Идеализм высокой пробы

Весной исполнилось 30 лет перестройке – уникальному периоду в истории нашей страны, когда мирным образом произошла кардинальная смена всей парадигмы развития, была пересмотрена система приоритетов, намечены новые ориентиры.

Общество переживало огромный подъем, искренне тянулось к переменам. Тем горше оказалось разочарование – реформы конца 1980-х закончились глубочайшим социально-экономическим кризисом и распадом страны. Мы до сих пор живем в шлейфе тогдашних событий, возвращаемся к одним и тем же вопросам, ответов на которые так и не дано, ведем все те же споры, казалось, завершившиеся еще в то время. Перестройка и, в частности, ее внешняя политика остается неоцененной в собственной стране. И боюсь, что до тех пор, пока мы не сможем объективно взглянуть на этот важнейший этап нашего развития, мы так и будем ходить по кругу исторической обреченности.

Зачем все это было нужно, стоило ли вообще что-то круто менять в Советском Союзе?

Хорошо помню, как в январе 1986 г. мидовский коллега Олег Гриневский, разоткровенничавшись, сказал без обиняков: «Не надо было затевать перестройку в стране, не готовой к переменам. Вскрыв язвы, мы ухудшили ситуацию. В нашем обществе с его малыми потребностями тление могло длиться долго. А то, что отставали – так отставание не есть обязательно провал».

Другой мой товарищ по МИДу Юлий Квицинский, страдавший, что «сдаем» ГДР, воскликнул в сердцах: «Если бы не Горбачёв, лет двадцать еще бы продержались». За кадром остается вопрос: кто бы «продержался»? Номенклатура, отгородившаяся от народа в плане обеспечения жизненными благами – наверное, да. А все остальные?

В моем понимании перестройка была необходима в силу следующих групп факторов.

1) Бедственное положение страны. Экономические двигатели фактически остановились, а социальные и политические структуры, много лет тормозившие развитие, не были в состоянии перезапустить их. Университетский товарищ Борис Владимиров, работавший в одном из отделов ЦК, рассказывал мне в феврале 1982 г., что с мест приходят душераздирающие письма, даже не злые, а печальные: последние годы нет ни мяса, ни молока, ни яиц, а сейчас едим только картошку и капусту. Помогите хотя бы к празднику. Самое страшное, добавлял Борис, что никуда эти вопли не идут.

В 2013 г. я попросил старого друга Абела Гезовича Аганбегяна, классика нашей экономической мысли, кратко обрисовать, как мы выглядели к весне 1985 года. Вот его анализ: «Последние несколько лет из полутора десятилетий застоя практически не росли ни валовой продукт, ни капитальные вложения, ни промышленное производство. Жили за счет вывоза нефти и газа, продаваемых в тот период за бесценок. По части научно-технического прогресса страна все дальше откатывалась назад, особенно по передовым отраслям, таким как электроника и компьютеры. В космосе, где мы были первыми, нас обошли американцы. Дефицит бюджета, как и другие негативные финансовые показатели, скрывался. Сельское хозяйство как вышло на уровень 1978 г., так на нем и застряло. К 1981 г. импорт зерна составил почти половину выращенного в стране. И тем не менее государство не могло накормить народ. Вырос дефицит в розничной торговле, усилились разные формы прямого распределения товаров через ведомственные столовые, закрытые распределители и т.п. Пошло на спад жилищное строительство. Средняя продолжительность жизни снизилась по сравнению с 1964 г. с 70 до 66 лет. Державу завели в тупик, и выхода из него видно не было».

Добавляю запись, которую я сделал, когда в декабре 1983 г. был привлечен к работе над речью Андропова на экономическом совещании: «В силу несопряженности планов от 20 до 30% производственных мощностей в некоторых отраслях не загружено, омертвлено на миллиард рублей оборудования, отечественного и импортного. 200 млрд рублей в сберкассах – из них, разумеется, три четверти в обращении, 60 млрд на руках. Вместе с тем план реализации товаров не выполняется ни в одной республике, на них просто-напросто нет спроса, количество денег в обращении все увеличивается. В стране образовались огромные капиталы, которые ищут оборота, есть подпольные миллионеры, они выходят за границу через внешнеторговые организации, открывают анонимные счета в иностранных банках, заключают тайные сделки, вывозят большие суммы в рублях за рубеж, которые меняются по бросовому курсу. Самое страшное, что проели будущее! На девяностые предвидится падение темпов производства до 1%, ибо не вкладывали в базовые отрасли, которые должны были обеспечить подъем: машиностроение, металлургия, железнодорожный транспорт, станкостроение. Куда же ушли народные деньги? Основные статьи: оборона, сельское хозяйство, жилищное строительство, помощь вовне (Вьетнам, Монголия, Куба, да и социалистические страны стоят недешево). Реальные доходы падают в силу ползучей инфляции. С 1965 г. нажимали на печатный станок».

Что касается соцстран, приведу свидетельство Олега Тимофеевича Богомолова, в те годы директора Института мировой социалистической системы: «Участок это для нас самый важный, а внимания ему мало. Друзья (так у нас именовались соцстраны) уходят вперед, мы играем роль косную, сдерживающую, отсталую; притом еще и субсидируем их, где в открытой, а больше в скрытой формах. Наш колоссальный научно-технический потенциал на внешнеэкономические нужды не работает, его удел – ВПК. Лозунг дня – соединять науку с промышленностью и внешней торговлей (как комбинаты в ГДР), но даже уже имеющиеся постановления не выполняются. Только 18% взаимных поставок продукции машиностроения в СЭВе соответствуют требованиям мирового рынка. Соцстраны идут за технологией на Запад. Предприятие у нас не заинтересовано давать продукцию на экспорт, ему выручка не идет, а вкалывать, чтобы обеспечить качество, надо будь здоров как. Права предприятий, возросшие было при Косыгине, теперь опять урезаны».

2) Вероятность опасного политического развития. В советском обществе накануне перестройки было разлито глухое недовольство. Оно не было, как сейчас бы сказали, структурировано, но крепло ощущение «так дальше жить нельзя». Вот что писала хорошо знавшая нас американская журналистка Флора Льюис: «Главная опасность для Запада – внутри России. Не может народ терпеть вечно, тем более что после Леонида Ильича наверняка будет ужесточение; значит, раньше или позже произойдет взрыв, на мирную эволюцию в сторону послабления надежд мало».

Опасность могла прийти и с другой стороны. Не случайно брежневские руководители в разные периоды были настроены на реабилитацию Сталина. Особенно этого требовало, по моим наблюдениям, среднее партзвено. Оно в наибольшей степени сталкивалось с маразматическими явлениями застоя. Тогда у многих было предчувствие, что выход из «бардака» (это слово было у всех на устах) будет найден за счет прихода нового Сталина. Не Сталина-террориста, а Сталина – царя с железной рукой, ибо иначе порядок не наведешь.

Не угадали. Непредсказуемая Россия родила Горбачёва с его «я дам вам свободу». Необходимость перестройки также и в том, что она предотвратила и социальный взрыв, и новый вариант сталинизма.

3) Роль личности. Капитальные сдвиги – и хорошие, и плохие – идут в России сверху. Давно прослежена их цикличность: краткие периоды свободы, демократии, либерализма – назовите как хотите – сменяются длительным господством несвободы. Это: Александр Второй, сменивший Николая Первого «Палкина». После царя-освободителя – реакция, вплоть до Февральской революции 1917 г., когда Россия несколько месяцев была «самой яркой демократией Земли». Затем долгая сталинская диктатура, которую сменила короткая хрущевская оттепель. Еще двадцать лет авторитаризма средней тяжести – и, наконец, Горбачёв.

За произвол и трагические ошибки самодержцев расплачивались голодом, холодом и еще страшнее – кровью: Крымская война, Первая мировая и революция, на которую обрекли страну Николай II вместе с тупой и эгоистичной элитой, Отечественная с ее миллионами погибших по вине Генералиссимуса, наконец, афганская.

Перестройка стала возможна после того, как на вершине властной пирамиды оказался, вероятно, впервые за всю историю КПСС и советского государства руководитель, ставивший интересы страны и ее народа выше стремления любой ценой остаться у власти. И при этом убежденный сторонник нравственных начал в политике. Это не было часто встречающимся качеством: жертвы, которые несло советское общество во имя идеологических ценностей, наложили глубокий отпечаток не только на жизнь, но и на ментальность людей, в т.ч. правящего класса, серьезно исказив образ мышления в сторону однолинейности и агрессивности.

Созревшие и перезревшие перемены, можно сказать, ждали того, кто бы решился на них. Таких любителей обнаружилось не много. За весь доперестроечный период, подходя с широким допуском, можно насчитать двоих: Хрущёв и Косыгин.

Человеческое восприятие устроено таким образом, что мы, хорошо помня, что произошло, редко задумываемся, что могло бы произойти, если бы события приняли другой оборот. В нашем случае: если Горбачёв решил бы отказаться от столь трудоемкого предприятия, как перестройка, и безбедно, подобно своим предшественникам, править на кремлевском троне. На его век, если прав был Квицинский, точно хватило бы. Горбачёв выбрал для себя другую судьбу. И, кстати, как был среднего достатка, так и остался, хотя был Генеральным секретарем ЦК КПСС, президентом СССР.

Конструкция «что было бы, если бы не…» в полной мере касается также четвертого фактора, внешнеполитического. Международное положение СССР было к концу брежневского правления весьма напряженным и уязвимым. Образно говоря, одни против всех. Опасности были не только локальные. С годами возрастала вероятность ядерного апокалипсиса. Никто не хотел его, но никто не мог гарантировать, что он не случится. К 1982 г., году ухода Брежнева из жизни, у нас с США было установлено на носителях и лежало в хранилищах столько взрывчатки, что на каждого жителя Земли приходилось по четыре тонны тринитротолуола.

Чтобы хотя бы уменьшить масштаб угрозы, надо было договариваться с Соединенными Штатами о принципиально ином характере отношений. Уже для одного этого была необходима перестройка. Во всяком случае, до Горбачёва никто не взял на себя смелость пойти на мир с классовым врагом. Проблему недопущения ядерной войны решали посредством наращивания средств ее ведения, стремясь предотвратить, чтобы одна держава имела оружия больше, чем другая.

Предвижу вопрос: если перестройка была так необходима стране, почему она закончилась поражением, потерей власти ее лидером и развалом СССР?

Мой ответ: перестройку, равно как и Советский Союз, погубила борьба за власть, «ключевой вопрос всякой революции» и, соответственно, за дележ собственности. К 1985 г. СССР стараниями предыдущих руководителей от Сталина до Черненко был доведен до такого состояния, что для его спасения потребовались бы гигантские усилия всего правящего класса. Но он был расколот яростной борьбой противостоящих друг другу отрядов от ортодоксально-консервативных до ультрарадикальных. Для большей их части определяющей мотивацией было отнюдь не сохранение СССР и, уж конечно, не его демократическое реформирование.

Горбачёв проиграл, но начатая им перестройка за отпущенное ей короткое время: а) коренным образом улучшила международное положение страны и б) осуществила глубокие демократические преобразования внутри. Немало из них было впоследствии выкорчевано. Так обычно и случалось в прошлом. Но, как и в предыдущие светлые периоды российской истории, ряд завоеванных плацдармов остался, укоренился в политической культуре. С них будет продолжен путь к России честных людей, о которой мечтал Достоевский. Историческая практика говорит, что это неизбежно. Весь вопрос, когда.

Внешнеполитические достижения перестройки

Один из заделов Горбачёва – внешняя политика, которую он оставил Борису Ельцину. Она разительно отличалась от брежневско-сталинской, ибо была наконец приведена в соответствие с реальными нуждами страны. Это нашло конкретное содержание в том, что горбачёвская команда:

— положила конец идеологической конфронтации по принципу «кто кого закопает» между Востоком и Западом, убрав из общественного сознания и политики образ врага;

— прекратила сорокалетнюю холодную войну с Соединенными Штатами и их союзниками;

— остановила гонку вооружений, разорявшую страну, договорилась с США о физическом уничтожении целого класса оружия – ракет средней дальности, представлявших непосредственную угрозу безопасности Союза;

— всем этим многократно уменьшила угрозу ядерной войны, хотя не сняла окончательно, поскольку запасы ядерного оружия до сих пор неоправданно велики;

— нашла в себе силы прекратить девятилетнюю войну в Афганистане, вывести оттуда войска, оставив после себя дружественное Советскому Союзу правительство (оно было свергнуто после того, как уже Ельцин прекратил его поддержку);

— способствовала урегулированию целого ряда региональных конфликтов – в Анголе, Кампучии, Никарагуа;

— перевела отношения с Китаем из враждебных в нормальные; первой осознала значимость смещения центров силы к Азиатско-Тихоокеанскому региону;

— не только восстановила отношения с Израилем, но и наладила с ним сотрудничество;

— после двух кровопролитных войн смогла воздействовать на процесс германского воссоединения таким образом, что он завершился историческим примирением с Германией; примечательно и то, что не был повторен печальный опыт окончания Первой мировой войны, когда Версаль заложил семена нового конфликта;

— не пыталась силой удержать восточноевропейские страны в лоне обанкротившегося советского режима; в бывшем социалистическом лагере не произошло восстаний, которые могли бы поставить нас перед нелегким выбором (единственное исключение – Румыния, но и там судьбы страны были определены самим народом, без нашего вооруженного вмешательства);

— в решающей степени способствовала превращению европейского континента из полигона будущей войны в зону сотрудничества и многократно возросших обменов;

— повернула страну лицом к Европе общих с нами ценностей;

— подняла на щит не только во внутреннем, но и в международном плане права и свободы людей, чем особенно способствовала росту престижа СССР, который на март 1985 г. опустился почти до нулевой отметки;

— взяла курс на интеграцию в мировую экономику;

— впервые за десятилетия открыла Советский Союз внешнему миру, а внешний мир – советским людям;

— уменьшила, а во многих случаях сняла финансовое бремя, исчислявшееся миллиардами рублей, которые шли на поддержку реальных и мнимых национально-освободительных движений, на подкармливание верных или не очень друзей;

— начала наводить порядок в военной области: армию и ВПК лишили монопольного права на определение внешней и оборонной политики.

Могу с уверенностью утверждать, что каждый из перечисленных пунктов отвечает национальным интересам России. В целом не будет преувеличением сказать, что за неполные семь лет 1985–1991 гг. мир изменился. Внешняя политика Горбачёва надолго определила ход мировых дел по ряду ключевых направлений. По милости правителей страна десятилетиями жила по регламенту осажденной крепости, что оправдывало жесткость и репрессии внутри нее. Перестройка оставила Россию в беспрецедентно благоприятных международных условиях. Фактически у нее не осталось таких внешних врагов, парировать угрозы которых стоило в прошлом огромного напряжения сил.

Кто потерял Восточную Европу?

И тем не менее Горбачёва до сих пор ругают за то, что он сделал «абсолютно беспрецедентные уступки Западу, катастрофически ослабил позиции страны». По большей части не уточняется, что это за уступки и какие это позиции. Когда слышу такие абстрактные обвинения, обычно прошу привести мне такую уступку, которая затрагивала бы жизненные интересы СССР. Серьезные люди отвечают: при Горбачёве мы проиграли геополитическую схватку и не удержали позиции, завоеванные в Восточной Европе в ходе победоносной войны. Но есть момент, касающийся формальной логики: «при» не означает «из-за». В одночасье борьба, длящаяся десятилетиями, не проигрывается, также как не рушатся империи. Ключевой вопрос: такими ли способами надо было удерживать весь послевоенный период?

Даже если считать произошедшее нашим поражением, то счет, предъявленный тому Советскому Союзу, который ассоциировался сначала с деспотией Сталина, а затем с застоем Брежнева и вооруженным насаждением социализма, возрастал долгие годы. В перестройку пришло время его оплатить.

Наш уход из Восточной Европы, включая ГДР, был вынужденным. Причина – самая обыденная: мало там было тех, кто хотел, чтобы мы остались. «Игра на удержание» восточноевропейских стран под командованием Советского Союза завела, как видно с дистанции лет, в ловушку. По окончании Второй мировой войны Сталин сделал ставку на территориальные приобретения и их конверсию в социальный выигрыш: «Куда доходит советский солдат, там социализм, где остановился американский, там по-прежнему капитализм».

Молотов считал наибольшим своим достижением приращение территории СССР, восстановление потерь, которые понесла Российская империя в ходе Первой мировой войны, а затем большевики в начальный период своего правления. Громыко, в свою очередь, больше всего гордился тем, что закрепил послевоенные границы в Европе, как они сложились в результате политики Сталина–Молотова.

Возможно, такой расчет оправдывался опытом предыдущих войн. Но в ракетно-ядерный век безопасность страны в гораздо меньшей степени стала зависеть от буферной зоны перед ее границами. Геостратегическая догма долгие четыре десятилетия оставалась в силе. Мы строили оборонную политику, рассчитанную прежде всего на ведение ядерной войны и на атакующие действия в Европе, тратя на это до четверти нашего валового продукта (еще четверть уходила на субсидирование цен). Между тем реализация и того и другого сценария выглядела все более проблематичной. И, как будто этого не хватало, взвалили на свои плечи огромную имперскую ношу.

Мы вкладывали в завоеванные страны немалые средства в виде безвозмездной помощи, поставок сырья по льготным ценам, расходов на обустройство и содержание советских войск, численность которых измерялась сотнями тысяч солдат. Но благодарных чехов или поляков было немного. Недовольство существующими порядками, которые рассматривались как производные от советского доминирования, было фактически всеобщим и не раз выходило на поверхность в драматических формах.

«Антисоциалистические» выступления в Берлине (1953), Венгрии (1956), Чехословакии (1968) подавили силой. Не случайно раньше всех проявили себя восточные немцы, возмущенные такими мерами, как притеснение частников, коллективизация, форсированное развитие тяжелой промышленности. К этому добавлялась однопартийная система, ускоренное создание вооруженных сил, на что шла непропорционально большая часть бюджета. Кончилось это судами и расстрелами, а в 1961 г. – возведением Берлинской стены. Противоречий это не разрешило, рано или поздно они должны были взорваться. Ходил язвительный афоризм: даже немцы не в состоянии заставить работать советскую систему.

В Польше в 1981 г. благодаря генералу Ярузельскому удалось избежать вооруженного советского вмешательства, но положение ПОРП оставалось шатким. На первых же свободных выборах она была отстранена от власти.

Заметьте, что американцы сумели поставить дело так, что в своем «протекторате», Западной Европе, ни разу не прибегли к оружию.

Требования перемен, длительное время загоняемые внутрь практически во всех странах – членах Варшавского договора, к приходу Горбачёва приближались к критической точке. Почувствовав запах крови, активизировали подстрекательскую деятельность США и некоторые их союзники. Горбачёвское Политбюро отнюдь не отказывалось от стремления сохранить социалистический лагерь. Оно продолжало принимать решения по донорской помощи государствам Варшавского договора. В апреле 1985 г. срок его действия был продлен еще на двадцать лет. (Через шесть лет он будет распущен.) Предпринимались энергичные усилия по вовлечению восточноевропейских стран в экономическую кооперацию. Не все были неудачные: успешным было, например, совместное строительство магистрального газопровода Ямбург–Западная граница. К сожалению, провалов на экономическом фронте было больше, в итоге еще и задолжали нашим бывшим союзникам.

Главная надежда была на то, что в восточноевропейских столицах появятся, подобно героям советской перестройки, свои Горбачёвы. Освобожденные от опеки Кремля, они обеспечат рывок «социализма с человеческим лицом». Но руководители почти во всех этих странах были проникнуты брежневским духом, а люди в массе своей уже не хотели ни гуманного социализма, ни социализма вообще. Тем более навязанной советской модели. Экономическое положение, приближавшееся к отчаянному, низкий жизненный уровень, беспомощность управленческого аппарата, репрессии – все это говорило само за себя.

Вот когда пришлось расхлебывать последствия игры на удержание, в том числе попытку танками задавить стремление чехов и словаков к демократическим реформам. К сожалению, лишь в ноябре 1989 г. пять государств, принимавших участие в подавлении Пражской весны (Советский Союз, Польша, Венгрия, ГДР и Болгария) выпустили коллективное заявление, в котором осудили вторжение и отреклись от брежневской доктрины. Помимо этого СССР опубликовал собственную декларацию, в которой выражал сожаление по поводу «ошибочного» решения лета 1968 года.

По моим наблюдениям, мы до последнего не осознавали всей тяжести положения в соцстранах. Вернувшись осенью 1987 г. из Польши, Шеварднадзе заявил на коллегии: «Основные трудности преодолены, если и дальше будут так работать польские товарищи, то Польша будет надежным звеном».

Плохо мы знали обстановку еще и потому, что наши союзники по Варшавскому договору предпочитали не досаждать Москве неприятными новостями. В том случае, естественно, когда само руководство было в курсе. Советские посольства, обычно возглавляемые не карьерными дипломатами, а партийными выдвиженцами, не часто давали объективную картину. Ортодоксия требовала видеть ситуацию такой, какой ей положено быть, а не такой, какой она была на самом деле.

Понимание того факта, что удержать эти страны в своей орбите можно было только силой, пришло, когда новые власти в Восточной Европе недвусмысленно указали нам на дверь. Избранный президентом после «бархатной революции» Гавел стал просто гнать нас, заявив, что до конца 1990 г. советские войска должны покинуть Чехословакию. Того же потребовали «реформисты» в Венгрии, открывая одновременно границы с Австрией для граждан ГДР и, как потом выяснилось, получая финансовые вливания от западных немцев. После тридцатипятилетнего пребывания во власти ушел Живков.

Кто не требовал ухода наших войск, так это победившая в Польше «Солидарность». Новые польские руководители просили Кремль оставить войска до подтверждения объединенной Германией послевоенных границ, прекрасно устраивавших (благодаря СССР) Польшу. После этого пришло время уходить.

В условиях, когда начал разваливаться соцлагерь, требовалось большое мужество, чтобы сохранить верность провозглашенному принципу: народы имеют право сами определять свою судьбу. К счастью, мало кому из ответственных людей приходил в голову силовой вариант. Команда Горбачёва, включая министра обороны Язова и главу КГБ Крючкова, решительно высказалась против применения силы. В этом же духе было выдержано специальное решение Политбюро. Все оценки обстановки сходились на том, что попытка военного подавления привела бы к катастрофическим последствиям прежде всего для нашей страны. Это означало бы растущую ненависть к нам восточноевропейцев, общее отчуждение от Запада, дальнейшее экономическое обескровливание. Остались бы одни со всеми нашими проблемами.

И еще. Согласен с теми аналитиками, кто указывает, что до Горбачёва был уже прецедент отказа от «защиты социализма» силой. Понятно, что речь идет о Польше 1981 года. Похороны «доктрины Брежнева» состоялись еще при живом Леониде Ильиче. Горбачёв продолжил эту линию.

Как только до людей дошло, что их не будут расстреливать, они вышли на улицу. Восточноевропейцы рвались не только из медвежьих имперских объятий, но и от социализма как общественного устройства. Геополитика объединилась с идеологией. В случае с ГДР, откуда толпами бежали ее граждане, был еще и третий мощный стимул: немецкое единство.

Тяжелая миссия, не дай Бог каждому: видеть, что империя разваливается, понимать, что только насилие может остановить – на какое время? – ее распад, и осознавать, что его применение невозможно. Да и в чисто экономическом плане мы не могли больше брать союзников на свою шею. СЭВ уже давно был скорее фикцией. Правители, которые сменили у власти в государствах – участниках СЭВа коммунистов, потребовали его ликвидации. Аналогичная «инициатива» была проявлена восточноевропейцами в отношении Варшавского договора. Ко всему прочему троекратно упали цены на нефть: к этому приложили руку США и Саудовская Аравия, не забывшая Афганистан.

Остается фактом, что в те месяцы, когда одно событие буквально наслаивалось на другое, когда высока была вероятность совершить ошибку, непоправимых просчетов со стороны лидера перестройки допущено не было.

Народные массы, шедшие впереди политиков, были на грани неуправляемости. Тем не менее невероятную по размерам и накалу страстей схватку удалось разрулить практически бескровно. Советскую Армию спровоцировать не дали. Линия на то, чтобы неизбежный уход от нас стран бывшей народной демократии не был омрачен насильственными действиями, была выдержана до конца. При Горбачёве не случилось ни Чехословакии 68-го года, ни Афганистана 79-го, ни расстрела Белого дома 93-го.

Не хотелось бы опускаться до уровня тех, кто обвиняет Горбачёва в предательстве. Но есть такие упреки, которые продиктованы искренней заботой о стране. За ними, думаю, стоит горечь по поводу того, что, как ни крути, состязание двух общественных систем мы проиграли. Но виновников неудачи следовало бы поискать начиная не с 1985 года. Куда хронологически надо отступить, чтобы иметь возможность сказать: до сих пор все было в порядке?

Проблемы, с которыми столкнулся Горбачёв, спрессовались за десятилетия доктринерского, нередко бездарного управления страной. Исторический спор между капитализмом и социализмом (вернее, его неудачным образцом) был проигран до Горбачёва. Он лишь выторговывал условия мира, поскольку спор был перенесен в материальную сферу – гонка вооружений объявлялась формой классовой борьбы. Многим они показались невыгодными также и потому, что изменения носили бурный характер, одно накладывалось на другое. Приходится также признать, что накал противоречий в собственном лагере затруднял Горбачёву эффективный дипломатический торг.

Вытащить из авторитарной матрицы

Еще один вопрос в сослагательном наклонении: надо ли было Горбачёву прекращать холодную войну? Слышал я доводы: еще немного, и американцы проиграли бы, Горбачёв их спас. Исходят, видимо, из того, что наш гигантский военный потенциал действительно не уступал американскому. Удача, что никто не проверил его на практике. Но одной этой составляющей оказалось недостаточно. Во всех остальных сферах соперничества мы проиграли. Проиграли без единого выстрела, точнее, без единого запуска ракет. Это, кстати, постоянно «заводило» постсоветскую номенклатуру – ведь военного поражения она не потерпела. (А вот американская номенклатура, тоже не познавшая, что такое война, обрела уверенность в своем всесилии, что и привело ее к Ираку и Афганистану.) Но если отбросить мечту о реванше, то Горбачёв все сделал правильно.

На мирное развитие работает уход от нас Восточной Европы, еще и еще раз скажу – не против воли народов этих стран, а по их отчетливо выраженному желанию. Он не выглядит потерей, скорее избавлением от бремени, поскольку мы в своей «империи» ухитрились не зарабатывать, а терять. На мирное развитие работает примирение с Германией, нашим самым важным партнером среди западных стран, и выход из конфронтации с США и их союзниками, нормализация отношений с Китаем. В целом, если оценивать итоги прекращения холодной войны под углом зрения мирной перспективы, то они вполне приемлемы для России.

Другое дело, кем и как были использованы возможности мирного сотрудничества России и Запада, открывшиеся в начале 1990-х гг., как мы пришли к кризису 2014 года. Но и этот кризис мог бы быть гораздо более тяжелым, если бы не накопленный в перестройку позитивный опыт преодоления острых ситуаций, равно как и опыт взаимодействия в послеперестроечные годы по целому ряду направлений, если бы не возросшее после окончания холодной войны торгово-экономическое и иное сотрудничество.

Было, наверно, в подходах Горбачёва и нечто идеалистическое, в трактовке критиков – наивное. Но это был идеализм высокой пробы. Он знаменовал разрыв с классовой идеологией, построенной на расколе и враждебности. Перенос ее на международные отношения означал борьбу двух общественных систем до полного устранения соперника. Заменой ей стал приоритет общечеловеческих ценностей, социальная справедливость, становление демократического мирового порядка.

Идеализм Горбачёва отнюдь не мешал его вполне прагматической внешней политике. Скорее помогал, ибо заставлял задуматься о будущем, поощрял «прорывные замыслы».

Один из примеров: выдвинутая в 1985 г. программа полной ликвидации ядерного оружия к 2000 году. Ее мало кто помнит, но подобная перспектива воодушевляла многих, включая президента США Рейгана. Ядерное оружие, разумеется, на Земле осталось, но его значительно поубавилось благодаря последующим договоренностям с американцами о полной ликвидации ракет средней дальности и о серьезном сокращении межконтинентальных ракет. Обе эти проблемы фигурировали в программе.

Горбачёвское «новое мышление» возникло не на пустом месте. Оно питалось постоянно жившим в развитой части общества стремлением работать для народа, поставить ему на службу государственную политику. Оно продолжило в более продвинутых формах оттепель в международных отношениях при Хрущёве и разрядку напряженности раннего Брежнева. Подобно тому как не горят рукописи, не пропадают идеи.

И все же для меня главная заслуга президента Горбачёва не в плоскости внешней политики. Она – в том редком и по большому счету неиспользованном шансе, который его перестройка дала России. То была великая и мужественная попытка вытащить Россию из авторитарной матрицы, восходящей еще к монгольскому игу. Преобразовать страну, не мордуя людей, как Петр I или Сталин, а давая им право и возможность распоряжаться собой. Попытка уникальная, ибо ни до, ни после никто не предложил стране достойного выхода из наезженной столетиями колеи.

Сегодня мы вновь в нее попали. Куда она заведет? Оптимистических вариантов пока не видно.

Горбачёв и его товарищи отдавали себе отчет, что они подобно парижским коммунарам будут «штурмовать небо». Стратегии перестройки противостоял достаточно мощный режим. Такие цифры: административно-управленческий аппарат увеличился за годы застоя (1971–1984) на 4,6 млн человек, составив на сентябрь 1985 г. 17,7 миллионов. То было сплоченное, опытное, беспринципное воинство, знавшее, за что оно борется. Надо признать, что перестроечное руководство выбрало щадящие меры в борьбе с бюрократией и ее передовым отрядом – номенклатурой. Считалось, что подрубание корней лучше, чем «огонь по штабам», науськивание хунвейбинов. Но ведь и аппарат не дурак, он изощренно сопротивлялся. В итоге коллективное правление страной осталось за чиновниками. Судьбы перестройки и самого Горбачёва решили правящие элиты во главе с российским президентом. Борьбу за власть выиграли они.

Убедившись в мощи номенклатуры, лидеры перестройки решили активнее опереться на общество, пробудить в нем конструктивные силы. Но вряд ли они подозревали, насколько общество изуродовано историческими тяготами, нищетой, целеустремленным, сознательным оболваниванием. Не виновен народ в том, что над ним ставились чудовищные эксперименты. Но слова Горбачёва, что «народ горой за перестройку», были, как ни горько признать, заблуждением.

До конца разобраться в обществе, «которое мы построили», к чему в свое время призывал Андропов, лидерам перестройки так и не удалось. Чтобы раскачать страну, в большой своей части не готовую к реформам, привыкшую к прежней бесхлопотной жизни, опасностей застоя не видящей, требовалось гораздо больше времени, чем им было отпущено. Горбачёв в марте 1987 г. считал, что «добьемся первых результатов через три-четыре года, если выдержим».

К сожалению, демагоги и популисты сумели извлечь больше выгод, чем те, кто вызвал гласность к жизни. Сработала классическая схема – одни идут за народ, народ идет за другими. За теми, кому по большому счету на него наплевать. Власть и деньги – вот их маяк.

Не Горбачёв разрушил СССР, как безграмотно говорят штатные пропагандисты, а восставшая против его демократических реформ аппаратная верхушка. На это наложилась смертельная вражда Ельцина. Второй по величине личный вклад в гибель Союза внес, по моим представлениям, Кравчук, бывший секретарь по идеологии Компартии Украины. Древние ставили вопрос: cui bono, кому идет на пользу, кто выигрывает. Именно политическая и экономическая верхушка бюрократического аппарата получила наибольшую выгоду от ликвидации СССР.

Осознание происшедшего постепенно приходит к людям. По опросам конца 2012 г. только 18% возлагают вину за развал Советского Союза на Горбачёва. 20 лет назад таких было 45%. Растет понимание и того, что перестройка, дав выход давно копившейся негативной энергии, предотвратила внутренние катаклизмы. Характерно, что одобряют перестройку в основном высокообразованные люди.

Хочется надеяться, что на дистанции справедливое отношение к Горбачёву возобладает. Согласен с российским политологом Дмитрием Фурманом, который писал: «Горбачёв был единственный в русской истории политик, который, имея в своих руках полную власть, сознательно, во имя идейных и моральных ценностей, шел на ее ограничение и на риск ее потерять».

Для России всегда была характерна полная смычка политической и экономической верхушки страны с всемогущим чиновничьим аппаратом. Но были и попытки обуздать его: Сталин – расстрелами, Хрущёв и Горбачёв – реформами. Вот в этом отношении от горбачёвских нововведений точно произошел откат. Произвол бюрократии, коррупция и другие формы паразитирования сильны как никогда.

Закончу словами Венедикта Ерофеева, пытавшегося из 1989 г. увидеть наше будущее: «Россия ничему не радуется, да и печали в сущности нет ни в ком. Она, скорее, в ожидании какой-то, пока еще неотчетливо какой, но грандиозной скверны, скорее всего, возвращения к прежним паскудствам». Словом, отогрелись душой при Горбачёве, теперь опять… 

Источник: Национальный интерес