В начале десятого

Основатель и почётный директор Института Европы РАН академик В.В. Журкин делится своими воспоминаниями и размышлениями в беседе с проф. О.В. Буториной. Этот диалог происходит в начале десятого десятилетия жизни мемуариста, и потому он просит у читателей прощения за допущенные огрехи и шероховатости.

Основатель и почётный директор Института Европы РАН академик В.В. Журкин делится своими воспоминаниями и размышлениями в беседе с проф. О.В. Буториной[2]. Этот диалог происходит в начале десятого десятилетия жизни мемуариста, и потому он просит у читателей прощения за допущенные огрехи и шероховатости.

Буторина О.В.: Виталий Владимирович, как Вы заработали первый рубль?

Журкин В.В.: Когда человек начинает говорить о себе, обычно он себя видит лучшим, чем он есть на самом деле. И только окружающие приводят его к общему знаменателю. Поэтому прошу снисходительно отнестись к тому, что я навспоминаю. С общим знаменателем заранее согласен.

Первый рубль я заработал, когда учился в шестом классе. Дело происходило не в Москве, а в эвакуации, куда мы с мамой уехали месяца через полтора после начала войны. Наш эшелон шёл куда-то далеко за Урал. В Казани мы с мамой сбежали с поезда и на пароходе уплыли вверх по Волге в город Мариинский Посад, на родину отца, где мы бывали до войны. Это очаровательный старинный городок на правом высоком берегу Волги. Больше года мы жили там у бабушки Евдокии, я учился в местной школе.

Частенько мы с друзьями ездили на лодке на левый берег Волги. Там были дремучие леса и огромные заливные луга, людей не было вообще. Однажды мы нашли несколько полян, на которых обильно рос дикий чеснок – черемша. Мы стали собирать эту черемшу, вязать большие пучки и продавать их на городском рынке по рублю. Помню, нас как продавцов даже регистрировали, каждому выделяли на рынке свое место. Эвакуированные из Москвы и из Ленинграда, а их было особенно много, охотно покупали черемшу. В городе бушевала цинга, лекарств не было, а черемша хорошо её лечила. У меня тоже была цинга, зубы качались (так и остались неважными с тех пор), и я тоже налегал на черемшу.

Первый крупный рубль я заработал уже в Москве, когда мы вернулись из эвакуации и я учился в седьмом классе. В начале учебного года делался поспешный ремонт школ, естественно, поверхностный. Война, материалов не было. В нашем районе работала бригада из инвалидов и стариков. Они привлекали к работе школьников, в том числе и меня, нам хорошо платили по ведомости. Весь ремонт состоял из того, что верхние крышки парт покрывали черной краской, чтобы они выглядели поприличнее. Заработок я нёс, как тогда говорили, «в дом». Война. Всего не хватало.

Особенно сложно было зимой 1942 г. Одно время в Москве даже школьникам давали по 280 граммов муки в день по карточкам вместо положенных 400 граммов хлеба. Считалось, что мука даёт 30 процентов припека, хотя лепёшки пекли из нее на воде. Конечно, не Ленинград, но было довольно голодно.

Тогда у меня начался туберкулез. Школьный врач, обнаружив его при очередной проверке, быстро направила меня в тубдиспансер, он находился около Яузских ворот в самом начале бульвара в большом старинном здании в саду. Мне сразу выдали книжку из 30 чеков, по одному на обед в конкретный день. Обед – кусок хлеба, первое и второе – давали в огромном подвале, куда приходили дети и старики. Так я года два подпитывался после школы. К концу 1944 г. меня вылечили, и больше болезнь никогда не повторялась.

‒ Где именно в Москве жила ваша семья?

‒ Мы жили на Садовом кольце под Таганской горой, в сторону Курского вокзала. Наш двухэтажный дом 77/1 стоял на углу Аристарховского переулка и улицы Садовая Землянка (так тогда называлась эта часть кольца), перед войной её переименовали в улицу Чкалова.

У нас была комната метров двадцати в коммунальной квартире, где жили ещё три семьи. И жили вполне дружно, порой помогая друг другу. Друзья отца часто советовали ему как партийцу добиваться квартиры, но ни отец, ни мама не любили «качать права». Я по наследству тоже. В той комнате я прожил с родителями почти до 30 лет. Когда в конце пятидесятых строили эстакаду от Таганки в сторону Курского вокзала, наш дом снесли и нам выдали однокомнатную квартиру на Ульяновской, ныне Николо-Ямской, улице.

‒ Какие книги Вы читали в детстве? Как в этом на Вас повлияла семья?

‒ Читать я начал рано. Мама говорила, что мне ещё не было и четырёх лет. Первой книгой была «Маугли». Она была большая с красивыми картинками, изданная в стиле дореволюционных «сытинских»[3] детских книг. Вторая – “Робинзон Крузо”, тоже из этой же серии. Третья – «20 тысяч лье под водой», позже переименованная в «80 тысяч километров». Четвёртая – «Три мушкетёра».

Когда мне было лет пять, я отправился записываться в детскую библиотеку. Она была недалеко от нас – напротив, через улицу, в большом семиэтажном доме. Пришел, две дамы-библиотекарши сразу меня спросили: «А ты читать-то умеешь или картинки будешь смотреть?» Когда я сказал, что умею, пришли ещё несколько работников библиотеки. «А что читал?» «Три мушкетёра». «Кто они, кто там?» Я залпом выпалил: «Атос, Портос, Арамис, Д’Артаньян, ещё госпожа Бонасье, Миледи, король, кардинал». В результате поверили. Я долго ходил в эту библиотеку – до школы и уже когда начал учиться. Родители и сами много читали, так что воспитывали примером. Естественно, втолковывали элементарные понятия. Надо быть честным, стараться, трудиться добросовестно, уважать людей, помогать и дальше самое элементарное в том же роде.

‒ Как на Вас повлияли школа, друзья?

‒ Они по-своему тоже учили или стремились учить примерно тому же. Время было суровое. Начиная с седьмого или восьмого класса (школы тогда разделили на мужские и женские, потом объединили) наш класс на месяц летом превращался во взвод в военном лагере под Москвой. Командовал молодой лейтенант, чаще всего фронтовик. Жили в палатках. Стрельба, походы, преодоление водных преград.

Когда я учился в восьмом классе, к нам поступил новый ученик, с которым я сразу подружился. С тех пор это мой друг, известный физик академик Семён Соломонович Герштейн[4]. Наша дружба – главное, что я вынес из школы.

Как-то после войны Семён вступил в программу парашютизма и вовлёк в неё меня. Прыгали мы на аэродроме недалеко от Мытищ, ездили туда на электричке. Одиночно – с самолёта По-2[5] , группой – с транспортного самолёта, всего совершили около 30 прыжков. Самоутверждались.

‒ Определила ли школа Ваше будущее?

‒ И, да и нет. Я раздваивался между физикой и интересом к международным делам. В 1946 г., когда мы кончали школу, ввели золотые медали для выпускников. На нашу школу дали две медали, мы с Семёном первые их получили.

Вскоре направились вдвоем на тогдашнюю улицу Герцена, где работала приемная физфака, чтобы узнать условия. Он подал заявление, стал физиком, много лет работал с академиком Ландау[6], был его близким учеником. А я двинул в МГИМО и этим окончательно определил будущую жизнь. Взяло верх второе увлечение – международной политикой, иностранными делами. Оно возникло ещё где-то в четвертом-пятом классах, до войны (пятый класс я окончил в 1941 г.)

Вторая мировая война началась 1 сентября 1939 г., как раз, когда я учился в четвёртом классе. Потом я написал историю германо-польской войны 1939 г., естественно, от руки, как делалось в те времена. Там, конечно, ничего не говорилось ни о Западной Украине, ни о Западной Белоруссии, Советский Союз вообще отсутствовал. Указывались только силы сторон, стратегические планы поляков и немцев, и то, что Германия разгромила Польшу. Исписал целую тетрадь, страничек 15, наверное. С этим докладом я выступал в школе. А тетрадь сохранил до сих пор.

Когда началась Великая Отечественная война, я стал составлять ее историю. Завел толстенную тетрадь (всего их было три, только одна сохранилась). В неё вклеивал сообщения Совинформбюро[7], другие материалы о войне. В эвакуации дома у нас не было газет, поэтому я читал газеты в уличных витринах и оттуда от руки переписывал сведения в тетрадь (тоже кое-что сохранилось). Отдельно собирал сообщения о международных делах, связанных с нашей войной.

Особо собирал вырезки о войне на Тихом океане – всё, что удавалось где-то достать, в основном сообщения из газет. В связи с тогдашними газетами вспомнился такой забавный эпизод. Я когда-то был в дружеских отношениях с японским генералом Иноки, создателем в Токио института по проблемам международной безопасности[8], аналога лондонского Международного института стратегических исследований (бывал и выступал в обоих). Он в годы войны был младшим штабным офицером. И чтобы лучше понять, как идет война на Тихом океане, подписался на нашу газету “Известия”, публиковавшую американские сводки. Газета продавалась тогда в Токио.

‒ Каким спортом Вы увлекались, может быть, лыжи, коньки?

‒ Больше всего увлекался лыжами, и в школе, и особенно позже, начиная с института. Чуть ли не каждое воскресенье мчался за город, в Подмосковье. Пытался кататься и в горах – у нас на Кавказе, потом в Альпах, в Скалистых горах, даже в Гималаях. Но все зря, горнолыжника из меня не получилось.

А во время войны ехал на трамвае к Парку Горького, оттуда шла лыжня до Нескучного сада и дальше. Хотя в войну не всегда было до лыж или другого спорта. Время было тяжёлое.

Продолжались немецкие воздушные бомбежки. Правда, самые массированные были в конце 1941 г. – начале 1942 г., позже они ослабели, уж очень мощной стала противовоздушная оборона Москвы. Немецкие самолёты сбивали или они разворачивались, потому что с нашей стороны было задействовано огромное количество истребителей плюс зенитки.

Ночью на крышах домов было организовано дежурство, мы лезли к старикам на крышу, а они нас, мальчишек, прогоняли. Внизу во дворе стояли огромные ящики с песком и огромные щипцы, на случай если попадала зажигалка. Но на нашем дворе я не видел ни одной бомбы, упали две только зажигалки, их быстро загасили. Хотя летело много осколков от зениток, они непрерывно стреляли по немецким самолётам.

Бывало, сидишь ночью на крыше, в небе ходят если не сотни, то десятки прожекторов, иногда аэростаты высвечивают. Вдруг сверкнула точка, и к ней сразу бросаются десятки прожекторов, ведут её. Это самолёт. Чуть погодя эта точка ещё раз как-то странно вспыхивала: сбит! Своими глазами я видел пять-шесть сбитых немецких самолётов, они попадались, когда выезжал загород, валялись хвостом кверху.

В 1942 г. один сбитый самолёт поставили напротив Большого театра, ближе к метро «Площадь Революции». Когда я бывал в центре, если вдруг начиналась воздушная тревога, я бежал к метро, тогда все эскалаторы пускали вниз. Старался попасть на станцию «Площадь Революции», потому что там была хорошая библиотека, в ней всегда были свежие газеты и журналы, книжку можно было почитать. Народу набивалось много. Сидели час, два, три, пока не давали отбой воздушной тревоги.

Разрушения в Москве от бомбежек были где-то довольно заметные. Порой мы с мальчишками даже ездили посмотреть. У Большого театра правый угол срезан. То же было у главного здания ЦК партии[9]. Напротив него, через бульвар, стояла линия высоких многоэтажных домов, все они были без крыш и выгорели внутри. Пострадали Курский вокзал, здание театра им. Вахтангова. Сгорел наш любимый кинотеатр им. Моссовета[10] около Павелецкого вокзала, куда мы ходили всем классом. Это было огромное и очень красивое деревянное здание с залом на несколько сот мест и гигантским экраном. Даже сейчас помню, как смотрел там фильм «Дети капитана Гранта»[11].

Летом 1944 г. в 16 лет я совершил свое первое путешествие – на юг. После освобождения Кубани от немцев из Москвы туда отправили большую группу специалистов, которые должны были помочь в восстановлении колхозов и совхозов. В группу вошел мой дядя Серёжа, имевший по работе отношение к сельскохозяйственному машиностроению. Его сделали главным инженером совхоза на Тамани, он прислал письмо с приглашением «приехать и подкормиться».

Путь был долгим. Прямая дорога через Ростов ещё была разрушена. Ехал через Сталинград и дальше на Кубань. Ехал по-разному. Больше в теплушках[12], отчасти в вагонах, иногда и на крыше вагонов, хотя это бывало редко. Узнал, что лучший вагон для путешествий – холодильник. У него на крыше была деревянная дорожка, на ней было удобно лежать. Из совхоза съездил на заработанные деньги к Черному морю – в Сочи, Сухуми, Туапсе, Новороссийск. Последний был страшно разрушен, буквально груды развалин. Тропинки были протоптаны вне улиц, они шли сквозь развалины домов. Казалось, что хуже, чем в Сталинграде.

Кстати, в Сталинграде видел занятную картину. Множество пленных немцев работали на разборке завалов. Шли медленно, еле передвигая ноги, по четыре человека на одни носилки. На куче камней сидел их старший, поодаль один или два наших автоматчика. Время от времени старший немец свистел в свисток и кричал «Паузе!» И мгновенно всё преображалось. Немцы быстро бежали, усаживались группками, закуривали, весело болтали

Затем снова свисток: за работу. И снова повторялся замедленный фильм.

В Сталинграде я сходил к универмагу, где был пленен фельдмаршал Паулюс[13], к знаменитому полуразрушенному фонтану с фигурками детей на вокзальной площади, спустился к Волге.

А домой привез кастрюлю топлёного масла, мешочек муки (с ним были проблемы: муку и хлеб из Кубани вывозить было запрещено), кошёлку соленой рыбы из Сталинграда, ещё что-то съедобное.

Сложная жизнь военных лет по-своему воспитывала. Главное – учила полагаться на себя, отвечать за себя, за свои поступки. Сознавать, что и успехи, и неудачи – в конечном счёте дело твоих рук. И ещё: особо ценить и уважать своих друзей, бросаться, если надо, к ним на помощь, верить им.

‒ Расскажите, пожалуйста, про свою семью, родителей.

‒ Мой отец Владимир Сергеевич Журкин был участником Гражданской войны, он участвовал во всех войнах Советского Союза, кроме дальневосточных. Когда в 1917 г. произошла Октябрьская революция, он учился в Казанском художественном училище. Отец вступил в Красную Армию, служил в конной разведке. Под исторической Каховкой[14] был тяжело ранен. Года полтора лечился, лежал в госпитале в Москве. Тогда он и встретился с моей мамой, которая была москвичкой. Дед Сергей по отцу был сапожником и большим любителем выпить, он умер в 1910 г. Бабушка снова вышла замуж и сменила фамилию Журкина на Хворова. Её второй сын Николай Иванович Хворов был мой дядя. Он рано уехал к нам в Москву, много лет жил у нас. Коля и при разнице в возрасте меньше десяти лет был для меня как старший брат.

Он прошел всю войну, с первого до последнего дня. Служил в морской пехоте. Затем стал фронтовым разведчиком, ходил в немецкий тыл. В канун Нового 1943 года их группу сбросили к партизанам в смоленские леса с заданием убить генерала Власова, который приехал в Смоленск. Но Власов пробыл там недолго и быстро укатил назад. Коля за всю войну ни разу не был ранен. Но спустя несколько дней после 9 мая 1945 г. он с группой советских офицеров принимал в Прибалтике сдававшихся в плен немцев. Они стояли огромной толпой на пригорке, и вдруг из этой толпы по нашим дали автоматными очередями. Несколько человек были убиты, а Николаю разрывной пулей оторвало правую руку. Он долго лежал в госпитале в Москве на Воронцовом поле, недалеко от нас. Мы с мамой часто к нему ходили. После войны он много лет успешно работал.

Отец ушёл на фронт в конце 1941 г. и провоевал до самого конца войны, участвовал в штурме Берлина, был майором. Среди наград особенно ценил орден Красной Звезды и медаль «За отвагу». Их давали только тем, кто лично участвовал в бою. После победы он служил ещё больше года в Польше, в городе Лигнице, недалеко от Вроцлава, бывшего Бреслау. Вернулся домой к концу 1946 г.

Вернувшись, долго и тяжело болел, война сказалась, хотя ему было всего 45 лет. Он работал, в последние годы жизни был заместителем директора Института «Стройкерамика». До войны отец закончил Промышленную академию[15], получил диплом инженера. Довольно долго работал директором завода «Водоприбор» раньше он назывался «Оремзнасос»[16], отец его переименовал.

Перед войной и в её начале он был руководителем треста «Мосгорсвет» и стал известен как организатор централизованного управления всем наружным освещением Москвы. Перед самой войной освещение всего города можно было выключить, что называется, «одним рубильником»[17]. Их тогда за это основательно наградили.

Когда в июле 1941 г. начались первые налеты фашистской авиации на Москву, произошел курьезный случай, который отец потом часто вспоминал. Когда в самом начале отключили освещение во всей Москве, оказалось, что светятся уличные лампы на Арбате, по которому Сталин ездил в Кремль. Тут же налетела «команда» НКВД, всю верхушку треста во главе с отцом потащили в кутузку.

Тем временем выяснилось, что на Арбате неизвестно когда установили особенные уличные светильники. Когда немцы сбрасывали на парашютах осветительные ракеты, эти лампочки ярко отражали их свет. Поэтому Арбат светился. Отца с товарищами довольно быстро отпустили, а лампы на Арбате мгновенно поменяли. Вскоре отец ушел на фронт.

Мама, Елизавета Евдокимовна Жарова, окончила гимназию, хотя дед был простым рабочим на железной дороге, стучал по буксам в вагонах. У него было шесть или семь дочерей и один сын – дядя Серёжа. Все они окончили гимназию или школу. Жили в огромной квартире, которую дала железная дорога. После революции жили в той же квартире, но уже в её части.

Дед Евдоким незадолго до революции вступил вместе с друзьями в партию большевиков. После революции в райкоме членам партии раздавали имущество, отнятое у богатых. Дед сказал, что у него семья большая и поэтому ему должны дать серебряный самовар. Секретарь райкома ответил: «Евдоким, не по чину требуешь». Тогда дед, как рассказывала бабушка Катя, «швырнул им на стол свою партийную карточку и послал по матушке куда подальше». Его тут же исключили из партии. Правда, потом никак не трогали и он мирно работал до своей смерти в 1926 г., до моего рождения.

Мама до войны работала мало, больше занималась домашним хозяйством. Перед войной работала в нескольких местах, в том числе и после войны кассиром в аптеке. Это была большая аптека на площади Прямикова, напротив музея им. Андрея Рублева, сейчас это Андроньевская площадь.

‒ Расскажите об учёбе в МГИМО, о друзьях, обстановке, о том, что Вам дали эти годы.

‒ Начну с описания нашего курса МГИМО, на который я пришел 1 сентября 1946 г. МГИМО был создан в 1943 г. сначала как факультет МГУ, а затем превращен в отдельный институт. Наш курс 1946 г. был поэтому четвёртым в его истории. У него были свои особенности.

Во-первых, он был самым большим – около 400 человек. По числу студентов он был почти такой же, как все первые три курса вместе взятые, во всяком случае, такое было у нас впечатление. Это объяснялось в первую очередь тем, что в годы войны несколько десятков государств установили дипломатические отношения с Советским Союзом, и нужны были соответствующие кадры.

Во-вторых, на нём было много, если не большинство, фронтовиков. Тех, кто, окончив десятый класс, уходили на войну, а в 1945 г. – начале 1946 г. возвращались домой. Были моменты, когда наш курс буквально сверкал орденами и медалями. При этом в отношениях между студентами было полнейшее равноправие. Его насаждали в первую очередь сами ветераны. Они же прививали всем чувство организованности, дисциплинированности, трудовой и деловой хватки в самом лучшем смысле этих слов. Мы, бывшие школяры, немалому учлись у них.

В-третьих, на нашем курс впервые в МГИМО появились студентки. Это произошло потому, что в Институт поступили дочери Молотова, Косыгина, маршала Жукова, ещё нескольких министров или их замов. Большинство из них пришли в англоязычные 7-ю и мою 8-ю группы, специализировавшиеся на США и Британии.

Это последнее явление было тут же отражено в нелегальном гимне института, сочиненном предыдущими курсами. Был такой, кроме официального гимна. Я его долго помнил, но цитировать могу только кусочки, потому что он был сдобрен ненормативной лексикой. Более приличным был такой куплет:

Пускай мамаши двери запирают,

Пускай папаши дочек берегут.

То весело гуляет и песни распевает

Международный институт.

Тайный гимн был скроен, прямо скажем, без излишней скромности. В нём были и такие строки:

Восьмое чудо в свете,

Один на всей планете

Международный институт.

В связи с появлением нашего курса в гимн был включён такой куплет:

Теперь сюда набрали всякой швали,

Не брезгают, о, Боже, и бабьём.

Дальше довольно своеобразно сообщалось, какую любовь авторы гимна закрутят с красоткой Милкой – ассистенткой кафедры марксизма-ленинизма. Но это цитированию не подлежит.

Надо сказать, что вопреки хамоватому гимну высокопоставленные дочки вели себя очень достойно, на равных со всеми, по-товарищески, вызывая симпатию и уважение студенческого сообщества.

Швалью же, естественно, назвали нас, экс-школяров. Задевать фронтовиков старшекурсники никогда бы не решились. И всё-таки за пределами гимна никакого неравноправия не было. Мы вместе дружно участвовали в многочисленных институтских мероприятиях. Я тогда познакомился с Георгием Аркадьевичем Арбатовым – будущим основателем Института США и Канады, куда я пришел в 1968 г., вступив, наконец, на научную стезю. Председателем научного студенческого общества был несколько лет Николай Николаевич Иноземцев – будущий многолетний директор ИМЭМО. Я в этом обществе, естественно, подвизался. В 1948 г. мы были свидетелями (а в чём-то и участниками) торжеств, связанных с первым выпуском МГИМО.

Вместе с тем старшекурсники были люди заводные, веселые, остроумные. Мы, бывшие школьники, брали с них пример. И многому учились – и свободомыслию, и умению уворачиваться от карателей.

Помню, по тогдашним рассказам, одно курьезное дело. Старшекурсники были людьми с фантазией. Одна весёлая компания назвала себя шуточным обществом сачков во главе с «сакиссиумом». И вскоре возникло политическое дело об оскорблении титула «генералиссимус», принадлежавшего Сталину. К счастью, дело замяли. И совершил это общий институтский любимец – директор Юрий Павлович Францев, известный ученый, историк античности, а после института – заведующий отделом печати МИДа и член редколлегии «Правды». Человек он был очень остроумный. В «Правде» долго помнили, как он классифицировал главных газетных чинов – членов редколлегии: на «членов с сортиром» и «членов без сортира» – тех, у кого при кабинете не было небольшой комнаты отдыха.

Юрий Павлович, или в студенческом просторечии «Папа Юра», спас ребят. Это удавалось не всегда. В институте бывали и исключения, и (хотя и очень редко) аресты по различным туманным поводам.

Учились в МГИМО в массе своей старательно, сказал бы даже напористо. Держали марку. Во время экзаменов, набрав в библиотеке книг, шли на ту сторону Москвы-реки в Нескучный сад, прихватив по дороге по батону хлеба и бутылке кефира. Правда, когда появлялись деньги, что было редко, рюмкой не брезговали.

Я учился неплохо, закончил институт с «красным» дипломом с отличием. Труднее всего давались языки, но английский всё же освоил основательно. Ксерокопия составленной на меня справки ЦРУ, которую мне подарила в 1990-е годы по дружбе американская профессура, заканчивалась словами: «He speaks excellent English». Такие биографические справки готовились для американских государственных ведомств и не составляли секрета.

Очень гордился тем, что меня раза два объявил своим учеником Евгений Викторович Тарле[18], преподававший в МГИМО в те годы. Но его главным учеником был наш патриарх франковедения Юрий Рубинский, Тарле был научным руководителем его диплома. Моим научным руководителем был также преподававший у нас тогда молодой дипломат и кандидат исторических наук Анатолий Федорович Добрынин[19], будущий многолетний посол в США. Темой моего диплома была политика США в Индии. Тогда же у меня возникли интерес и симпатии к Индии, которые сохранились до сих пор.

Но главной сферой интересов всё же все годы были США, Европа, Запад в целом, отношения нашей страны с ним. Вся моя научная работа с тех пор, как в 1968 г. я пришёл в Академию наук, складывалась на этом направлении.

В Институте у меня было много друзей. И тогда я по-настоящему осознал, что такое дружба. Как она важна в жизни, как много дает, как многому и часто нелицеприятно, но справедливо учит. Многие институтские друзья остались ими на всю жизнь, хотя многие и покинули её. Но память и верность всё равно остаются.

Необычайно талантливый Володя Осипов[20], знаменитый журналист «Известий», рано ушедший из жизни, в сорок с чем-то лет. И другой выдающийся известинец Станислав Кондрашов[21], тоже ушедший, хотя и много позже. Эту горькую формулу я повторю ещё не раз. Валентин Песчанский[22], доктор, профессор, почти всю жизнь проработавший в ИМЭМО. Там же трудился в последние годы жизни, а до этого известный журналист Александр Кислов[23].

Подружился с ветеранами войны: Александром Бочевером, с которым работаем вместе в Институте Европы последние 30 лет. С Владиленом Васевым[24], советником-посланником в Вашингтоне, руководителем отделов МИДа. С покинувшим нас Назипом Байковым[25] – он в конце жизни долго работал в ИМЭМО.

С одними своими однокашниками я потом вместе работал, с другими общался то дома, то за границей. Со Станиславом Кондрашовым неоднократно встречался в Америке. С Александром Кисловым совместно участвовал в конференциях в Австрии, Италии, Скандинавии, Аргентине, ещё где-то. И всегда в любых ситуациях они, как и другие мгимовцы, были самыми надёжными товарищами.

Когда я работал в Институте США и Канады там же были трое однокурсников – Владимир Крестьянов[26], Сергей Молочков[27] и Генрих Трофименко[28]. К сожалению, всех их уже нет с нами.

В Институте Европы нас сначала было трое, но ушёл из жизни Владимир Машлыкин[29], создатель информационного отдела Института. Нет с нами и известного мгимовца, ветерана войны Николая Ковальского[30], организатора средиземноморского направления в Институте

Александра Бочевера и Юрия Рубинского я уже упоминал. С ними дружу и общаюсь регулярно.

Новое поколение выпускников, пришедших в первые годы в наш Институт из МГИМО, представляет профессор Ольга Буторина, заместитель директора Института Европы РАН, а сейчас и мой интервьюер. Она и её коллеги успешно развивают наш Институт, гарантируют ему уверенное будущее.

Что касается МГИМО, то даже сейчас, семь десятков лет спустя, встретившись с однокашниками, нет-нет да и вспомним былое. И обязательно помянем сегодняшнее МГИМО и его многолетнего ректора академика Анатолия Васильевича Торкунова. Приятно, что руководимый им институт не только просто блюдет традиции, но и стал всемирно известным центром образования и науки.

‒ Какие книги вы читали в Институте?

‒ Прежде всего профессиональное, по специальности, историю, политику. Нашу и зарубежную. Конечно, по-прежнему и художественную литературу. Новым в Институте стало – под влиянием друзей – увлечение поэзией. И это на всю жизнь. Самых любимых поэтов два – Борис Пастернак и Александр Блок.

‒ Прочтите любимое стихотворение Пастернака.

‒ Оно всегда в голове. Прошу прощения, если слегка ошибусь. Возраст, всё-таки.

Быть знаменитым некрасиво.

Не это подымает ввысь.

Не надо заводить архивы,

Над рукописями трястись.

А надо оставлять пробелы

В судьбе, а не среди бумаг,

Места и главы жизни целой

Отчёркивая на полях.

И окунаться в неизвестность,

И прятать в ней свои шаги,

Как прячется в тумане местность,

Когда в ней не видать ни зги.

Другие по живому следу

Пройдут твой путь за пядью пядь,

А пораженья от победы

Ты сам не должен отличать.

И должен ни единой долькой

Не отличаться от лица

И быть живым, живым и только.

Живым и только до конца.

Конечно, это девиз гения. Но и нам, людям обычным, надо к этому стремиться. Одним словом, это и мой девиз. Стремлюсь к нему.

‒ Какие ещё возникли увлечения: музыка, театр, что-то ещё?

‒ Музыка, к сожалению, это не моё. Театром увлёкся, но в меру. Главный мой интерес, зародившийся еще в институте, – классическая живопись (сначала она, а потом всякая). Созерцание, восприятие, впитывание, если хотите. Хотя сам я и собачку нарисовать не могу.

С тех пор я неизменный ходок по картинным галереям и музеям, кроме последних лет. Начинал с наших, московских и тогда ленинградских. Позже двинулся во внешний мир.

В дюжине главных музеев мира я побывал не раз. А в Лувре, Уффици, Ватиканском, Прадо, мюнхенских Пинакотеках, Метрополитене, национальных галереях Лондона, Вашингтона, Берлина, венском Кунстхисторише, амстердамском Рейксмюзеуме не два и не три.

Бродил по художественным музеям Индии (увы, не впечатляющим), Пекина, Токио, Сеула, ещё азиатских городов, Мельбурна (его галерея самая старая, большая и знаменитая в Австралии), Буэнос-Айреса, чей музей изящных искусств, пожалуй, лучший в Латинской Америке.

Есть и отдельные любимые галереи вроде Коллекции Филипс в Вашингтоне с её изысканным набором полотен импрессионизма, постимпрессионизма и даже русского авангарда.

Особенно же дороги небольшие (обычно, но не всегда) персональные музейчики великих мастеров, таких как Пикассо в Барселоне и Антибе, Родена в Париже и Филадельфии, Моне в нормандской Живерни, Рериха в Нью-Йорке, Рембрандта и Ван Гога в Амстердаме, Шагала в Ницце и Иерусалиме (витражей в Хадассе), Эль Греко в Толедо, Гойи в Мадриде (церковь Сан Антонио Формоза), Цадкина в Париже, Дюрера в Нюрнберге, Мунка в Осло, Кандинского в баварском Мурнау, Брейгеля в Антверпене (Дом Майера), Дали в Париже и каталонском Фигерасе, Клее в Берне, Риверы в Мехико, Мемлинга в Брюгге, Джотто в Падуе (Капелла Сковеньи), да Винчи в Милане (Санта-Мария – Делле-Трацие, «Тайная вечеря»), Босха в комплексе венецианского Дворца дожей, Айвазовского на Армянском острове Венеции, шедевры Тициана, Веронезе, Тинторетто в венецианских соборах. Ещё что-то, всего не упомнишь.

Прошу прощения за этот всплеск хвастовства. Оно, увы, присуще старикам.

---

Источник: Современная Европа, 2019, №2, с. 5‒17