Евгений Чижов: дело художника — сохранять дистанцию

РСМД продолжает серию интервью с ведущими российскими писателями. В новом выпуске серии менеджер по связям со СМИ и правительственными структурами Совета Николай Маркоткин обсудил с Евгением Чижовым его роман «Перевод с подстрочника», особенности российской идентичности, а также проблемы продвижения русской литературы за рубежом.

Евгений Львович, Владимир Медведев в недавнем интервью для нашего сайта назвал Вас исключением — единственным автором «среднеазиатского» романа, не связанным с регионом биографически. Скажите, чем был вызван Ваш интерес к Средней Азии?

Я не думаю, что я такое уж исключение, скорее русскоязычный писатель из Средней Азии — изрядная редкость. Я принадлежу к последнему советскому поколению, у которого интерес к Средней Азии, точнее к Востоку, был очень велик. У меня он возник еще до того, как я стал студентом — в последние школьные годы, то есть в начале восьмидесятых. Молодые люди этого последнего советского поколения росли под огромным влиянием западной контркультуры — англоязычной музыки, литературы поколения битников. Эта контркультура была в очень высокой степени ориентирована на Восток, в отличие от традиционной культуры, больше ориентированной на собственный, то есть западный канон. При этом контркультура искала на Востоке не столько образцы для творчества, сколько новые духовные горизонты восточной мистики, философии и религии.

Владимир Медведев:
Азия ушла от нас непознанной

Первый раз я поехал в Среднюю Азию в ранние студенческие годы, ездил с разными целями и в девяностые. В книге Владимира Гузмана (Видемана) «Тропой священного козерога» хорошо описаны московский и прибалтийский круги тех лет, их массовое паломничество в Среднюю Азию. Вплоть до того, что власти выдавали специальные путевки для отправляющихся в Таджикистан в поисках Шамбалы и снежного человека, чтобы на месте им оказывалась поддержка. В какой-то степени всё это контролировалось госбезопасностью — предполагалось, пусть лучше эти люди увлекаются вполне безобидной мистикой, чем подадутся в диссидентские круги, которые тоже к тому времени были уже массовыми и активными. Так что этот интерес был повальным, просто люди, увлечённые восточной мистикой, были, по большей части, далеки от литературы. Собственно, я сам до Средней Азии добрался только в третьей книге — первые два моих романа никакого отношения к ней не имеют.

Вы упомянули большое влияние битников, но они все же преимущественно обращались к культуре Восточной и Южной Азии — дзен-буддизму, индуизму, кришнаизму (в случае Аллена Гинзберга). Получается, что для советского человека аналогичным источником вдохновения стал мусульманский Восток?

Просто потому что мусульманский Восток был у нас под рукой и приехать туда ничего не стоило. А мусульманский Восток — это суфизм, ничуть не менее интересный, чем буддизм — ордена и учителя суфизма реально существовали и продолжают там существовать. Меня лично среднеазиатский Восток всегда привлекал больше, чем страны буддизма, потому что там за любой мистикой всё же стоит несомненная реальность, тогда как буддизм предполагает восприятие реальности как иллюзии, что мне совсем не близко.

Получается, что к буддизму у наших авторов не было особого интереса?

Я думаю, интерес был ко всему, другое дело, что из этого интереса получается. Это были «сумерки империи», когда, с одной стороны, власть уже слишком слаба, чтобы всё контролировать, а с другой стороны, ещё достаточно сильна, чтобы заботиться о своих подданных, обеспечивая им возможность ни черта не делать, всю жизнь работая сторожами. Было не так уж много желающих делать советскую карьеру, по крайней мере, среди моих знакомых, многие уходили в подполье. То, что Борис Гребенщиков назвал поколением «дворников и сторожей» — это реально были тысячи, а может и десятки тысяч людей. Так что интерес был ко всему, просто Средняя Азия была доступна, была близка, и, что немаловажно, там говорили по-русски. Хотя я знал людей, которые через границу уходили на Тибет. В общем, чудили, кто во что горазд, предавались самым разнообразным духовным изыскам.

Какова география Ваших читателей? Читают ли Ваши книги в Средней Азии и других странах бывшего СССР? Была ли обратная связь с жителями региона?

На этот вопрос я мало что могу сказать, кроме того, что около недели назад я получил письмо с разными комплиментами по поводу «Перевода с подстрочника» от читательницы по имени Динара, с длинной узбекской фамилией, которой сейчас, к сожалению, не вспомню. В общем, это, скорее, к издательству — я знаю, что они распространяют книги по России и ближнему зарубежью. Недавно мой знакомый ездил во Владивосток и рассказывал, что местные читающие люди меня знают, что, конечно, приятно. Мне известно, что ташкентские писатели читали «Перевод с подстрочника» — мне приходилось с ними пересекаться, — но насколько это массово, я не знаю.

А как роман приняли в России?

В России — хорошо, он был в шорт-листе «Большой книги» и премии «Ясная поляна», на него была довольно много рецензий. В итоге он, совершенно для меня неожиданно, получил премию «Венец» союза писателей Москвы. В общем, не прошел незамеченным, как два моих предыдущих романа, была допечатка тиража. Так что грех жаловаться. Я же с самого начала не причислял себя к писателям, которые борются за тиражи — это дело издательства.

В своем выступлении на встрече писателей в Ясной Поляне Вы высказали мысль о том, что для достижения истины необходим выход за пределы собственной идентичности. Дает ли возможность такого выхода погружение в иную культуру, например, вымышленной страны Коштырбастан? Позволило ли Вам написание романа выйти за пределы своей идентичности?

Расширение собственной или обретение новой идентичности даёт не погружение в чужое, а отказ от того, что считаешь своим. Художник отличается от нехудожника тем, что может расширять свою идентичность за счёт творчества. Каждая новая книга, если она не является повторением того, что он уже делал, даёт ему возможность определить себя через это произведение, оставив позади врождённую идентичность, стать тем человеком, который написал эту книгу. Шанс для художника заново определить себя — возможно, самое важное, что даёт ему творчество.

Роман «Перевод с подстрочника» дал мне хоть и воображаемую, но довольно подробно прописанную страну Коштырбастан, где я всегда смогу укрыться, если в реальности для меня совсем не останется места. Воображаемые пространства вообще, несомненно, расширяют твой внутренний духовный диапазон. Что касается главного героя, он проходит этот путь до конца, ведь отказ от собственной идентичности — рискованная процедура, она предполагает, в том числе, отказ от защиты, которую дают мнения и вкусы твоего круга. Неудивительно, что этот отказ приводит героя к трагическому концу.

Возможно ли экстраполировать тезис о выходе за пределы идентичности на уровень страны?

Обычно страна — это опора для идентичности, во всяком случае, одна из главных опор. В этом отношении Россия как раз отличается отсутствием фиксированной идентичности, она болтается между Востоком и Западом, обладая, можно сказать, плавающей идентичностью, частично восточной, частично западной. Это, как мне кажется, довольно хорошо и продуктивно, несмотря на то, что порождает нескончаемые дебаты. Страна может брать лучшее как с Востока, так и с Запада. Очевидно, что русской культуре последних трех веков Запад ближе, но и отталкивание от Запада не менее продуктивно и позволяет каждый раз самоопределяться заново.

Иван Тимофеев:
Российская идентичность. От Большой Европы к Большой Евразии

А в чём, по-вашему, заключается восточный компонент российской идентичности?

Православие, как мне представляется, — это во многом инъекция восточного миросозерцания в западный канон. Представление о благодати, которая снисходит независимо от заслуг человека — вполне восточное, во всяком случае, византийское. Она может снизойти на совершенно недостойных людей, на разбойников, стоит только им покаяться, как это сплошь и рядом происходит в легендах. И на низовом уровне Россия по складу жизни страна более восточная, чем западная — это такой кентавр с западной головой и восточными ногами и туловищем. В устройстве власти, впрочем, также гораздо больше восточных черт, чем западных. То есть Россия, скорее, такой восточный человек, свободно говорящий на европейских языках, но с заметным азиатским акцентом.

В Вашем романе главный герой, поэт и переводчик Олег Печигин, выступает в том числе в роли «полезного идиота», который обеспечивает иллюзию международного признания заслуг авторитарного Народного Вожатого. Как Вам кажется, не роднит ли Россию и другие страны бывшего СССР с Коштырбастаном эта потребность в иностранце, который придёт, похлопает по плечу и скажет, что всё хорошо?

Да, это другая сторона той же монеты, неизбежное следствие особого пути, которым всегда шла Россия, начиная с принятия православия. После Октябрьской революции мы считали, что идём в авангарде истории. Но когда страна идёт отдельным путём, необходимо, чтобы кто-то извне подтвердил, что этот отдельный путь правильный. Кстати, у многих восточных стран, например, у Таджикистана и Узбекистана, есть аналогичное представление о собственном особом пути.

Ваш роман затрагивает тему взаимоотношений художника и власти. При этом символично, что сближение главного героя с сильными мира сего в конечном счете приводит его к смерти. Вы также ранее высказывали мнение о том, что политизация искусства «превращает мир в скрытую войну». Возможно ли с Вашей точки зрения продуктивное сотрудничество творческого человека с властью?

Я думаю, что дело художника — сохранять дистанцию, а дело власти – использовать художника не только в своих интересах, но в интересах страны и культуры. Этим активно занимаются французы, выплачивая гранты за переводы французской литературы, англичане, немцы. Но для художника важно, чтобы он преследовал собственные цели и не шёл в услужение к власти даже в тех случаях, когда ему кажется, что власть проводит правильную политику. Также важно сохранять дистанцию и с оппозицией, всегда знающей, «как надо» и «как правильно», с её не менее авторитарным комплексом суждений и оценок. Власть выбрасывает использованного художника за ненадобностью, достаточно привести пример Маяковского или Малевича. Но и художники, потратившие свое время и талант на критику власти, очень скоро становятся не нужны, не интересны: власть меняется, и кому интересны направленные против отставленной власти разоблачения и памфлеты? Это деятельность реактивная, то есть вторичная, однообразно реагирующая на активные действия властей. Лучше, мне кажется, оставить ее журналистам.

Михаил Швыдкой. Наследники «Толстоевского» в коридоре невозможности

Насколько, с Вашей точки зрения, сегодня политизирована литература? Обращаетесь ли Вы в Вашем творчестве к политическому контексту?

Политизирована не литература, а отдельные художники. Но в целом, многие сознают, что политизированность — наименее интересный путь для литератора, поскольку власть ограничена сегодняшним днём, художник же претендует на день завтрашний, на власть над будущим. В то же время полностью игнорировать политику невозможно. Если, по словам Бродского, деньги — это пятая стихия, то политика — шестая. Бесполезно закрывать глаза и делать вид, что её нет. Но важно, чтобы не художник служил политике, а политика — художнику. Как сфера, в которой человек может раскрыться неожиданным образом, она представляет такой же интерес, как и все остальные области жизни. Раз уж от нее нельзя избавиться, надо ее использовать.

Сохраняется ли сегодня единое пространство русской литературы или она дробится на ряд отдельных замкнутых русскоязычных очагов — украинский, среднеазиатский, прибалтийский, эмигрантский и так далее?

Из того, что известно мне, скорее, наоборот. По сравнению с советскими временами, русскоязычная литература за пределами России не нужна практически никому, кроме своих авторов. Недавно я прочитал в интервью Дины Рубиной, что за 30 или 40 лет жизни в Израиле ее вообще практически не переводили. Русские писатели мало востребованы в Узбекистане и еще менее — в Европе или США. Недавно закрылся старейший магазин русскоязычной книги на Бродвее. Во времена Советского Союза эмигрантские журналы и издательства в Европе или Америке поддерживались из понятных политических соображений. Теперь эта поддержка закончилась, и, соответственно, у всех литераторов, живущих за рубежом, не остаётся другого полюса притяжения, кроме России. Можно уехать хоть в Австралию и писать, лёжа на пляже, но всё равно это будет единая русская литература, более единая, чем раньше, когда существовали подцензурная здешняя и свободная эмигрантская литературы.

Переводятся ли Ваши книги на иностранные языки и что, с Вашей точки зрения, мешает русскоязычным писателям выходить на зарубежную аудиторию?

«Перевод с подстрочника» переведён на эстонский и арабский. Арабский текст сейчас даже претендует на какую-то переводческую премию. Поступали предложения и от других переводчиков — немецких, английских, американских, французских. Но поскольку я никакой государственной поддержкой не пользуюсь, другие переводы пока не состоялись.

Думаю, что в таких богатых литературах, как англо- и франкоязычная, более чем достаточно своих писателей и не так велик интерес к России, особенно в Америке. Это Россия всё переживает по поводу Америки, а в Америке известия из России занимают, за редким исключением, одно из последних мест в программе новостей. В перестройку Россия ещё кого-то интересовала как страна радикальных перемен, а сейчас американцам точно хватает своих писателей. Интеллектуальный маяк для них — Европа, Франция. Единственная страна, которая всегда интересовалась Россией — это Германия.

Литература, наука и глобальные русские. Интервью с Ольгой Брейнингер

Мне кажется, что это нормально. Россия — страна вполне самодостаточной культуры. А Запад подтянется. Как он открыл в своё время для себя Достоевского, и все принялись запоем его читать. Также и ключевые темы экзистенциализма, литературы абсурда и еще многого из того, чем жил двадцатый век, возникли в России на полвека раньше, чем были осознаны западной философией. Важно не подражать западным образцам и не верить, что единственный свет исходит с Запада.

Спасибо большое, Евгений Львович. Наш последний, традиционный вопрос — какие книги (художественные и нехудожественные) из прочитанных Вами в последнее время Вы могли бы порекомендовать нашим читателям?

Дело в том, что, когда я пишу сам, я сравнительно мало читаю художественную прозу. Из последнего могу порекомендовать книгу Ираклия Квирикадзе «Мальчик, идущий за дикой уткой». Квирикадзе — сценарист, очень известный человек в кинематографе и менее известный в литературных кругах, а книга совершенно блистательная, редкая по богатству сюжетов, блеску переходов от комического к трагическому. Всегда рекомендую неповторимого и ни на кого не похожего Дениса Осокина. Тоже, кстати, человек, более признанный в качестве сценариста фильмов Алексея Федорченко, чем как писатель. Его книги совершенно вне существующих жанров и форм, поэтому для него просто нет награды, под которую бы он подпадал, кроме Нобелевской премии, которая пока ещё его не нашла. Из того, что хорошо известно и без меня, но что я очень ценю, могу порекомендовать классических «Елтышевых» Романа Сенчина, гениальные «Репетиции» Владимира Шарова.