Круглый стол РСМД и ИНИОН РАН «Историческая политика в современных международных отношениях»

1 апреля 2024

13528

Распечатать

Вход

Авторизуйтесь, если вы уже зарегистрированы

Тема: Образование и наука, Общество и культура

Регион: Россия, Европа

Тип: Новости

Оценить статью

(Голосов: 9, Рейтинг: 4.67)

(9 голосов)

Поделиться статьей

Краткая версия новости

Полная версия новости

1 апреля 2024 г. состоялся совместный круглый стол Российского совета по международным делам и Института научной информации по общественным наукам (ИНИОН) РАН «Историческая политика в современных международных отношениях». Эксперты обсудили теоретические и практические аспекты исторической политики на глобальном, региональном и страновом уровне.

Участники круглого стола обратили основное внимание на то, что проблема политического использования истории в современных международных отношениях и мировой политике стоит особенно остро. В мире практически не сложилось общих памятийных нарративов, а различные интерпретации истории, конкурируя друг с другом, становятся предметом межгосударственных споров. В этом случае речь может идти как о «осыпании» глобальной памяти, так и о «национальном анти-осыпании».

Участники мероприятия:

Иван Тимофеев, генеральный директор РСМД;
Алексей Кузнецов, член-корреспондент РАН, директор ИНИОН РАН;
Алексей Миллер, ведущий научный сотрудник Отдела политической науки ИНИОН РАН, профессор факультета истории Европейского университета в Санкт-Петербурге;
Ольга Малинова, главный научный сотрудник Отдела политической науки ИНИОН РАН, профессор факультета социальных наук НИУ ВШЭ;
Александр Ломанов, заместитель директора ИМЭМО им. Е.М. Примакова РАН, член РСМД;
Владислав Воротников, директор Центра европейских исследований Института международных исследований МГИМО МИД России;
Сергей Белов, ведущий научный сотрудник Отдела политической науки ИНИОН РАН;
Анастасия Понамарева, заместитель декана по научной работе факультета мировой политики МГУ им. М.В. Ломоносова;
Даниил Аникин, доцент кафедры истории и теории политики факультета политологии МГУ им. М.В. Ломоносова;
Даниил Растегаев, младший научный сотрудник Отдела политической науки ИНИОН РАН.

Тезисы

Алексей Миллер

Существует понятие «осыпание мирового порядка», это характерно и для того, что называется термином global memory. Стоит констатировать прежде всего конец «нюрнбергского консенсуса»: идея об абсолютном зле в лице нацистской Германии была заменена нарративом «двух тоталитаризмов», которые вместе развязали Вторую Мировую войну и вместе же несут за нее ответственность. Конечно, «нюрнбергский консенсус» не всегда разделялся и в неевропейских странах, хотя публично его под сомнение никогда не ставили.
Память о Холокосте являлась стержневой для global memory, которая, впрочем, как проект была частью «однополярного момента» и доминирования либеральных ценностей. В 2020 г. в Германии разворачивалась дискуссия, получившая название «второй спор историков». Спор начался из-за некоторой довольно неприятной истории: немецкий фонд пригласил выступить на фестивале Руртриеннале камерунского философа и политолога Ахилла Мбембе, а некоторые немецкие политики потребовали отозвать приглашение, потому что он «неправильно рассуждал про политику Израиля в Газе». Случай получил широкий общественный резонанс. Конечно, сомнения в интерпретации Холокоста как исключительного образца геноцида, который определяет, что геноцид — это продукт диктаторских режимов, были всегда, но они были маргинальными. Всю парадоксальность этого случая удалось сформулировать известному специалисту по memory studies Вульфу Канштайнеру: «Вам не кажется странным, что немцы учат человека, который происходит из бывшей немецкой колонии, тому, как правильно говорить о Холокосте?»
Дискуссия породила новый термин — Erinnerungsüberlegenheit — «превосходство в памятовании»; понятие описывает представление немцев о том, что они «чемпионы по преступлениям» и «чемпионы по раскаянию», что дает им право говорить остальным о том, как «правильно памятовать». Немцы попытались защищать свои трактовки истории и распространять их на весь мир; до сих пор в анкете на немецкое гражданство содержатся четыре вопроса о Холокосте. То, что суд в Гааге фактически обнаружил в действиях Израиля в Газе признаки геноцида, показывает, что та концепция Холокоста, которая делала практически невозможной попытку предъявить Израилю обвинения в геноциде, кончилась. Также кончилось представление и о том, что геноцид есть продукт диктаторских или тоталитарных режимов.
Концепция «морального памятования» утверждалась как часть идеологии прав человека. Она заключалась в следующих обязанностях: «помнить о преступлениях против человечности», «узнать всю правду о них», а также «компенсировать жертвам их страдания и наказать виновных». Попытка предложить всем постконфликтным обществам такую стандартную повестку очень напоминает ранние модернизационные теории 1950–1960 гг., которые закончились тем, что, как оказалось, «местные особенности тоже имеют значение». Конечно, концепция «морального памятования» ранее тоже подвергалась критике, но тоже довольно маргинальной. Все изменила вышедшая в 2020 г. книга Лии Дэвид «The Past Can’t Heal Us», в которой автор на примерах Балкан и Палестины объясняет, почему концепция «морального памятования» не работает. Книга получила широкое признание в академической среде, и практически никто не высказался о ней в негативном ключе.
Три важных элемента global memory разрушают, соответственно, три силы: нарратив о Второй Мировой войне — восточные европейцы, нарратив Холокоста — африканцы, концепцию «морального памятования» — академическое сообщество. Global memory уже не скрепляет мир, и больше нет точек соприкосновения, которые могли бы восприниматься как бесспорные.

Ольга Малинова

Международная политика влияет на память хотя бы тем, что периодически случаются вооруженные конфликты, в которых погибают люди. Россия после распада СССР участвовала сразу в серии таких событий; следовательно, память об этих конфликтах имеет разную специфику в разных российских регионах.
Политика памяти реализуется на разных уровнях, вплоть до локального. Если рассматривать этот процесс как политический, то он заключается во взаимодействии разных акторов, которые участвуют в формировании неких смыслов или неких практик. Действия акторов разных уровней взаимосвязаны.
Память о вооруженных конфликтах, где погибали российские люди после распада СССР, формировалась в меняющемся контексте. Мы хорошо помним, что после вывода войск из Афганистана было критическое отношение к идее военной интервенции под флагом интернационализма, и часто отправной точкой для формирования памяти о конфликтах в российских регионах является именно память об афганцах. На это накладывается то, какое влияние экономические трудности 1990-х гг. оказали на статус военных в обществе, и то, насколько критично в российских медиа относились к Первой чеченской войне.
Ближе к 1990-м годам происходят изменения в связи со Второй чеченской войной. Этому предшествовала секьюритизация чеченского терроризма и установление контроля над влиятельными СМИ. Вехой здесь было установление памятного Дня воинов-националистов 15 февраля, который был узаконен на официальном уровне в 2010 году. Этот день символически не только про ветеранов-афганцев, но и про ветеранов разных других войн. В 2010-х годах в контексте патриотического поворота государство начинает уделять больше внимания коммеморации военных конфликтов.
Память о таких конфликтах имеет две составляющие: память погибших военных и память ветеранов и их семей, а также память о жертвах среди гражданского населения. Важно понимать, что вся политика памяти связана с первой составляющей, хотя «моральное памятование» могло включать и вторую, хотя в российском контексте этот вопрос не стоит. Интересно рассмотреть, в связи с этим, конкретные «места памяти» в регионах России.

Александр Ломанов

Для Китая в контексте исторической политики характерно «национальное анти-осыпание» как элемент «глобального осыпания». При Си Цзиньпине многое стало меняться, хотя, если смотреть на содержание учебников, ничего радикально нового мы там не увидим. Фактически это консолидация старого; происходит невиданный даже по меркам политики реформ и открытости подъем интереса к истории.
В Китае очень стремятся к выработке некой политической идентичности. До того, когда Си Цзиньпин пришел к власти, был лозунг «Трех уверенностей в своем»: в пути, строе и теории китайского социализма. К этим трем уверенностям Си Цзиньпин надстроил еще две: «собственные уверенности» в культуре и в истории.
Прошлое десятилетие, 2010-е, ознаменовалось борьбой с «деконструкцией». В Китае был лозунг борьбы с «историческим нигилизмом» — всем, что нацелено на отрицание легитимности власти компартии. Сейчас то «осыпание» исторической базы правления КПК и китайского социализма, накопленное за 1980-е – 2000-е годы, «зацементировано» обратно. После этого началась конструкция новой базы, ведущей общество «в правильном направлении».
Си Цзиньпином был использован повод 100-летия КПК, чтобы предложить новую концепцию; в этом смысле можно говорить, что память конструируется «сверху вниз». Она заключается в изучении «четырех историй»: истории КПК, истории КНР, истории реформ и открытости, истории социализма. Это инициатива самого Си Цзиньпина и касается фактически каждого — в частности, членов партии, госслужащих, студентов. Эти истории в некоторой степени пересекаются друг с другом, но так или иначе эта история официально одобрена и обязательна для изучения всеми.
При этом в Китае сейчас происходит огромнейшее вливание денег в исторические исследования, в строительство новых институтов и музеев. Построены новое здание Академии истории Китая, новый Музей истории науки и техники, рядом с ним — Музей истории компартии. Также все научные институты истории были объединены в одном здании, и там же был создан Музей археологии.
Археологический музей очень наглядно показывает новую концепцию китайской истории; стыковка всех исторических времен происходит через идею государственного управления. Переход от древности к КПК во главе Китая происходит через два тематических направления: первое — демонстрация преемственности идеи государственного управления от древности до наших дней, второе — представление о том, что идеи демократии в Китае были уже давно, но имели специфический характер.
По сути, новая концепция истории Китая добавила к «старому» (история КНР и Мао Цзэдуна) «очень старое» (т.е. историю с древнейших времен). Это полностью соответствует текущей китайской политике «двойного соединения»: помимо соединения марксизма-ленинизма с практикой китайской революции, необходимо соединить его и с лучшими традициями китайской культуры. В этом контексте труд историка востребован как никогда — в особенности, история мысли и история управления. Стоит задача максимального извлечения исторического материала, подлежащего синтезу с современной китайской идеологией. Конечно, пока это остается по большей части внутренней повесткой, но есть первые признаки того, что Китай заинтересован в том, чтобы продвигать вовне свою концепцию «модернизации китайского типа». В ней очевиден исторический компонент; Си Цзиньпин постоянно ориентирует идеологической аппарат на то, чтобы рассказывать иностранцам, почему компартия смогла модернизировать страну и почему марксизм подошел Китаю.

Владислав Воротников

Историческая память во многом привела отношения России и стран Балтии к тому состоянию, в котором они находятся. Истории многих скандинавских стран — Исландии, Гренландии, Фарерских островов, в некоторой степени Финляндии и Норвегии — находятся в противоречии с историями бывших метрополий. Эта конфликтность представляется латентной, она находится в пространстве споров историков, но, тем не менее, оказывает определенное влияние на политические процессы.
Почему чувство включенности в исторический процесс сегодняшнему студенту часто бывает чуждо? Кажется, самая большая проблема состоит в том, что старшее поколение выросло в визуальном и смысловом пространстве телевидения. Сегодняшний студент с начала 2010-х годов лишен погруженности в визуальное пространство. Само по себе соотнесение с прошлым для студентов размыто, личного опыта и личного переживания нет.
На уровне западных учебников видно, что у них при подаче материала тоже присутствует фрагментация знания. На выходе из школы мало людей имеют широкую эрудицию и комплексное видение процессов в Европе. При этом в странах Европы идет активная подмена исторической памяти. Явно проявляется тенденция замены памяти о войне и о роли СССР на роль украинского народа в войне. Например, в Норвегии на празднование годовщины освобождения страны советскими войсками был приглашен президент Украины, а не представитель России.

Сергей Белов

В целом видеоигры — важный инструмент в корректировке и формировании коллективных представлений о прошлом. Мое исследование базируется на case-study российской компьютерной игры Atomic Heart.
Разработчики Atomic Heart выстроили легенду игры вокруг того, что СССР к 1950-м годам достиг высокого уровня научно-технологического развития и стал обгонять остальные страны. В игре есть черты романтизации жизни в Советском Союзе: роботы играют музыкальные композиции, строятся парящие города, наблюдается продуктовое изобилие. Гагарин по легенде игры полетел в космос на 10 лет раньше, в 1951 году. Также есть и элементы демонизации: по легенде, СССР победил во Второй Мировой войне за счет того, что изобрел бактериологическое оружие, которое уничтожило практически все население Европы и самого СССР, в котором осталось 15 млн человек. Есть и другие элементы демонизации.
Метод глубинных интервью с российскими геймерами показывает некоторые варианты корректировок индивидуальных представлений о Советском Союзе после проведения некоторого игрового времени в Atomic Heart. Было проведено 15 интервью, в том числе с использованием метода рисуночных тестов, до и после прохождения игры были заданы вопросы о восприятия СССР, а затем США. Опросы показывают, что после прохождения игры более, чем у половины респондентов, улучшилось отношение к СССР. Непонятно при этом, насколько долго образы из игры сохранятся у опрошенных. Также остаются непроясненными корреляции между временем, проведенным в игре, и яркостью образов прошлого, остающихся в сознании геймеров. Все еще открыт и вопрос о влиянии психотипа игрока на корректировку его восприятия прошлого. Еще один вопрос также пока остается без ответа: в какой момент видеоигры станут тем ресурсом, который начнет формировать коллективные представления о прошлом, настоящем и будущем так, что это перейдет к политическому действию?

Анастасия Понамарева

Существуют некоторые точки сопряжения академических исследований в области memory studies и практических политических инициатив. Здесь стоит поговорить про мнемоническую дипломатию и рассмотреть ее как совокупность приемов и методов утверждения, согласования и распространения определенных исторических нарративов, призванных содействовать осуществлению задач внешней политики государства, сознательно используемых в межгосударственном взаимодействии на уровне глав государств, правительств и специальных органов внешней политики. В определении фиксируется его инструментальный характер, целенаправленность, а также тот факт, что мы можем создавать нарратив, адресованный вовне, в первую очередь, а потом согласовывать его на внутриполитическом ландшафте. Это успешно реализовывает Россия в работе со странами глобального Юга. В то время, как страны Запада опираются преимущественно на экономическое и политическое принуждение, Россия средствами дипломатии памяти успешно акцентирует антиколониальную и антигегемонистскую направленность своей политики.
Интересен выбор исторических сюжетов для репертуара мнемонической дипломатии. Если применительно к Старому Свету Москва преимущественно подчеркивает роль Советского Союза в разгроме нацистской Германии во время Второй Мировой войны, то для той же Африки или Юго-Восточной Азии ключевым сюжетом мнемонической дипломатии выступает холодная война, поскольку именно в эпоху противостояния сверхдержав Советский Союз оказывал поддержку антиколониальным движениям в указанных регионах. Так, в частности, акцентируемая память об огромной военной и экономической помощи, которую Кремль направлял Вьетнаму и Лаосу во время холодной войны, выступает отличным «смазочным материалом» продуктивного взаимодействия обеих стран с Россией. Перенос даты окончания Второй Мировой войны со 2 на 3 сентября, сблизил позиции Москвы и Пекина в «войнах памяти». Этим шагом Россия бросила вызов доминирующему западному нарративу о Второй Мировой войне.
Среди инструментов мнемонической дипломатии стоит выделить открытие памятников, использование юбилеев, ритуальных церемоний и участие в них высокопоставленных лиц в качестве повода к обсуждению вопросов, лежащих вне сферы культуры. В 2010 году в Москву приезжал лидер Венесуэлы Уго Чавес, была организована церемония закладывания памятника Симону Боливару; в тот момент между двумя странами обсуждались контракты по горнорудной промышленности. Поиском мнемонических союзников за пределами постсоветского пространства мы показываем, что находимся на стороне глобального большинства.
Также можно вспомнить и 2014 год, когда сербское правительство пригласило В.В. Путина стать почетным гостем на военном параде «Шаг победителя», посвященном 70-летию освобождения Белграда, именно в тот период, когда Россия столкнулась с попытками международной изоляции после сецессии Крыма. Мнемонический альянс России и Сербии во многом был обеспечен косовским прецедентом, но после сецессии Крыма и присоединения новых территорий Россия оказывается в сложной ситуации, так как Сербия последовательно утверждает необходимость сохранения территориальной целостности страны. России в этом случае остается при разговоре о Косово акцентировать антинатовские мотивы.
Формирование и поиск объединяющих сюжетов — еще один инструмент мнемонической дипломатии. Также можно говорить о формировании модельного законодательства; это уже делается на уровне Парламентской ассамблеи стран ОДКБ. Более того, можно поддерживать низовые инициативы гражданского общества.
Мнемоническая дипломатия — довольно эффективный инструмент, однако не стоит абсолютизировать его возможности. Он будет хорошо работать только в ситуации, когда у сторон есть совпадение видения дальнейшего стратегического развития взаимодействия государств и пусть асимметричные, но достаточно тесные экономические взаимосвязи. Если не уделять этому внимания, то выработанные исторические нарративы оказываются перед теми вызовами, которые обусловлены трансформациями мирового порядка.

Даниил Аникин

В контексте memory studies существует множество различных категорий, которые нуждаются в дополнительном рассмотрении. К ним относится и категория исторической справедливости, которая в международных дискурсах звучит с завидной частотой.
Апелляция к исторической справедливости может носить различный характер в зависимости от того, какую цель ставит перед собой актор международных отношений, международной политики. Если речь идет о сохранении некого достигнутого status quo, то дискурс содержит категорию защиты или восстановления исторической справедливости.
Использование этой категории сталкивается с целым рядом сложностей, точнее — с попыткой его инструментализации с точки зрения налаживания и отлаживания международных отношений. Во-первых, когда мы говорим про историческую справедливость как коллективную категорию, мы совершаем переход от индивидуальной справедливости к коллективной; возможность такого перехода нуждается в отдельной рефлексии. Когда речь идет о коллективном субъекте (нации, государстве и т.п.), то вопрос установления связи между совершенным им деянием и его оценкой с точки зрения категории справедливости автоматически превращается в проблему.
Во-вторых, историческая справедливость автоматически предполагает существование противоположной категории, а именно исторической несправедливости. То есть, историческая справедливость может существовать лишь в контексте столкновения либо с несправедливостью, либо с угрозой существующему положению, которая тоже рассматривается как несправедливость. Следовательно, мы формулируем дискурс справедливости в ответ на возникшую угрозу.
Третья проблема: состояние справедливости предполагает наличие точки, к которой мы апеллируем как к справедливой и правильной. Проблема заключается в том, что в рамках истории взаимоотношений коллективов установление такой точки является нереальным делом. Любая выбранная точка может быть переиграна, всегда есть риск, что найдется актор, который может апеллировать к более раннему положению вещей.
Последний момент: говоря об исторической справедливости, апеллирующей к вине сообщества, встает вопрос тождества или идентичности того сообщества, которое мы считаем виновником какого-либо нарушения, с тем сообществом, к которому мы апеллируем для восстановления исторической справедливости. Само по себе установление тождества с нормативной и этической точки зрения предполагает разные варианты и трактовки.

Даниил Растегаев

Память может быть рассмотрена не только как антропологический сюжет, но и как политический ресурс. Есть несколько понятий, помогающих рассмотреть проблему с этого ракурса. Термин «онтологическая безопасность» позволяет расширить понимание безопасности до дискурсивной сферы, он неразрывно связан с понятием «секьюритизации», применяемой в том числе и к памяти. «Национальная биография» (по Ф. Беренскёттеру) — избирательный исторический нарратив, формируемый в ходе общественных дискуссий или выстраиваемый политиками; она задает базовый дискурс, с которым все участники сообщества вынуждены считаться.
На Балканах память становится ресурсом политики, которая пока строится вокруг отрицания обвинительных сюжетов, предъявляемых странам Балканского полуострова. Базовые нарративы сербского общества вращаются вокруг двух представлений: о том, что сербы оборонялись от внешнего воздействия, и на том, что сербы претерпевали много страданий на протяжении всей своей истории. Балканским политикам выгодно играть на противопоставлении обвинений, выгоднее просто не признавать некоторые проблемные эпизоды из истории, чем идти на какие-либо уступки.
Второй сюжет: память как универсальный аргумент, представляемый как способ атаки на политических оппонентов или метод фильтрации политического поля. Обращение к позиции оппонента касательно исторических сюжетов можно использовать в политической борьбе. Здесь можно говорить и о недобросовестной политической конкуренции, и о формировании некоторого «режима памяти» по аналогии с «режимом истины».
При этом различные исторические сюжеты могут по-разному интерпретироваться в зависимости от коммуникативной ситуации. Рассмотрим хрестоматийный пример: дискурс о бомбардировках НАТО против Югославии 1999 года. Эта тема используется сербскими политиками не так сильно; главный актор, который пытается сейчас заработать на этом некоторые политические очки — Ивица Дачич, министр иностранных дел и председатель Социалистической партии Сербии. Подобными шагами политик хочет не только отстоять свою версию исторической правды, но и некоторым образом спасти лицо своей партии, бывшим руководителем которой был Слободан Милошевич. С другой стороны, президент Сербии Александр Вучич и сам некоторое время назад призывал к тому, чтобы простить Запад. Вполне вероятно, что подобное отношение к недавнему прошлому оправдывается современной политической конъюнктурой: сейчас Сербия постепенно становится все более интегрированной в структуры НАТО.
Также можно говорить и о том, что исторические аргументы переконтекстуализируются в новые рамки интерпретации. Рассмотрим пример мифа о Косовом поле, на котором главным образом строится сербская идентичность. Контекст врага, изначально связанный с турками, в контексте мифа уже перешел к албанцам. При этом в косовском дискурсе аргумент с НАТО используется более откровенно и интенсивно — в особенности, когда переговоры с Приштиной заканчиваются для Белграда неудачно.

Видео