Разбор полета

С.Крючков
― 20.06 в российской столице. Добрый вечер, это «Разбор полета», в гостях у нас сегодня писатель, дипломат, в недавнем прошлом чрезвычайный полномочный посол РФ в Турции, Кувейте и Израиле Петр Стегний. Проведут передачу Андрей Ежов и Станислав Крючков.

А.Ежов
― Начнем с вопроса традиционного, мы не ломаем эту традицию много месяцев и лет и задаем вопрос каждому гостю – Петр Владимирович, каким было самое непростое, может быть, выстраданное, сложное решение, к которому вы долго шли, о котором, может быть, пожалели, которое сейчас можете вспомнить, оглядываясь на десятилетия жизни?

П.Стегний
― Если говорить о самом сложном решении, не выстраданном, потому что такие решения в моей жизни, да думаю, и в жизни абсолютного большинства случаются как будто сами по себе, то есть, алгоритмы их возникновения мы понимаем слабо. Так вот, если говорить о наиболее нервоемком решении, когда действительно, думаю, у меня прибавилось седых волос в голове, то такая ситуация случилась со мной во время службы в Израиле. Это, если не ошибаюсь, год 2009. Ситуация была непростая – там все время непростая ситуация, но вокруг Газы опять в очередной раз была заваруха, ввели войска израильтяне. В общем, встал вопрос, как всегда бывает в момент обострения ситуации на Западном берегу реки Иордан и в Секторе Газа — эвакуация наших граждан, которые там жили.

В Газе, как это ин странно – я имею в виду и очень тяжелые условия жизни, да и вообще это такой заброшенный кусочек земли, где трудно себе представить, что есть наши граждане – в основном гражданки – жены палестинцев в количестве чуть больше 50 человек, но с детьми и всеми своими проблемами, в том числе, с гражданством России.

К ним прибавлялось еще несколько десятков граждан СНГ – это такое советское наследие – эти женщины, которые оказались там под огнем, в очень тяжёлой ситуации, связались с нашим консульским отделом нашего посольства в Тель-Авиве и попросили помощи.

Технология была, в принципе, отработана – в таких случаях эвакуация, в случае внезапного обострения обстановки, мы направляли самолеты МЧС. Но маршрут был сложный. Дело в том, что фактически шли военные действия между палестинцами, Сектором Газа и «Хамас», который там руководил, и Израилем. Поэтому с израильтянами надо было согласовывать маршрут, и израильтяне каждый раз настаивали на том, чтобы эвакуация осуществлялась нашими силами, силами посольства и через Иорданию.

То есть, нужно было вывозить из Сектора Газа частично через израильскую территорию, потом через Западный берег, территорию Палестинской автономии и в Иорданию. Довольно длинный маршрут и небезопасный – особенно на начальном этапе.

Провели переговоры, и предстояло принять решение. Мы собрались в посольстве — военный атташе, все. Кому положено, и решили, что вывозить надо, поскольку операция принимала очень напряжённый характер – были уже человеческие жертвы, была очень напряженная обстановка взаимных претензий, обвинений, накал нарастал.

Поэтому мы договорились с палестинцами и израильтянами о том, что на несколько часов, два или три часа, будут прекращены военные действия, мы соберем через наши возможности в Газе женщин с детьми, направив туда автобусы и дальше вывозим по этому длинному маршруту.

В общем, не впервой приходилось так действовать, и у нас всегда обходилось без серьезных инцидентов. И на этот раз тоже вечером мы провели совещание, за полночь я прихожу домой, ложусь спать спокойно, потому что эвакуация начинается в 6 утра, и я хотел в 6 утра выдвинуться в посольство. И вдруг около трёх асов ночи звонок – звонит зам.министра обороны Израиля, говорит: я только что вышел из кабинета Нетаньяху, премьер-министра, и он официально проинформировал, что по нашим достоверным данным на нашу территорию пробилась группа террористов, 15-16 человек с оружием. Цель их конкретная неизвестна, — в общем, очень опасно идти этим маршрутом, принимай решение: или мы проводим операцию, или откладываем на другое время. И на все решение — 15 минут времени. И одно решение плохое и другое плохое.

Легче всего в такой ситуации, конечно, ничего не делать – раз было официальное предупреждение. Ну и с точки зрения личной безопасности, конечно, можно было на это сослаться и начинать переговоры о другом дне. Но меня что-то заело, потому что уж очень тревожными были сообщения из Газы.

В общем, приехал в посольство, собрал руководство посольства и через полчаса мы решили все-таки проводить эвакуацию. Направили людей, сам я остался в посольстве, но думаю, не надо описывать, в каком был состоянии.

Эвакуация продолжалась дольше два раза, чем мы рассчитывали.

С.Крючков
― А о каком числе людей шла речь?

П.Стегний
― Около 60 наших женщин с детьми и какие-то мужчины были, но гражданское население.

С.Крючков
― И последнее слово в этом решении оставалось за вами? А консультации с Москвой?

П.Стегний
― Времени уже не было. Речь шла о минутах — 4 часа утра, если я буду звонить в МИД — ну, там есть дежурный, как правило, в ранге посла, заведующего департаментом. Ну и что? Перекину на него ответственность? Ну, что он мне скажет?

А.Ежов
― А существует какой-то регламент условный, по которому представитель дипломатического ведомства должен действовать?

П.Стегний
― Конечно, существует. Но ситуация, в которой поступает такая информация о террористической группе на маршруте возвращения автобуса случается предельно редко, может быть это была уникальная ситуация. В общем, тяжелая была эвакуация — несмотря на заверения, которые нам давали и те, и другие, и палестинцы и израильтяне, восемь раз приходилось нашим ребятам спускаться в бомбоубежище, потому что ситуация была совсем невыносимая. Но всех вывезли.

С.Крючков
― Если вспоминать историю вашего пребывания в Израиле, Турции. Кувейте, — по вопросу безопасности, — где нотка тревожности была наиболее высока?

П.Стегний
― Я отвечу на ваш вопрос, но эта история еще не закончилась. Кроме наших 58 человек были там еще казахи, еще кто-то из наших братьев СНГ. Украинцы в этот раз не приехали, потому что у них приехал посол и говорит: у нас есть свое МЧС, мы тоже подгоним самолет, будем действовать по той же схеме — чего мы будем вас обременять, — в общем, такие разговоры. А это еще 2009 г., до всех наших нынешних осложнений.

И через неделю он повторил то, что сделали мы. Но опоздал буквально на два-три часа. Потому что прямое попадание из танка в квартиру, где жила украинская женщина с детьми – и четыре трупа.

Вот ситуация такая, какая она есть. И здесь я не знаю, что – действуют какие-то уже мало понимаемые нами силы, когда мы принимаем решения. Может быть, поэтому я и запомнил — в принципе, я делал ошибку, а украинец действовал правильно.

С.Крючков
― Описанная история относится к 2009 году? — слушательница Таня из Казани нас просит уточнить.

П.Стегний
― Да, примерно 2009 г. Там несколько раз подобное было.

С.Крючков
― В любом случае к этому времени вы были профессионалом, и это история профессионального решения. Но наверняка были решения, которые меняли вектор или определяли направление последующей жизни, и эти решения принимались гораздо раньше – например, встать на дипломатическое поприще.

А.Ежов
― Да, это самый первый вопрос. Потому что мне казалось, что чаще всего это происходит по наследству, — я много слышал о сотрудниках дипведомств, которые вслед за родителями пошли по этому пути. Как у вас это было?

П.Стегний
― Ну, у меня семейных никаких ни связей, ни корней в дипломатии не было. Правда, потом все стало немножко по-другому происходить, и зять у меня тоже начинал в дипломатии, потом продолжил в бизнесе, и внук сейчас закончил школу, и когда поступал в институт, я его настойчиво уговаривал идти в МГИМО, а он говорит: дед, хватит, слишком много дипломатов в семье. Буду жить своим умом – и пошел в Вышку на журналистику. Так что станет вашим собратом. Он у вас уже отсвечивался, насколько я понимаю.

С.Крючков
― И брал интервью у главного редактора.

П.Стегний
― Да, это Ваня Сурвилло, блогер, что касается меня — думаю, надо ответить на вопрос, который вы раньше задали.

С.Крючков
― Вопрос о безопасности?

П.Стегний
― Везде тревожно. Особой тревожности в Израиле не было. Только когда родственники звонят, посмотрев по телевизору очередные выступления. Выглядываю в окно – вроде ничего нет. Звоню в Иерусалим, в посольство в Тель-Авиве – тоже все нормально.

Тревожно, конечно, было на границе, особенно с Газой, где были обстрелы самодельными ракетами, обрезками железных труб, «Кассамами». Конечно, там людям приходилось несладко, но и там практически не было жертв. Помню только один раз такой «Кассам» упал на территорию детского сада и там была большая тревога, потому что израильтянам нужно было реагировать.

Что касается выбора профессии, то все это произошло случайно. Потому что я всегда рвался к журналистике, вы, наверное, знаете, что вот эта мания писать, марать бумагу, а теперь стучать по клавишам компьютера – это такая непонятная вещь в виде чесотки. Ты не может понять, почему это с тобой происходит, но ты не можешь не заниматься этим.

Поэтому школу я закончил в 1962 г. и понес свои документы на журфак МГУ. Поскольку я был паренек подмосковный, жил я в Кубинке — там есть летный городок. Родители у меня военные, поэтому я приехал оттуда. Прихожу, а мне в приемной комиссии говорят: ты что-то плохо следишь за печатью, ты что, не обратил внимание, что Хрущев — напротив факультета журналистики, в Манеже, разбирался с формалистами в искусстве, и принято решение партией и правительством на творческие факультеты принимать через два года после работы у станка или в колхозе.

А.Ежов
― Действовала такая норма?

П.Стегний
― Ознакомиться с жизнью, а потом уже идти самовыражаться – чтобы было, что самовыражать. Я не очень опечалился, потому что 60-е годы все-таки были особые годы. Недавно прошел фильм Тодоровского об этом времени, там очень хорошо передана атмосфера. Всеми двигал какой-то не очень понятный кураж. И я не расстроился, был уверен, что меня куда-то кривая выведет.

Приезжаю в Кубинку, в новый городок, и первый, кого встречаю — мой старый приятель по школе, который говорит: я иду в МГИМО, тогда он назывался МИМО. Спрашиваю: А что это такое? Он объясняет мне, показывает документы. Говорю: ну, я, наверное, тоже пойду – тоже гуманитарный вуз, примерно то же направление. Журналистики там еще не было, но все это уже зарождалось, потому что информационное общество не то, что в дверь стучало, оно уже было здесь, и оно и разруливало ситуации, включая жизненные.

В общем, пошел я туда и получилось так, что экзамены я все сдал и поступил. А Володя, мой приятель, срезался уже на сочинении. У меня довольно хорошие были шансы вводные, потому что в школе у меня была «золотая медаль», с «золотой медалью» я музыкальную школу окончил, то есть, у меня были какие-то очки, которые тогда и там принимали в зачет. Плюс первый предмет, первый экзамен был сочинение. И у меня его тогда принимал профессор Сидорин, если уже не ошибаюсь, — уже чуть ли не 60 лет прошло. Он бывший ректор Литинститута. И он мне поставил пятерку с двумя плюсами, что меня дальше повело по экзаменам очень уверенно.

А.Ежов
― Какой была тема сочинения?

П.Стегний
― Свободная. Я помню, что естественно, там был полный винегрет, но помню, что эпиграфом были слова Гертруды Штайн, наставницы Хемингуэя, периода дадаистики, всех этих людей, Фитцджеральда: «Все мы потерянное поколение» — вот на эту тему, насчет потерянного поколения, ощущения воздуха свободы на Западе и у нас, накатал больше, чем надо было, за что получил два плюса.

Когда я пошел дальше сдавать географию, то выяснилось, что нужна еще политическая карта мира, которую я не учил – просто не знал, что ее потребуют. Или что на литературе нужна еще зарубежная литература — я получил образ Гамлета в пьесе Шекспира. Но и там принимал Сидорин, с которым мы где-то больше часа переговорили.

Получается какое-то хвастовство, но вы меня сами спровоцировали на эти разговоры.

С.Крючков
― Вы сказали, что имели, в том числе музыкальное образование — это был какой инструмент?

П.Стегний
― «Фо-но». Музыка очень меняет мышление – это для гуманитариев как математика. Она организует, дает возможность понимать крупные жанры. Конечно, музыка со мной шла всю жизнь. Вопросы стиля — это все взаимоувязанные вещи.

Так что главное, что я хочу сказать — есть такие стереотипы, которые отчасти, несомненно, верны – что поступить в МГИМО можно только по протекции — а это не так. Это и мой пример, и я знаю еще очень много ребят. До конца учебы в институте я не знал, что ближайший мой кореш, Сережа Сиренко, что отец у него зам.министра здравоохранения. И только когда мы начали во время учебы и вместо учебы играть в преферанс у него дома, я понял, что это совершенно другой этаж советской элиты. А так больше ни в чем это не выражалось.

А.Ежов
― По окончании МГИМО, каким образом происходит назначение молодых специалистов, молодых дипломатов? В вашем случае как это было?

П.Стегний
― Это была комиссия, которую возглавлял зам.министра по кадрам. Он принимал весь курс. И сейчас точно так же происходит – я много раз участвовал в приемной комиссии – все сохраняется, как было. Главное все-таки рекомендация института. Потому что институт тебя уже знает со всех сторон. И в дипломатии не каждый может обжиться, потому что от каких-то вещей нужно отказаться и понимать, что ты их себе не можешь позволить, потому что таков характер твоей работы. И вот здесь люди, которые к тебе присматривались в институте, они очень к месту. До сих пор, принимая их на работу, мы очень прислушиваемся к их рекомендациям.

Что касается языковой подготовки, то это уже другая сторона этой странной, трагической, и я позволю себе сказать великой советской действительности, вот этого эксперимента, в котором мы были. И я был на самом удачном этапе, потому что 60-е годы, уверяю вас, это была очень свободная страна с очень свободными отношениями. Особенно, с интеллектуальными всякими вещами.

Но были странности в виде Никиты Сергеевича Хрущева, который решил, что после того, как страны Африки стали свободными, советский дипломат должен говорить на всех языках независимой Африки.

А.Ежов
― На этом месте мы прервемся на краткий выпуск новостей. А я напомню, чту нас в гостях советский и российский дипломат, историк, писатель Петр Стегний, некогда чрезвычайный полномочный посол в Израиле, Турции и Кувейте. Вернёмся через пять минут.

А.Ежов
― В программе «Разбор полета» Андрей Ежов и Станислав Крючков, у нас в гостях советский и российский дипломат, историк, писатель Петр Стегний, некогда чрезвычайный полномочный посол в Израиле, Турции и Кувейте. И вернёмся к тому, на чем остановились перед новостями — о решении Хрущева.

П.Стегний
― Это уже был период волюнтаризма, который ему 14 октября 1964 года вышел боком на Пленуме ЦК. Но идея такая была. Поэтому, когда формировали нашу группу, то нам дали африканский язык под названием «фульфульде» — народности фульбе, которая живет в нагорье Фута Джалон в Гвинее и где-то еще в соседних странах.

А.Ежов
― Полагаю, что не все наши слушатели могут даже на карте показать это место.

П.Стегний
― Но это неважно. Надо знать, что это западная Африка и что есть такая своеобразная вещь. Мгновенно сработала какая-то система, привезли носителя языка – почему-то из Парижа. Он был школьный учитель, звали его Мамаду Борей — такой типичный офранцуженный африканец. Он привез с собой 17 костюмов, пошитых в Париже и он все время показывал нам эти костюмы.

Были какие-то цивилизационные нестыковки у нас с ним – в частности, если ты отвлекся, а группа у нас была небольшая, человек 7-9 – он бросал мелом. И приходилось ему объяснять со всей принципиальностью, что в советской стране так не принято.

Закончилось все печально, потому что через три года он бросил ректору на стол своих шестерых детей, сказал, что невозможно найти у вас няню, и уехал. Но к этому времени мы уже поняли, что язык фульфульбе не письменный – нет ни одного ученика грамматики. Поэтому Мамаду Борей просто читал нам какие-то африканские басни, записывал их на доске латиницей. Но зато он, конечно, здорово нас подтянул во французском – потому что по-русски он не говорил, и мы с самого начала были вынуждены общаться с ним на французском, а это был наш основной язык.

Мы все прекрасно понимали, что язык фульфульбе никогда на мне понадобится, мы его четыре года учили, пока месье Мамаду не рванул обратно в Париж. Кстати, грамматику этого языка фульфульбе написала наша аспирантка, которая была посажена в нашу группу. Она все изучила, а она очень хороший филолог, подготовленный, из МГУ, и с тех пор преподается уже язык фульфульбе по тем учебным материалам, которые она сделала. Но для нее это было хорошо, а мы, когда сдали госэкзамены, поняли, что одного языка у нас нет. У нас есть сильный французский, есть второй английский, но надо было, конечно, что-то еще.

Поэтому я на четвертом курсе взял арабский, который и успешно выучил, показав, что все возможно, возможно и китайский учить практически без преподавателя, если ты этого хочешь. Выучил я его в метро и электричке, поскольку жил за городом. Но в 70-е годы меня уже направляли на уровень профсоюзных делегаций, парламентских делегаций и я записывал переговоры в Кремле на высшем уровне, когда приезжали главы арабских государств. То есть, он у меня стал вполне рабочим.

И все это было сделано на энтузиазме, которого тогда было так много, что можно было почувствовать — вот настрой нашей команды, которая играла вчера, — вот примерно так работали на Ближневосточном направлении. Наверное, вам трудно будет поверить – зарплаты были символические. Работали не за рубли, не за доллары, а за идею.

Жена все время меня пилила, что я ни одного отпуска дома полностью не провел — меня тянуло в МИД, в наш коллектив. МИД вообще корпорация. Ближневосточники, у которых была супер-большая нагрузка – это была такая хорошая футбольная команда, в которой все отвечали за общее дело.

С.Крючков
― А как это общее дело было сформулировано? Супер-цель советской дипломатии в это время на Ближнем Востоке как тогда определялась?

П.Стегний
― Только борьба за мир и против «происков империализма» — я, конечно, огрубляю и пытаюсь сказать покороче. Потому что во всех ситуациях, где нужно было выбирать между жесткой конфронтацией и налаживанием полит-диалога, мы всегда выбирали только диалог. Вы мне не можете привести ни одной ситуации, где мы спровоцировали бы конфронтацию с кем-то.

Но тут возникает Афганистан, 1979 г. Мы в наши последние демократические времена сделали такой внутримидовский центр изучения истории российской дипломатии – музей дипломатии. В бывшем кабинете Потоличева, на 5 этаже высотки на Смоленской. И там, в том числе, есть и протокол обсуждения вопроса о вводе войск в Афганистан.

Помню, мы его нашли – там 23 страницы, 22 страницы все выступают против, — как-то приглушен был Устинов и сам Брежнев не высказывались. А на 23-й странице голосование – и все «за». Почему «за»? Аргумент был такой: если не мы, то американцы войдут. А если американцы войдут, то снова «Першинги», снова ракеты в опасной близости от наших границ. Снова та же ситуация, которая привела к кубинскому кризису, потому что там взорвали ситуацию не какие-то отдаленные действия американцев, а американские ракеты среднего радиуса действия в Турции, которые доставали до Москвы, до всех наших жизненных центров.

Вот своеобразие этой ситуации оно, в общем, плохо понято. И переходя в современные времена, мы как-то оставляем часть несомненных фактов за скобками, а этого, наверное, не надо бы делать, потому что жизнь наша все рвано нас разворачивает примерно к тем же словам Александра Третьего о том, кто наши единственные союзники.

А.Ежов
― Приписываемые Александру Третьему. Ваша первая командировка в статусе дипломата, что это было — Судан. Йемен, Египет? Где вы оказались?

П.Стегний
― Судан. В общем, у нас не спрашивали – ты заканчиваешь, у тебя арабский язык.

А.Ежов
― То есть, вариантов отказаться не было? Даже раздумывать не пришлось?

П.Стегний
― Да нет, иначе тебе бы предложили идти устраиваться, куда хочешь. Но МИД это было престижно и профессионально. Пожалуй, тут даже не вопрос престижа, а вопрос того, что ты попадал в профессиональную колею, в которой государство тогда о тебе полностью заботилось – был социальный пакет, и можно было ни о чем не думать кроме работы. И это, конечно, было очень привлекательно.

Но у нас на Ближнем Востоке было от 17 и больше стран, в которые можно было поехать. Были такие «подарочные» варианты, как Марокко, Ливан, Каир, где мне пришлось работать достаточно длительное время. А были Мавритания, Судан, Южный Йемен — он немножко другой, но климатически очень тяжелый. И заканчивая институт, очевидно, я был не очень понятен для институтского начальства, потому что сотрудничал в газете «Современник». А у нас были две газеты: официоз «Международник» — это несколько склеенных ватманов, листов. Когда его вывешивали раз в два месяца, весь народ приклеивался. «Международник», а напротив его оппонент во всем — «Современник», еще с аллюзией на пушкинский «Современник», с профилем Пушкина и со всякой такой задорной, иногда хулиганской отсебятиной, которая там была.

Наверное, это мне шло как-то не в зачет. В общем, это была наихудшая – и климатически, и с точки зрения профессионального роста, страна. Так казалось начальству. Потому что когда я приехал в 1968 г. в Судан, то я обнаружил только что свергнутое колониальное иго, но не успевшее еще избавиться от таких атрибутов, как теннисные корты травяные, огромное количество ресторанчиков с английской кухней вот с такими черными стейками, которых мы не видели в принципе – на огромных тарелках. С пивом, которое они сами делали – у них еще не было засилья ни исламистов, ни революционных демократов после майской революции 1969 г, — это было еще за год до этого. Поэтому у меня самое прекрасное к стране отношение.

А.Ежов
― Но там сложный климат?

П.Стегний
― Сложный, но в молодости как-то не замечался этот климат. 50 градусов было нормой. Мы бегали, машины не было, работали.

А.Ежов
― Кроме климатических сложностей, что было в быту, к чему вы не сразу смогли привыкнуть, может быть?

П.Стегний
― В Судане не было чего-то нехарактерного, или, может быть, не запомнилось, — это была очень своеобразная страна с самой большой в Африке Компартией. У нас были там очень сильные позиции – было около 12 тысяч человек, начиная от военных советников, в экономике там кто только ни был. Она была как бы продолжением Египта, а Египет всегда был ключевой точкой на Ближнем Востоке. И тогда все функционировало достаточно логично, и мы хорошо стыковались с этими буржуазными правительствами. Которые пришли к власти после независимости.

А потом военные, переворот, Нимейри, который стоял на Мавзолее – помню, вез его из Киева, потому что он летел на самолете на 7-е ноября и самолёт посадили в Киеве. И вот по дороге, пока мы его везли – ему пошили шинель, выдали теплую шапку. В общем, так оно все было. Но как выяснилось, через полтора года последовал коммунистический переворот, Компартия не принимала Нимейри — это история очень интересная, там они со школы еще не могли поделить красавицу, которая вышла замуж за председателя профсоюза. В общем, про все детали говорить не буду, но это история, к которой, может быть надо вернуться когда-нибудь, — настолько там все было перемешано: политика, личные отношения, экзотика африкано-суданская.

С.Крючков
― Лично ваш опыт какие-то коррективы в понимание своей миссии вносил? Что, может быть коммунистические идеи, которые мы несем в эти страны, не вполне себя оправдывали?

П.Стегний
― О коммунистической идеологии говорить сложно. То, о чем мы говорили, это был развитой социализм. Коммунизм все-таки нам казался чисто теоретической вещью, такой конструктивной двусмысленностью, которая произносилась вслух, но серьезно не встраивалась в схемы, которые мы отрабатывали на практике. Во всяком случае, это мое личное впечатление.

Но мне пришлось быть в таких или приграничных странах, работая на Ближнем Востоке, где проводились реформы в таком революционно-демократическом, как тогда говорили, духе. И каждый раз, конечно, это была потеря огромного цивилизационного багажа, накопленного за период колониализма. С точки зрения связей с цивилизованным миром, конечно, шли очень большие утраты. При том, во всех областях. Поэтому, на каком-то уже продвинутом этапе, когда мы перешли черту 1991 года, мне порой приходило в голову, что надо бы поработать и теоретически над периодом колониализма, как, возможно, единственно возможной формой взаимодействия государств, которые находятся на разном уровне развития. Это вот была какая-то форма международной кооперации, конечно, нагруженная всем, о чем с мрачной романтикой писал Киплинг.

Конечно, были белые люди, были полу-рабы, но, тем не менее, шел и процесс нивелирования какого-то общего цивилизационного уровня. Мне кажется, что сейчас это довольно заметная проблема — разные уровни развития, замедленные скорости включения в приобщении к благам цивилизации всех, кто не входит в «золотой миллиард». Из личного опыта, из того, что пришлось поработать в этих странах, приходят в голову такие мысли.

Но это было хорошее время. Там работали удивительные люди, и меня просто иногда мучает ностальгия, в том числе, и по тем, с кем приходилось профессионально поддерживать отношения.

А.Ежов
― Сегодняшний статус, имидж МИДа, который многие критикуют. У вас не вызывает удрученности, озабоченности? Заявления официальных представителей, и так далее?

П.Стегний
― Нет. Наоборот, даже в голову ничего не приходило в таком роде. Потому что МИД очень профессиональная корпорация, и она остается очень профессиональной корпорацией. Дело тут не только и не столько в знании языков или какой-то «отесанности» в смысле привычки к протоколу, к официальным отношениям, понимания, как надо писать бумаги, которые когда выходят из-под пера бизнеса, то, в общем, пугают партнеров. В МИДе приучают, кстати, это делать с достаточно молодых ногтей.

Но МИД всегда был ориентирован на такую невидимую субстанцию – думаю, что многие, в особенности молодежь, подозревают, что ее вообще не существует – она выдумана какими-то динозаврами, пока еще не до конца вымершими – я имею в виду государственный интерес. Вот МИД ориентирован именно на эту субстанцию.

С.Крючков
― А как определить государственный интерес сегодня? Вот если взять Ближний Восток, каковым он будет? Допустим. История с российским присутствием в Сирии – насколько оно оправдано?

П.Стегний
― Вопрос об активном подключении к процессам, которые идут в мире, всегда дискуссионный. То есть, до какой степени надо влезать в чужие, в общем-то, дела – он всегда стоял. Но не для России. Он возникал несколько раз – когда после 1812 г. Александр Первый переходил границы, у него была мощнейшая оппозиция: выгнали наполеона, и наплевать на эту Европу – дальше пусть что хотят, то и делают. Во времена Екатерины все это тоже было фактом политической реальности. Сталина – что его потянуло в Восточную Европу.

Это совершенно другая логика, почему я и говорю, что во многом эти вопросы умозрительны и это предопределяет разные точки зрения, или большой разброс точек зрения.

Как у нас со временем?

А.Ежов
― К сожалению, у нас время трагически подошло к концу.

П.Стегний
― Жаль.

А.Ежов
― Понятно, что в формате одного часа очень сложно поговорить обо всём, тем не менее, то, о чем мы успели поговорить, было очень интересно. Спасибо, что слушали нас и смотрели и спасибо нашему гостю – напомню, нашим гостем был писатель, дипломат, в недавнем прошлом чрезвычайный полномочный посол РФ в Турции, Кувейте и Израиле Петр Стегний. Спасибо, что нашли время к нам прийти.

П.Стегний
― И вам спасибо.