Университеты, обреченные на творчество. Часть 1

Спрос на образование задается не только рынком труда, он задается культурными установками, и потребление играет не меньшую роль, чем работа. Спрос на образование в огромной степени императивен, это одна из базовых ценностей.

В опросах родителей мы видим, что связка «ожидаемый доход (или наличие свободных рабочих мест) — профессиональные компетенции (диплом) — выбор вуза или колледжа» работает довольно слабо. В большей степени люди ориентируются на интересы и способности своих детей, образование предстает как сфера развития человека. Например, многие стараются избегать профессионального колледжа, считая, что там ниже качество окружения учащегося, а вуз выбирается именно как позитивная социальная среда. Показательно, что в гипотетической ситуации, когда колледж дает больший ожидаемый доход, чем вуз, большинство семей все равно выбирает вуз.

Серьезный прогноз на 2030–2040 годы дать сложно. Думаю, что сейчас горизонт нашего видения — 2025–2030 годы. После этого тренды будут меняться под влиянием новых факторов, о которых мы пока не знаем. Появятся, например, материалы с абсолютно новыми свойствами (будут сами восстанавливаться) или, возможно, новая революция вытеснит ручной труд (мы сейчас не видим предпосылок к этому, но она может произойти). Или произойдут климатические изменения и центральное место в экономике займет адаптация. Поэтому давайте говорить о 2025–2035 годах, применительно к которым наши прогностические возможности еще опираются на наблюдаемые процессы.

Что мы видим? Первое: рост усложнения технологий и увеличение скорости их изменения. Вроде бы набившее оскомину заявление, но что оно значит для рынка труда? Технологи уходят с предприятий в сервисные центры. Вместо ремонта технологическое оборудование замещается, порой даже избыточно по отношению к их базовому использованию (вспомните поколения ПК или операционные системы). В силу сложности оборудования пользователям становится бессмысленно тратить время на ремонт, и часто происходит замещение оборудованием следующего поколения. Если мы возьмем персональные компьютеры или смартфоны, то увидим предельную форму этого процесса. Зачем чинить? Этим просто никто не занимается. Специальные фирмы сразу же разбирают оборудование на компоненты, и взамен поставляется новое.

Это имеет очень важное последствие для рынка труда. У нас в России треть высшего образования готовит технологов. Нужно больше дизайнеров, проектировщиков, но технологов столько не нужно, поскольку спрос предприятий на них стремительно сокращается. Машинно-тракторная станция ушла с первыми пятилетками. Трактор на месте никто не чинит.

Россия (как и Китай) не может жить с двадцатью пятью университетами, это ненормально. Если мы будем иметь «пылесос», вытягивающий всех думающих людей в несколько крупнейших городов, у нас «провалится» большинство регионов. Это крайне опасная ситуация. Опасность не в том, что происходит концентрация в МГУ или в Высшей школе экономики. Пусть она идет, но в том числе за счет внешнего мира, чтобы мы вытягивали человеческие ресурсы оттуда.

Многие люди в любом случае будут стремиться в центр — кто в Москву, кто за рубеж — просто для того, чтобы оказаться в гуще интеллектуальной жизни. Но одновременно в провинции должны возникать новые центры, со своим притяжением. И рекрутировать тех из центральных вузов, кому там стало, так сказать, «слишком плотно», кто хочет быстрее создать свою лабораторию, быстрее стать профессором, наконец, просто получить лучший контракт. Так работает весь мир.

В этом дисбалансе есть шанс для России как для страны, у которой базой является уже уходящая ресурсодобывающая экономика. Но мы можем получить второе дыхание, не конкурируя с массовыми производителями, где масштабы все равно больше. Я говорю даже не о дешевизне труда, а только о масштабах. Мы потеряли советский рынок. Тогда у нас было триста-четыреста миллионов потребителей, а сейчас — сто пятьдесят миллионов. Мы на этом рынке не вырастем. Мы можем вырасти только на рынке, у которого нет границ, а это креативный рынок IT-решений, информационных технологий. Его невозможно закрыть национальными границами. Этот фактор усилится лет через десять, когда исчезнет проблема знания иностранного языка — у тебя в ухе будет устройство-переводчик. Это создаст возможности для колоссального расширения рынка любых интеллектуальных сервисов, которые рассчитаны не на работу руками, а на понимание. Для России это шанс. Нам нужно вкладывать в интеллектуальный потенциал нашей страны гораздо больше, чем мы вкладываем сегодня.

Отечественную высшую школу реформируют все постсоветское время. Институты переименовывали в университеты и академии, затем их укрупняли, переводили на двухуровневую болонскую систему — список преобразований можно продолжать долго. Для широкой публики цели этой деятельности или не формулировались вовсе, или звучали туманно: например, улучшение позиций наших вузов в мировых рейтингах. Насколько эти самые рейтинги объективны и как улучшение позиций в них скажется на нашей высшей школе — эти проблемы отодвигались на периферию общественного внимания.

Между тем залог гармоничного развития высшего образования — это успешная реализация всех трех миссий университета (образование, наука, взаимодействие с обществом). С точки зрения страны третья миссия — это прежде всего условие того, что она не просто имеет хорошие вузы, а вузы, необходимые для ее успешного развития.

Без ответа на вопрос, какие именно вузы нужны России, в чем и как должна проявляться эта малоисследованная третья миссия, любая реформа высшей школы становится бессмысленной.

Ответ надо искать у профессионалов — тех, кто каждодневно погружен в жизнь отечественных университетов, то есть прежде всего у ректоров. Именно с ними RAEX и «Стимул» провели серию углубленных интервью по самым важным проблемам развития российских вузов.

Очередное интервью мы взяли у ректора НИУ ВШЭ Ярослава Кузьминова. Предлагаем вашему вниманию его первую часть.

— Хочется начать с вопроса о спросе на образование. Ведь прогноз спроса должен исходить из того, что само обучение продолжается плюс-минус пять лет, да еще нужно подготовиться. То есть речь идет о десяти годах минимум. Насколько реально этот спрос спрогнозировать?

— Пытаться прогнозировать пути развития образования на основе спроса на профессии — дело неблагодарное. Образование определяет спрос в значительно большей степени, чем спрос определяет его.

Спрос на образование задается не только рынком труда, он задается культурными установками, и потребление играет не меньшую роль, чем работа. Спрос на образование в огромной степени императивен, это одна из базовых ценностей.

В опросах родителей мы видим, что связка «ожидаемый доход (или наличие свободных рабочих мест) — профессиональные компетенции (диплом) — выбор вуза или колледжа» работает довольно слабо. В большей степени люди ориентируются на интересы и способности своих детей, образование предстает как сфера развития человека. Например, многие стараются избегать профессионального колледжа, считая, что там ниже качество окружения учащегося, а вуз выбирается именно как позитивная социальная среда. Показательно, что в гипотетической ситуации, когда колледж дает больший ожидаемый доход, чем вуз, большинство семей все равно выбирает вуз.

С каждым годом это становится все очевиднее. Я сторонник того, чтобы рассматривать образование в качестве независимой ценности, как один из показателей качества общества, качества жизни. В этом отношении нам следует заниматься прогнозом образования, но он не должен исчерпывать все задачи образования. Образование должно давать обществу нечто большее, чем простое удовлетворение платежеспособного спроса.

— С вашей точки зрения, не спрос формирует предложение, а предложение формирует спрос?

— Конечно, предложение в длинном и даже в среднем периоде формирует спрос. А это период реализации всех основных образовательных программ. Пытаясь следовать за наблюдаемым спросом на образование, мы всегда заходим в тупик. Знаете, как говорят, генералы всегда готовятся к прошедшей войне. Образование точно не должно ориентироваться на текущий платежеспособный спрос — что предприятий, что самих граждан. Сейчас оно становится все более фундаментальным и продолжительным. Специалист учится пять лет, бакалавр и магистр — шесть лет. Множество наших соотечественников сначала идут в колледж, а потом в вуз — в сумме получается лет восемь. За это время успевают смениться две прикладные технологии, то есть подготовка к работе на конкретном рабочем месте, — это проявление фантомной боли людей, которые читали о сталинских пятилетках. Думаю, это было неактуально уже в 1960-х годах, причем и в Советском Союзе тоже. Поэтому рассуждения о следовании за спросом, проведение опросов работодателей, губернаторов — мне кажется, это деятельность бесплодная, которая никогда не была и не будет эффективной.

Мониторинг текущего спроса нужно вести. И мы его ведем: в рамках наших социологических обследований вместе с РСПП, с другими объединениями предпринимателей регулярно опрашиваем практически всех руководителей предприятий, всех работодателей. Я вас уверяю, их собственный горизонт видения своей кадровой ситуации даже на два года вперед более чем ограничен. Если он привязывается к технологиям — это в лучшем случае десять-пятнадцать процентов рынка. Поэтому, когда мы говорим об ориентации образования на спрос, лучше вести речь о потребностях общества в целом (семьи, а применительно к экономике — отрасли, а не предприятия), о видимых больших трендах.

— Обозначьте, пожалуйста, хотя бы контуры спроса, которые вы видите. Какими, по вашим прогнозам, будут потребности общества в 2030, 2040, 2050 году?

— Серьезный прогноз на 2030–2040 годы дать сложно. Думаю, что сейчас горизонт нашего видения — 2025–2030 годы. После этого тренды будут меняться под влиянием новых факторов, о которых мы пока не знаем. Появятся, например, материалы с абсолютно новыми свойствами (будут сами восстанавливаться) или, возможно, новая революция вытеснит ручной труд (мы сейчас не видим предпосылок к этому, но она может произойти). Или произойдут климатические изменения и центральное место в экономике займет адаптация. Поэтому давайте говорить о 2025–2035 годах, применительно к которым наши прогностические возможности еще опираются на наблюдаемые процессы.

Что мы видим? Первое: рост усложнения технологий и увеличение скорости их изменения. Вроде бы набившее оскомину заявление, но что оно значит для рынка труда? Технологи уходят с предприятий в сервисные центры. Вместо ремонта технологическое оборудование замещается, порой даже избыточно по отношению к их базовому использованию (вспомните поколения ПК или операционные системы). В силу сложности оборудования пользователям становится бессмысленно тратить время на ремонт, и часто происходит замещение оборудованием следующего поколения. Если мы возьмем персональные компьютеры или смартфоны, то увидим предельную форму этого процесса. Зачем чинить? Этим просто никто не занимается. Специальные фирмы сразу же разбирают оборудование на компоненты, и взамен поставляется новое.

Это имеет очень важное последствие для рынка труда. У нас в России треть высшего образования готовит технологов. Нужно больше дизайнеров, проектировщиков, но технологов столько не нужно, поскольку спрос предприятий на них стремительно сокращается. Машинно-тракторная станция ушла с первыми пятилетками. Трактор на месте никто не чинит.

— Вам не кажется, что технологии переходят на другой уровень? Если раньше в технологии нужно было что-то припаять и приделать, то сейчас — понять, какие должны быть блоки, как их сопрягать и так далее.

— Мне кажется, у абсолютного большинства фирм вынужденно возрос уровень доверия к поставщикам технологий. Компании очень редко сравнивают технологии. Они обычно встают на какую-то платформу и меняют свои технологии так, как им говорит ее владелец, чтобы не утратить абонентское обслуживание.

Новый феномен — технологическая платформа. Это новая форма рыночной власти, она растет, конкуренции (и рационального выбора) больше нет.

До Первой мировой войны Россия или Бразилия могли купить броненосцы в США, Франции, Великобритании — и совершенно серьезно сравнивать и выбирать. Сегодня, если фирма сидит на технологии Microsoft или на платформе Google, миграция даже для очень крупной фирмы представляет стратегическое решение, сравнимое с входом на новый рынок.

При этом поставщики технологических платформ в фирмах и организациях, которые сидят на этих платформах, учат уже скорее продвинутых пользователей, чем технологов.

Второй фактор — замещение человека в простых видах деятельности, в основном умственной, которое происходит на наших глазах. Диспетчеры уже ушли, скоро уйдут охранники, секретари, бухгалтеры, кассиры, продавцы-консультанты торгового зала. Будут уходить офисные работники, обеспечивающие выполнение повторяющихся действий (то есть соблюдение регламентов). Обратите внимание: замещаются простые повторяемые виды умственной деятельности, потому что ничего другого нынешний робот заместить не может. Человек с удовольствием должен от этой рутины избавляться. Но ведь это означает уход с рынка огромных слоев того, что мы несколько пренебрежительно называем офисным планктоном, то есть людей, выполняющие однообразные умственные операции (контрольные, учетные и так далее). Их нужно не готовить, а переподготавливать для другой работы. Это еще один очень серьезный вызов. Ведь непременным условием сохранения на «чистой» работе будет не аккуратность, а способность разумно — повторяю, разумно, с учетом контекста работы фирмы или организации, предлагать особенные решения. С этим не все справятся. Нужна повышенная эмпатия, умение общаться, с одной стороны, а с другой — креативность.

В сфере физического труда пока ничего подобного не происходит, а в сфере умственного труда идет быстрое вытеснение рутинных видов деятельности, что будет очень серьезно сказываться на наполнении профессий будущего. И на количестве работников. Например, юристов понадобится в два-три раза меньше, поскольку искусственный интеллект достаточно быстро заместит повторяющуюся часть работы — обращение к базам данных и поиск нужного пункта в законе и подзаконных актах. Но креативность и значимость профессии юриста резко возрастет. Это будет меньшее число людей с гораздо более творческим содержанием труда, везде — от судов до корпоративных юристов. Это будут новые люди, во многих случаях.

— Очень удачный пример с юристами. На мой взгляд, нынешние юристы — просто толкователи норм. А сформировать, допустим, стратегию защиты или нападения они не могут.

— Вы говорите абсолютно правильно. Этим занимаются сами заказчики или совсем гениальные юристы, которые сейчас получают миллионы.

Такие юристы будут получать большие деньги, но их будет значительно больше по сравнению с единицами, которые являются креативными юристами сейчас. Речь идет именно о стратегическом поведении, о качественном сдвиге в профессии.

Приведу еще несколько примеров. Такие профессии, как врач и учитель, ожидает настоящий ренессанс. Их доходы и социальный статус уже заметно выросли за последние десять-двадцать лет. Но по мере вытеснения цифровыми помощниками рутинных видов деятельности (знаменитая проверка тетрадок) у педагогов и медиков изменится отношение к труду. Эти профессии станут самыми престижными из массовых, как, к примеру, сейчас актер или продюсер, поскольку нет ничего более творческого, чем работать с людьми — воспитывать и лечить их. Каждый человек — уникум, огромное поле приложения творческих усилий. В эту сферу пойдут совершенно новые люди. Профессии врача и учителя станут ключевыми ступеньками к большой общественной карьере — из них будут выбирать президентов.

Думаю, произойдет ренессанс инженерного дела, такой же, как и у юристов. Их будет значительно меньше, но мы увидим возвращение к инженеру начала двадцатого века, когда он был очень уважаемым членом общества, был в первую очередь творцом. Профессия останется достаточно массовой, конечно не тридцать процентов всех выпускников, как сейчас, а десять процентов, но это будет элита общества — совершенно новый инженер, который в первую очередь умеет формировать решения, используя огромные базы компонентов, где очень важными будут не только свойства материалов, но и стоимость, и риски логистики и контрактов, и восприятие потребителем, дизайн, то есть гораздо более комплексный взгляд на проектирование, чем сейчас.

Еще одна новая тенденция — в отдельную отрасль экономики выделилась информационная, коммуникационная среда, которая формирует отдельный пласт экономических отношений и трудовых позиций в каждом бизнесе и даже в каждом проекте — например, Data Science. Люди, которые работают с данными, сейчас самые востребованные кадры в корпорациях США. Американцы прогнозируют дефицит этих профессий до 2030 года — дефицит на очень хорошем, насыщенном рынке труда Соединенных Штатов Америки (нечто вроде наших экономистов и юристов в 1990-х).

У нас происходит то же самое. Поэтому мы в Вышке преподаем основы работы с данными всем, включая юристов и искусствоведов, поскольку это абсолютно необходимый навык в любой профессии.

— Есть специальный предмет?

— Да, и он в том или ином виде читается всем. Его совместно преподают продвинутые пользователи-предметники и специалисты в области Computer Science. Вслед за нами уже несколько университетов делают этот предмет стандартным элементом программы. Таким же стандартным элементом через десять, а может, через пять лет станут искусственный интеллект и машинное обучение.

Наконец, четвертая тенденция и, наверное, самая главная — это начавшийся переворот в двигателе экономики и изменение ее масштаба. Активная роль возвращается к потребителю, и потребление становится драйвером не только массового спроса (так было всегда), а драйвером технологических изменений и идущих за ними организационных решений. А вот эту сферу всегда «держали» крупные производители. Именно они — от конструкторов военной техники до дизайнеров косметики и одежных брендов, от девелоперов массового жилья до Apple и Oracle — были «хозяевами тайги». Они решали, кто и сколько будет покупать, они агрессивно управляли решениями массового потребителя. Маркетинг 1970–2010-х годов был навязыванием потребителю функций, технологий и дизайна, заранее сформированных гигантами, и сформированных исключительно на основе своих внутренних процессов.

«Революция потребителя» происходит на основе как раз той автономной роли образования, с которой мы с вами начали разговор. Точнее, роста образования и роста доходов среднего потребителя.

Если мы представим себе это на примере — давайте поговорим, скажем, о сфере общественного питания. Благо развитие произошло, кажется, буквально на наших глазах. Я, во всяком случае, еще застал первую фазу, которая называлась «столовая». В столовой можно было поесть, то есть удовлетворить витальные (универсальные, простейшие) потребности в пище. Еда была (читай: столовая была открыта) или ее не было.

Потом настали 1990-е, массово открылись рестораны. Рестораны обладали простейшим символическим набором благ богатой жизни: скатерочкой, музыкой, жюльеном, далее по меню, которое потрясающим образом копировало друг друга в разных городах и весях, где солидные люди собрались поужинать. Потом появились модные линии — сначала немецкие с рулькой, потом итальянские с моцареллой, пастой и вином, потом японские с суши. Общим было то, что ресторан играл роль площадки престижного потребления: люди ходили в богатый и модный ресторан, заявляя и утверждая свой статус: мы достаточно богаты, чтобы это есть, потом — мы достаточно продвинуты, чтобы отличать страчателлу от бурраты, брунелло от кьянти. Люди ездили на мерседесах, потому что так полагалось. Но выбор по-прежнему следовал предложению, человек выбирал статус, ступеньку. Деньги у него появились, но образования не хватало.

Сегодня, условно для российских мегаполисов это десятые годы, мы идем в ресторан (пункт питания) уж точно не для того, чтобы «зафиксировать статус», подать сигнал. Все превратилось в огромное поле угадывания интересов потребителя, попыток выйти с дизайнерским или кулинарным решением, с организационной формой, которая «попадет» в интересы какой-то креативной группы едоков/посетителей. Ценовые уровни сохранились, но выбор сместился из решений для состоятельных в решения для каждого.

На наших глазах возникает новый слой экономики. Речь идет о креативной экономике потребления, связанной с крафтовым производством для удовлетворения спроса относительно ограниченных групп очень сложного, постоянно меняющегося и активного потребителя. Сейчас доля такого бизнеса в городах — пятнадцать процентов, думаю, через десять лет она достигнет двадцати пяти процентов. Здесь мы видим два совершенно новых ключевых компонента бизнеса: работа с данными — и поиск и продвижение в интернет-среде. Они представляют собой новое ремесленничество. Мы видим крафтовое производство в ресторанном бизнесе, в новом секторе уникальных внесистемных образовательных услуг. В работе городских экскурсоводов. В дизайне помещений и производстве мебели на заказ. В переплете старых книг. Все это формируется возникающим спросом, и взаимодействие напоминает отношения средневекового ремесленника со своим заказчиком — они вместе создавали уникальный проект будущего изделия.

Но это совершенно иной рынок труда, организованный, скорее, малыми и средними предприятиями, которые не просто не смогут развиться до крупных и крупнейших — они и не станут до них развиваться, поскольку для этого нет экономической основы. В результате произойдет всплеск предпринимательства как деятельности, связанной с самостоятельным принятием экономических решений «не только для себя». Решений, успех которых изначально рассчитан на общественную реакцию.

Если четвертая тенденция связана с предпринимателями, то пятая — с фрилансерами. Идет упрощение трудовых отношений и частичное замещение трудовых контрактов взаимодействием равных сторон: наемный работник, за которого ты принимаешь все решения и несешь ответственность, замещается партнером.

Вот мы с вами сидим в университете, который постоянно выводит на аутсорсинг что-то новое: транспортное обслуживание, инженерное обслуживание, клининг, типография, организация питания. Много функций и в преподавании: до трети тех, кто в университете преподает, руководит проектами — они на ГПД, они больше не штатные работники. Крупные организации в аутсорсинге взаимодействуют с фирмами-подрядчиками, а организации поменьше — с фрилансерами. Эта тенденция резко ускорилась с массовым переходом на удаленку. Фирмы сбрасывают с себя офисы, а вместе с ними — деятельность, связанную с микроменеджментом, охраной, поддержкой функционирования офиса. Да кучей всего!

На следующем этапе выведенные на удаленку люди тоже будут постепенно превращаться во фрилансеров, поскольку выясняется, что совершенно не важно, как одевается твой сотрудник, вовремя ли приходит на работу. Главное, чтобы он был доступен тогда, когда тебе нужен, и выдавал продукт, в данном случае интеллектуальный. Зачем его держать в офисе?

Для обеих сторон это очень странные отношения. Трудовой договор будет размываться. Начнется формирование нового слоя трудовых отношений. Долгосрочные контракты уйдут, постепенно произойдет отказ от трудовых контрактов. Все больше и больше людей будут полностью или частично работать на фрилансе. Эта очень интересная тенденция повлечет за собой другие требования к образованию. Ключевым фактором становится не только экономическая и юридическая грамотность. Она, совершенно очевидно, нужна фрилансеру, но не меньшее значение приобретают «мягкие навыки» — продвижение себя в плотной информационной среде, презентационные навыки, умение работать с медиаинструментами, развитие эмпатии, необходимой, чтобы располагать к себе заказчиков. Этому у нас не учат, а такие навыки будут необходимы практически в любой профессии.

Качества, находящиеся на стыках, образуют среду, в которой раньше работал коммивояжер. Теперь эти характеристики — открытость, симпатичность, умение себя подать, быть заметным, выделиться — абсолютно необходимы практически любому человеку, который занимается интеллектуальным трудом, считайте — практически любому человеку, который поступает на программы высшего образования.

— Исходя из того, что вы сказали, в Вышке, или, скорее, в стране, должна быть мощная научная прогностическая школа, где люди занимаются осмыслением того, что происходит, как это влияет на различные процессы, как может быть использовано. Эта тема не для одного человека. Нужны мощные, причем, наверное, международные коллективы ученых. Пока я такого не вижу.

— Мы занимаемся этой темой в Институте статистических исследований и экономики знаний Леонида Марковича Гохберга (в области технологий и информационной среды), в Институте образования Исаака Давидовича Фрумина (в области образования), в Институте социальной политики Лилии Николаевны Овчаровой (по социальным процессам). Мы занимаемся в основном прогнозированием на ближайшую и долгосрочную перспективу. Центр развития ВШЭ Натальи Васильевны Акиндиновой тоже проводит такую работу.

— Есть ли аналогичные центры в других странах?

— Вышка давно стала международной. Примерно треть наших сотрудников — из-за рубежа, и так в любом центре.

— Вы здесь не одиноки?

— Мы не чувствуем себя одинокими. У нас налажено эффективное взаимодействие примерно с десятью исследовательскими центрами в России. В первую очередь мы сотрудничаем с Российской академией наук, с ее естественно-научным блоком. В Высшей школе экономики работают многие академики из этих отделений. Панели экспертов, которые постоянно собирает, например, Леонид Маркович Гохберг, доходят до тысячи человек каждая. Они занимаются в основном технологическим прогнозированием. Это люди из всех научных центров страны, в том числе из оборонных центров. Уровень взаимодействия очень высокий. Я бы не сказал, что у нас в стране чего-то нет. Высшая школа экономики далеко не единственный центр, который работает в этом направлении. Подобный центр есть в Академии народного хозяйства. Такая работа ведется в Аналитическом центре правительства. Геополитическим прогнозированием занимаются РАН, МГИМО. У военных есть достаточно серьезные коллективы, которые занимаются тем, чем им положено, в том же ключе.

— Получается, между действительностью и интеллектуальным человеком есть некая прослойка из харда и софта (назовем ее искусственным интеллектом). Программы образца 1960–1970-х годов можно было протестировать, посмотреть, как они считают. А то, что насчитал искусственный интеллект, руками проверить невозможно. Не исключено, что из-за сбоя он выдаст неправильный результат. Какого рода специалисты должны понять, что результат неправильный? Кто должен заниматься осмыслением, диагностикой? Творческие личности окажутся уже на другом уровне, оторванном от земли.

— Вы затронули очень важный вопрос, над которым мы часто размышляем и обсуждаем эту тему. Мы не должны относиться к наступающему будущему как к чему-то исключительно положительному. Обычно говорят о нехватке ресурсов, о безработице. Да, структурная безработица в городах может стать серьезной негативной новостью. Но, на мой взгляд, системный риск будущего не в этом. Системный риск — это новая несвобода. У нас постоянно усложняется производство, усложняются предложения — информационные и реальные. Человек оказывается в ситуации выбора, которая требует эмоционального напряжения, концентрации ресурсов — а это неприятная обязанность. Естественно, ключевой вызов наступающей эпохи, который мы с вами ощущаем, общаясь с новым поколением, — стремление взять первое простое решение, которое тебе предложили.

Любой психофизиолог, экономист, социолог объяснит, что это вполне естественно: человек инстинктивно экономит усилия. Отправляясь за хлебом, мы не обходим десять булочных, а берем первый вроде бы мягкий батон и уходим. То же самое делают наши дети, когда гуглят, и берут первый, пусть и совершенно неправильный, ответ.

Возрастающая доверительность, проявляется и в бытовом, и в политическом поведении. Можно вбросить практически любую информацию, громко прокричать, и у тебя уже есть группа сторонников, которые не дают себе труда задуматься над тем, правда ли это и существует ли другое мнение. Таково отображение сдвига в мозгах, который происходит объективно, и это ключевой вызов.

Человечество рискует войти в период огромной несвободы — несвободы воли, которая дает специально сосредоточенным на этом индивидам и структурам возможность манипулировать людьми. Причем предмет манипуляции может быть самым разным — от чистой воды до признания России империей зла.

Какие можно предложить решения? Первое решение, которое, по всей видимости, будет принято и уже начинает применяться человечеством, — восстановление философии. Философия будет переживать ренессанс как прикладная дисциплина. Я имею в виду несколько ее ключевых аспектов — мировоззренческая конструкция, прикладная этика с ее принципами добра, безусловного права жизни, терпимости, непричинения вреда и эстетика — что прекрасно, а что отвратительно, то есть базовые обоснования человеческого выбора. Философия объясняет принципы нашего выбора, ставит грань между рациональным и иррациональным, свободой и принуждением или самоограничением, между «хорошо» и «плохо» (как этика). Сейчас мы в первую очередь приходим к этическим конструкциям как к судьям искусственного интеллекта.

— Во второй половине двадцатого века российские философские школы слегка обеднели.

— Вся социальная наука в России при коммунистах была замещена своего рода светской теологией. Не только философия. Экономисты и социологи имеют большее право жаловаться. Правда, влияние зарубежных философских школ на Западе тоже было невысоким. Но сейчас, я уверен, философы тоже обретут второе дыхание, как учителя и врачи. Они будут востребованы, их работа будет понятна, они привлекут огромное количество талантливых людей.

— Вы сказали о концентрации интеллекта в лучших университетах — Высшая школа экономики, Физтех, МГУ. Раз они вобрали в себя лучшие умы, у них должно возникать обязательство перед регионом, они должны что-то ему отдавать. Какие каналы, по вашему мнению, существуют для этого? И самое главное — какой регион вы для себя видите?

— Да, опасность такого рода есть. Страна сделала значительные инвестиции в ведущую группу университетов, что было совершенно правильно. Сейчас у нас примерно двадцать пять университетов мирового уровня. В 1990-х годах с этого начинал Китай. Он вырастил такие университеты и сейчас соперничает по интеллектуальной мощи с Соединенными Штатами.

Но совершенно очевидно, что Россия (как и Китай) не может жить с двадцатью пятью университетами, это ненормально. Если мы будем иметь «пылесос», вытягивающий всех думающих людей в несколько крупнейших городов, у нас «провалится» большинство регионов. Это крайне опасная ситуация. Опасность не в том, что происходит концентрация в МГУ или в Высшей школе экономики. Пусть она идет, но в том числе за счет внешнего мира, чтобы мы вытягивали человеческие ресурсы оттуда.

Многие люди в любом случае будут стремиться в центр — кто в Москву, кто за рубеж — просто для того, чтобы оказаться в гуще интеллектуальной жизни. Но одновременно в провинции должны возникать новые центры, со своим притяжением. И рекрутировать тех из центральных вузов, кому там стало, так сказать, «слишком плотно», кто хочет быстрее создать свою лабораторию, быстрее стать профессором, наконец, просто получить лучший контракт. Так работает весь мир.

Беда в том, что мы пока не делаем ничего, чтобы обеспечить экономическую привлекательность работы в региональных университетах, даже в лучших из них. По нашим оценкам, двадцать пять регионов располагают хотя бы одним, нередко двумя потенциально сильными университетами. Надо поддержать эти университеты. Мы предлагаем правительству увеличить их бюджетную поддержку до такого уровня, чтобы средняя заработная плата в них составляла две средние по экономике — но не по своему региону, а по Москве. Ведь именно с МГУ, Вышкой и Бауманкой они должны соревноваться за научные кадры. Иначе это будет заведомо проигранное состязание. Сейчас в правительстве обсуждается ПСАЛ — новая программа стратегического академического лидерства российских университетов, ее разработала команда Фалькова (Валерий Фальков, министр науки и высшего образования РФ. — «Стимул»).

Но этот рецепт касается меньшей части регионов. Опасность в том, что из половины регионов сильные абитуриенты уезжают практически полностью. Стандартный ответ: у нас некуда поступать. Это при том, что государственные вузы там есть, они получают госзадание — и год за годом не принимают в свои аудитории ни единого отличника.

В начале этого года был посыл президента: в каждом регионе должен быть сильный университет как интеллектуальная гарантия нормального качества жизни для людей. Без этого регион не способен ни на собственные инновации, все его проекты диктуются извне: велением начальства или стремлением быть не хуже других. Это повторение, копирование, это не инновация.

У тебя или есть мозги, или нет мозгов. Или есть интеллектуальная среда, или ее нет.

Можно ли это сделать? Да, и очень простым путем. Мы сейчас стоим на пороге локальной революции в высшем образовании, которая связана с онлайн-технологиями — или онлайн-курсами как законченными моделями изучения, замещающими лекции, или конференционными занятиями, когда ты можешь вести семинар с пятьюдесятью участниками из тридцати городов, что показала последняя пандемия.

В Высшей школе экономики начиная с этого учебного года двадцать пять процентов курсов будут читаться для всех четырех кампусов сразу. Со следующего семестра мы перейдем к новому этапу — будем десять процентов своих курсов читать в том числе для студентов других российских университетов, которые присоединятся к ним в онлайне. Думаю, так должен делать любой вуз, который думает о стране, а не только о себе.

Мы с Виктором Антоновичем Садовничим, ректором МГУ, создали целый ряд инициатив: программа «Вернадский», которую реализует МГУ, программа «Зеркальные лаборатории» Высшей школы экономики. Наши партнеры, которых мы включаем в свои исследования и поддерживаем информационно, работают уже в десятках городов России.

— Это своего рода шефская помощь?

— Это не шефство, а поиск партнеров. Люди в региональных университетах часто ограничены по информационным, контактным возможностям, но они не глупее нас. Мы ищем партнеров, а не воспитуемых.

— Но вы даете им заодно технологии и образцы поведения, помогаете с оборудованием?

— Мы получаем от них не меньше, чем им даем, — таков первый вывод, который мы сделали, начав программу сотрудничества с региональными вузами «Университетское партнерство». Это цифровые стажировки, которые проходят порядка пятисот человек в год, активная работа с региональными постдоками, которых мы берем. Но опыт работы с «Зеркальными лабораториями» показал, что человек из регионального университета такой же, как ты. Он способен научить нас не меньше, чем мы — его. Достаточно вовлечь такого человека в среду, где постоянно идет интеллектуальный обмен.

Так произошло с Высшей школой экономики, когда она открывалась миру. Мы не только привели новых людей. Наши сотрудники, которые не публиковали статей, стали направлять их в лучшие журналы. Оказывается, их идеи не хуже, чем у западных коллег, они просто не умели оформлять статьи. Сейчас мы предоставляем региональным университетам наш сервис Academic Writing для подготовки англоязычных статей и их продвижения в крупные журналы. Многие вузы вслед за ВШЭ сами начали этим заниматься.

Если потенциал крупных университетов в сетевой форме предоставлять всем нашим студентам и профессорам — это не шефская помощь, а создание единой нормальной плотной среды общения. В науке не бывает людей шефствующих, обучающих и обучающихся, иначе это не наука. Наука — это среда взаимодействия равных.

Знаете, какой самый главный институт Высшей школы экономики? Научно-учебные лаборатории, в которые студенты приходят со своими проектами и являются там настоящими научными сотрудниками. С ними работают молодые преподаватели, создают для них среду, но это студенческие проекты. Мы отбираем туда еще совсем молодых, но таких же, как мы, и не учим их, а работаем с их проектами. Это создает генетическую основу Высшей школы экономики.

— У этих проектов есть внешние заказчики?

— Такие заказы выполняют другие лаборатории — проектно-учебные, они больше ориентированы на прикладные исследования, но и там основные деятели тоже студенты. А научно-учебные лаборатории (НУЛ) занимаются фундаментальной наукой. У нас их практически столько же, сколько «взрослых» лабораторий. Часть из них интересно развиваются. Обычно одно поколение формирует лабораторию, а затем в нее приходят младшие коллеги. В нашем случае студенты становятся аспирантами, затем — научными сотрудниками, быстро защищаются, одни уезжают, другие остаются здесь. Но лаборатории из НУЛ превращаются в обычные научные лаборатории, центры, институты, и рождаются новые НУЛ. Это правильная форма работы. Хочешь заниматься академической деятельностью — не поучай человека, а находи рациональное зерно в том, что он скажет, и признавай его равным. Если ты не видишь в нем равного — у тебя техникум, а не университет.

— Мы сейчас договариваемся об интервью с ректором Пекинского университета. В предварительных консультациях прозвучало, что мир переживает серьезнейшие трансформации за последние столетия, и это приведет к смене архитектуры высшего образования в мире — центр тяжести может сместиться в сторону Востока. Вы готовы прокомментировать эту мысль?

— Центр тяжести смещается туда, где есть концентрация академической деятельности. Да, традиционный центр тяжести мировой экономики перетекает в сторону Востока. Мы это видим, но основа перетекания — старая, а не новая экономика. Новая экономика в большей степени сосредоточена в США, в Европе и в меньшей степени — в Азии, то есть существует определенный дисбаланс.

В этом дисбалансе есть шанс для России как для страны, у которой базой является уже уходящая ресурсодобывающая экономика. Но мы можем получить второе дыхание, не конкурируя с массовыми производителями, где масштабы все равно больше. Я говорю даже не о дешевизне труда, а только о масштабах. Мы потеряли советский рынок. Тогда у нас было триста-четыреста миллионов потребителей, а сейчас — сто пятьдесят миллионов. Мы на этом рынке не вырастем. Мы можем вырасти только на рынке, у которого нет границ, а это креативный рынок IT-решений, информационных технологий. Его невозможно закрыть национальными границами. Этот фактор усилится лет через десять, когда исчезнет проблема знания иностранного языка — у тебя в ухе будет устройство-переводчик. Это создаст возможности для колоссального расширения рынка любых интеллектуальных сервисов, которые рассчитаны не на работу руками, а на понимание. Для России это шанс. Нам нужно вкладывать в интеллектуальный потенциал нашей страны гораздо больше, чем мы вкладываем сегодня.