но при этом есть целые сегменты рынка, которые существуют только потому, что они опираются либо на прямые субсидии, либо на ограничительные меры в отношении конкурирующих технологий.

Например, принято хвалить «гибриды» и электромобили за экологичность и привлекательные цены. Но привлекательная цена напрямую связана с поддержкой компании за счет регуляторных мер. Представители автомобильного рынка Европы в восторге от выгодных условий. Но нельзя забывать, что за эти условия платят налогоплательщики. Субсидии – это не деньги государства (у государства вообще нет никаких «своих» денег), это деньги налогоплательщиков, которые государство перераспределяет в пользу производителей и покупателей «гибридов» и электромобилей. Хорошо это или плохо, решается на уровне конкретных стран. Если, например, в Германии есть политическая и общественная поддержка перераспределения в пользу соответствующих производств, значит, так тому и быть. Но есть и другие страны, в которых такой поддержки нет. И никто не вправе навязывать этим странам то, что не нужно их гражданам.

– Зачем России этот переход?

– Я бы переформулировал вопрос: кому в России он нужен? Разумеется, тем, кто хочет предлагать на рынке новые энергетические технологии (свои или импортированные), тем, кто опасается, что без внедрения соответствующих технологий не сможет поддерживать высокий уровень международной конкурентоспособности своей продукции. Но если говорить о ключевом направлении энергоперехода – снижении использования углеводородного энергетического сырья, — то, подходя реалистично, подавляющему числу российских экономических субъектов он не нужен. Добыча и использование углеводородного сырья традиционно составляют основу сравнительных преимуществ российской экономики в мировом хозяйстве. Это не лозунг и не пример «устаревшего мышления» – это абсолютно научный вывод, давно и хорошо известный из теории международной торговли. Зачем же пилить сук, на котором сидишь?

Обратите внимание: на протяжении последних лет произошел резкий сдвиг дискуссии, абсолютно политизированный, с обеспечения экологических приоритетов в целом на декарбонизацию экономики. О «глобальном изменении климата», в котором якобы виновато использование углеводородного сырья, говорят и пишут все, кому не лень. Не будучи специалистом-климатологом, воздержусь от выражения собственной позиции по данному вопросу, хотя, не скрою, она крайне критическая. Важно другое – как бы ни относиться к доктрине «глобального потепления», у Российской Федерации экологических приоритетов очень много. И, полагаю, декарбонизация в их список не входит.

У нас не решены задача сокращения объема промышленных выбросов, задача обеспечения очистки сточных вод, в том числе жилищно-коммунального хозяйства. Нужно решать задачу рекультивации земель, загрязненных входе промышленной деятельности. Есть вопросы, связанные с повышением качества обеспечения населения питьевой водой. Необходимы последовательное развитие системы особо охраняемых природных территорий, сохранение биологического разнообразия. Для этих проблем нет единого легкого решения. Нужен комплексный подход, который будет оказывать значительное влияние и на городское хозяйство, и на промышленность, и на рекреационный потенциал страны, который создаст новые рынки. Все это никоим образом не связано с декарбонизацией.

– Как убедить людей, что в современном мире необходимо интересоваться экономическими отношениями и повышать собственную экономическую грамотность?

– Могу предложить два решения. Рецепт на краткосрочный период связан, конечно, с распространением знаний. Можно сколько угодно говорить о том, в какой век мы живем, но масштабы невежества, причем невежества самого дикого свойства, даже в экономически развитых странах, зашкаливают. За последний год дискуссии вокруг прививок и карантинных мер наглядно показали масштаб некорректности оценок, ориентации на непроверенные данные, психологических импульсов, которые очевидным образом противоречат объективной картине мира. Поэтому первый рецепт: распространять качественную информацию.

Другой рецепт – долгосрочный. Необходимо развивать в людях любознательность и способность к трезвой оценке ситуации. Любознательность – это базис. Важно не столько то, что человек уже знает, сколько то, чего он не знает, и то, что он готов познавать дальше. Стремление к обновлению знания, как мне кажется, даже важнее, чем просто механическое приращение знания.

И, конечно, в современном мире важно развивать способность анализировать и сопоставлять разные точки зрения. Особенно, когда в СМИ и соцсетях в очередной раз рассказывают о вещах мистического и пропагандистского свойства так, как если бы они существовали на самом деле. С моей точки зрения, нужно показывать людям, что думать – это круто, что в жизни это точно пригодится.