Коронавирусная пандемия активизировала поиски новой модели экономики современного мира. А ведь еще совсем недавно мир не сомневался по поводу того, какая экономика самая эффективная. Только рыночная. Чем свободнее рынок, тем выше благосостояние общества. Корыстолюбие не только не порок, наоборот, чуть ли не добродетель. Словом, «пороки каждого — благосостояние для всех». Надо только дать простор рыночной стихии, минимизировать государственную активность, развернуть всеохватывающую приватизацию, а еще коммерциализировать гуманитарный сектор экономики — образование, здравоохранение, науку, культуру.
Сегодня все это под вопросом. Рыночный фундаментализм не оправдал ожидания. Всеобщего благосостояния не получилось. А получилось вопиющее социальное неблагополучие: неслыханное богатство немногих при стагнации доходов средних слоев и широком распространении бедности и нищеты.
Коронавирусная пандемия активизировала поиски новой модели экономики современного мира. А ведь еще совсем недавно мир не сомневался по поводу того, какая экономика самая эффективная. Только рыночная. Чем свободнее рынок, тем выше благосостояние общества. Корыстолюбие не только не порок, наоборот, чуть ли не добродетель. Словом, «пороки каждого — благосостояние для всех». Надо только дать простор рыночной стихии, минимизировать государственную активность, развернуть всеохватывающую приватизацию, а еще коммерциализировать гуманитарный сектор экономики — образование, здравоохранение, науку, культуру.
Сегодня все это под вопросом. Рыночный фундаментализм не оправдал ожидания. Всеобщего благосостояния не получилось. А получилось вопиющее социальное неблагополучие: неслыханное богатство немногих при стагнации доходов средних слоев и широком распространении бедности и нищеты.
Критика неолиберализма постоянно нарастала после кризиса 2008 года, сегодня же под сомнением сама система рыночного капитализма. И самые активные, если не сказать рьяные, его критики — американцы, законодатели мод в экономике. Назову здесь, на мой взгляд, наиболее авторитетных экономистов, таких как Джозеф Стиглиц, Джеймс Гэлбрейт, Нуэль Рубини и Пол Кругман. С некоторыми из них мне довелось беседовать, и самым неожиданным было ощущение, что они так или иначе ратуют за пересмотр самой модели современной экономики. Неравенство для них — не главная угроза, а симптом несостоятельности сложившейся системы, которая постоянно воспроизводит ненадежность, незащищенность, нестабильность, беспокойство и страх.
В общем, призрак социализма бродит на новом витке истории. Рискну предположить: если бы наш так называемый реальный социализм не был обременен ужасающими репрессиями и игнорированием прав человека, сейчас в США — цитадели капитализма пришел бы к власти Берни Сандерс, человек не просто с социал-демократическим мировоззрением, а деятель, можно сказать, почти коммунистического толка.
Очень надеюсь, до отмены рыночной организации экономики дело не дойдет. Невольно приходит на ум прямая аналогия с известным замечанием Черчилля о демократии как худшем способе управления социумом за исключением всех остальных. Но действующая сегодня экономическая система будет радикально меняться под напором объективных обстоятельств. Главное из них — стремительное сползание экономики в зону «ошибок рынка»: то есть в те сферы, где взаимодействие частных субъектов рынка просто-напросто игнорирует интересы общества как такового. В первую очередь речь идет, конечно же, о здравоохранении, образовании, культуре и науке, которые из-за постоянного сокращения господдержки испытывают нарастающие финансовые трудности, угрожающими темпами сокращается доступность граждан к благам жизненно важного значения. Реакция на коронавирусную пандемию — яркое свидетельство неготовности систем здравоохранения к такого рода бедствиям.
Каким будет социально-экономическое устройство в постпандемическом мире? Хочется надеяться, более справедливым, но не утратившим ценности свободы. Во всяком случае, в истории есть успешный опыт «очеловечивания» капитализма. «Новый курс Рузвельта (30-е годы), «Новые рубежи» и «Великое общество» Кеннеди–Джонсона, «Благосостояние для всех» Эрхарда (50–60-е годы) — первые удавшиеся попытки создания почти бесклассового общества, когда две трети населения страны составляют зажиточный благополучный средний класс.
Нынешняя реальность в чем-то похожа на послевоенную — как и тогда, в мире буквально вопиет потребность в политике социального выравнивания. Но проблема неравенства — не единственная. Прямо на наших глазах разрушается среда обитания человека, и чтобы этот процесс хотя бы приостановить, надо ограничить два угрожающих феномена: гипериндивидуализм, с одной стороны, и гиперконсьюмеризм, с другой. Словом, в будущее экономическое устройство так или иначе должен быть встроен не только социальный, но и экологический императив.
А как Россия участвует в поисках новой экономической модели? Практически никак. Во многих отношениях она и сегодня ищет свое будущее в прошлом. По давней традиции правят бал у нас две абсолютно непримиримые школы мышления, и обе архаичны. В сущности, речь идет о конфликте «вчерашних» с «позавчерашними»: истинно верующих адептов «свободного рынка» с истинно верующими поборниками директивного плана и авторитарного порядка.
Одни хотят в советские 70-е с элементами 30-х, другие — в полуанархические 90-е. Есть и те, кто хочет туда и сюда: наслаждаться приобретенным богатством (90-е) в условиях порядка (70-е). Они, как заметил один остроумный человек, хотят жить как Абрамович и управлять как Сталин. Некоторым удается.
Нет смысла разбирать представления о будущем сторонников, по сути, возвращения к советской практике директивного планирования, ее итоги говорят сами за себя. Но если исходить из предположения, на мой взгляд, абсурдного, о растущей актуальности глобальной военной угрозы, такой взгляд не выглядит странным. Мобилизационная экономика и есть предельно директивная.
Куда интереснее взгляды поборников «свободного рынка», апология которого почти везде, но не у нас, уже вышла из моды. По мнению либералов-рыночников, успешному развитию российской экономики мешает ее «огосударствление». В мире принято количественно оценивать участие государства в экономике через отношение государственных расходов к ВВП. Этот показатель в России составляет сегодня 34%, в развитом мире он в интервале 45–55%. Так где государство больше вмешивается в экономику и тем самым якобы «вредит» ей? Да и по масштабам частной собственности мы от них не отстаем. По данным Росстата, доля частного сектора в нашей экономике составляет 80%, и это полностью совпадает с величиной тех же показателей по западным странам.
Тем не менее «огосударствление» экономики, и не только экономики, у нас есть, да еще какое! В XXI веке у нас, с одной стороны, восстановлены архаика исполнительной вертикали и вытекающая из нее практика ручного управления, а с другой, сформирована установка бюрократии на повышение эффективности всего и вся через достижение количественных показателей. Все это привело к целому ряду печальных результатов. Политический монополизм легко сочетается с экономическим. Закрепляется единство власти и собственности на всех уровнях. Системный характер приобретает коррупция. И, наконец, основной порок такого рода «огосударствления» в том, что государство вмешивается туда, куда не надо, тщательно «опекая», например, частный малый и средний бизнес. Зато всячески минимизирует свое участие в таких сферах жизни социума, как образование, здравоохранение, культура и фундаментальная наука, где его нечем заменить, если не считать спорадические всплески частной благотворительности. Одно из самых ругательных слов последнего времени — «оптимизация», она уже, по существу, разрушила РАН накануне ее 300-летия, и это, судя по всему, не последняя ее жертва.
Забавно наблюдать, как время от времени неистовые ревнители «свободного рынка», причем как правительственные, так и неправительственные и даже антиправительственные, с серьезным видом объясняют провалы экономической политики страны якобы чрезмерным присутствием государства в отечественном хозяйстве. А еще они любят переживать по поводу незавидного состояния нашего малого и среднего бизнеса, почему-то считая, что только он, освободившись от ограничений, способен наконец осуществить ожидаемый уже почти четверть века модернизационный рывок, на который никогда «нет времени на раскачку». Есть у меня смутные подозрения, что именно эта квазирелигиозная убежденность во всесилии механизмов саморегулирования в сочетании с жесткой антиэтатистской риторикой лежит в основе фактического отрицания промышленной политики и стратегического планирования при, так сказать, вербальном признании необходимости того и другого. Не случайно соответствующие законы в этой области носят, по существу, декларативный характер.
Неприятие рыночных механизмов советской властью обосновывалось идеологемой об их несовместимости с сохранением чистоты «социалистических» принципов, что очень дорого обошлось экономике страны, да и самой стране. Стоит ли сегодня повторять ту же ошибку с, возможно, теми же последствиями, апеллируя не к сложившейся реальности, а к невозможности поступиться принципами теперь уже чистоты «рынка»?
